Часть первая. ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ.

ОДА ГИЛЬОТИНЕ

(малоизвестный фольклор Бастилии и кровавая романтика Парижской

коммуны)

Страница 1 из 4

[ 1 ]  [ 2 ]  [ 3 ]  [ 4 ]

Познал я, что все, что делает Бог, пребывает вовек; ...Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было; и Бог воззовет прошедшее... Место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда.

Книга Екклесиаста, глава 3.

И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их... Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птица запутываются в силках; так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.

Книга Екклесиаста, глава 9.

Слова из уст мудрого – благодать, а уста глупого губят его же: начало слов из уст его глупость, а конец речи из уст его – безумие. Глупый наговорит много, хотя человек не знает, что будет, и кто скажем ему, что будет после него?

Книга Екклесиаста, глава 10.

72 ДНЯ ПРОЛОГА ТРАГЕДИИ

(размышления подмастерья истории)

От смиренного автора.

Это было в 1971 году. Со времен 72 дней Парижской Коммуны прошло сто лет.

Сто лет – это рубеж. За ним умолкают голоса живых свидетелей, но властно, со всей строгостью исторической перспективы, ведут свой рассказ дневники, письма, книги. И предстают перед судом истории, и повествуют, и ведут между собою спор люди разные, которые жили и писали о своих впечатлениях и раздумиях в одно время, может быть, в одни и те же часы, не подозревая, что встретятся через столетие.

К этой юбилейной дате, которая широко и торжественно отмечалась в СССР и странах «социалистического лагеря», да и во Франции тоже, «родной» журнал «Простор» заказал очерк. Но писать официозно было скучно и даже противно, настолько приевшееся суесловие 60-х противоречило внутренним убеждениям автора этих строк.

И всемогущий Господин Случай, вечный помощник всего нашего клана, подсказал: не может быть, чтобы в библиотеке Казахской Академии Наук не сохранилось книг, газет, журналов, современных событию. И – нашлись.

Из глубины минувшего столетия доносились голоса былых противников и былых единомышленников. И работа моя превратилась в лихорадочный «спиритический сеанс» - отзвучавшие голоса врывались в мою жизнь, убеждали, протестовали, спорили. И я смиренно задавала вопросы, на которые у них, тогдашних, ответов не было. Ибо они еще не ведали все то, что повествовали репатрианты из Египта, Франции, Чехословакии, Болгарии, Китая, очутившиеся в 60-е годы в Алма-Ате. Для них, вчерашних эмигрантов, «Окаянные дни» Бунина были отнюдь не «фактом мемуарной литературы» – это были страницы их биографии, или биографии их отцов и дедов…

Так появилось это повествование, которое автор затрудняется отнести к какому-либо определенному жанру.

Сейчас, по прошествии лет, многое поняв и узнав, эти романтические, бессмысленные, героические, жестокие, разоблачительные и пророческие 72 дня истории человечества, которая, как известно, никого и ничему не учит, показались еще более загадочными. Сейчас, более чем когда-либо, пытаюсь вникнуть в суть обольстительного миража, что влек к себе отнюдь не только честных парижских мастеровых и журналистов, но и самые просвещенные умы. Поистине, блистательная теория, нередко, - тот самый путь, вымощенный благими намерениями, который ведет прямиком в ад…

ЖИЛ-БЫЛ МАЛЬЧИК

Итак, в трудный для Парижа 70-й, и удивительный и грозный 71-й год прошлого века, в Парижском лицее Банапарт учился мальчик. Ему было 14 лет, его звали – Эдмонд Дешом. Дешом вел обычный для подростка тех лет дневник, где писал о классных делах, об учителях, о старом консьерже по кличке «папаша Леденец», тот торговал конфетами и пирожным. Дешом писал о своем друге Дигаре, который таскал в шагреневом портфеле томики Гюго и изумлял своих однокашников речами, разящими «тиранов и аристократов – угнетателей народа». Дигар знал все и обо всем. Это он сообщил Дешому, что «наша милашка, - императрица то есть, - страсть как ребячлива! Представь, ей сказали, что когда офицер лейб-гвардии стоит на посту, он бровью не поведет, хоть потолок на него рухни. Так Она тут же и побежала к одному такому офицерику и давай его заводить. Она ему сказала «ку-ку». Он – ничего. Она пощекотала веером у него за ухом, он и не взглянул на нее. Она ему испанскую песенку спела, чуть не выплясывала перед ним, а он стоял как каменный. Тогда она отвесила ему пару оплеух и он не моргнул. Она ему – еще пару, а ему хоть бы что. Тогда милашка разревелась и убежала, и за ней ее две штатс-дамы. Назавтра она послала стойкому офицерику 500 франков, а он отослал ей назад с припиской: «Любому мужчине приятно поощрение такой прелестной ручки. Готов доплатить столько же».

- А она? – в ужасе спросил Дешом.

- А она – что? Усмехнулась и все! Она же дура!

Дигар первый узнал о войне с бошами. На большой перемене он встал на парту и орал: «Женщины Карфагена отдали свои волосы на веревки для военных машин! Чтобы спасти Рим, Деций ринулся в пропасть!»

В пропасть никто не бросился, но Дешом организовал сбор денег на табак для раненых, и вот уж усыхают никем не купленные золотистые леденцы, и серым налетом покрываются облитые шоколадом эклеры в закутке папаши-консьержа. Впрочем, мужественные тени карфагенянок порою меркнут перед соблазном ромовых баб, обжоры и лакомки покупают у папаши Леденца сладости в кредит.

* * *

Четверг 21 июля. Их водили на прогулку. В кафе полно народа. За столами сидят студенты, они подзывают к себе солдат и угощают вином. Особым успехом пользуются живописные зуавы в красных кепи с лихо закрученными усами. Толпы рабочих расхаживают по улицам и поют Марсельезу. Иные кричат: «на Берлин!». Все верят в победу. Вечером в опере, после спектакля, известную певицу Мари Сасс заставили спеть Марсельезу. В тот же вечер был обнародован приказ об укреплении Парижа. Парижане презрительно улыбаются. Какая нелепая и унизительная предосторожность! Разве же Франция допустит, чтобы боши вторглись за пределы ее границ!

* * *

Итак, «Империя распалась как карточный домик» (Ф. Энгельс). Провозглашена республика. Неприятель стоит у стены…

Воскресенье, 4 сентября. – Император в плену. В Седане объявлена капитуляция. На стенах – коммюнике, в которых без всяких обиняков сообщается о катастрофическом положении страны. Прохожие толпятся у стен. Один рабочий сорвал со стены плакат и топчет его ногами. Прохожие аплодируют. Газеты раскупили начисто. Растерянные люди обсуждают события. Женщины в черном спешат в церковь.

Дешом и бравый Дигар убежали с уроков. Какие уж тут уроки!

«В воздухе пахнет революцией! – твердит «просвещенный» Дигар, - слепому и то видно, к чему все идет!»

- Ох, как бы и мне хотелось строить баррикады, как в 1830, как в 1848, - вздыхает Дешом, - и чтобы потом можно было с гордостью рассказывать: «я тоже там был!»

Друзья пристроились к толпе, распевающей Марсельезу. Грохочут барабаны, празднично одетые люди идут под развернутыми знаменами, под мягким осенним солнцем.

«И вовсе они не злые, и нисколько не жестокие, - пишет Дешом, - я даже сказал бы, что они просто озорники – все время перебрасываются шуточками, то с кучерами, то с прохожими. Но есть и старые почтенные господа. Они в старомодных шляпах, в поношенных длинных сюртуках, с медалями и орденами. Эти не шутят. У них лица озабоченные, даже одухотворенные. Они как будто выполняют какое-то чрезвычайное задание!»

Все лавки закрыты. По улицам расхаживают пикеты Народной Гвардии. Гвардейцы сорвали со своих фуражек орла и воткнули каштановые ветки в дула ружей. Об руку с пикетчиками – рабочие в синих блузах. У некоторых магазинов стоят лестницы, на них взобрались мальчишки и молотками сбивают с вывесок позолоченных орлов и буквы, там, где значилось «Поставщик его Императорского Величества». На фонарях – гроздья мальчишек. По Мосту Согласия демонстранты медленно движутся между двумя колоннами конных жандармов. «И вдруг – глухой гул, подобный подземному гласу. Взрывом – крик: «Народ занял Дворец!» Все тут же забыли о войне, об опасности, о трауре, нависшем над Францией! Радостно и неистово толпа кричит: «Да здравствует свобода! Да здравствует Республика!» Все бросаются вдоль Сены к ратуше, чтобы узнать состав временного правительства. В кафе и пивных полно народу. Незнакомые люди поздравляют друг друга и чокаются: «Да здравствует Республика!»

Смиренный автор: Но менее чем через полвека все это повторится. Снова по одним и тем же нотам разыграна будет та же зловещая партитура. Только не в Париж, увы, – не в Париж, и никто не предугадает, сколь трагические аккорды прозвучат вскоре…

КРЫСЫ

В осажденном Париже школьник Дешом продолжает вести свой дневник. Кончились каникулы. Лицей Наполеона переименовали в лицей Корнеля. Издан декрет об условиях обучения.

Понедельник, 26 сентября. – «Сегодня выпустили декрет. Это как раз про нас. В нем есть такой параграф: «Лицеи, школы и приюты не подлежат реквизиции, а обучение детей и юношей сохраняет ведущее значение, даже при самых угрожающих обстоятельствах». Интересно, как нас будут обучать, когда придется защищать Париж от бошей!»

Дешом подружился с сыном полковника Мерсье. Полковник – инвалид, на фронте потерял ногу. Он только недавно вернулся с позиций и Дешом жадно слушает его рассказы. Сегодня Дешом приглашен к семье Мерсье. По понедельникам у г-жи Мерсье приемные дни.

«Осада Парижа, оказывается, не мешает светской жизни! – сообщает Дешом. – Конечно, беседа теперь – все больше по части гастрономии. Бедный старый Луи (камердинер полковника)! Он подает тартинки и беспокоится: «Они, правда, съедобны мсье? Масла маловато, так пришлось сдобрить маргарином». Скажите! Маргарином! А весь Париж давно ест конину! И какую! Если верить барону Вульзи, так прямо из императорской конюшни. Сегодня он влетел в гостиную и выпалил: «Невероятно! Лошадей кормить нечем! Только что продали пару лошадей из императорской упряжки, им цена 25000, а их взяли за 1200 франков!»

- А я-то, я-то сегодня что видела, - захлебывается г-жа Персиньи, приятельница хозяйки дома. – Весь свет сейчас у Потэна (гастроном)! Герцогини самолично таскают свертки с макаронами! Я сама видела, как бывший шамбелан (камергер) императрицы укладывал в карету бочонок маринованной сельди. А я купила 12 окороков! У моего кучера чуть не сделался разрыв сердца, когда он увидел, какую гору снеди нес за мной рассыльный!

Среда, 5 октября. Поговаривают о возможности артиллерийского обстрела Парижа. Появилась статья Поля Сен-Виктора: «Сокровища Парижа». Он говорит, что все золото мира не окупит ущерба, который может нанести произведению искусства железный осколок, - пишет Дешом, - как я его понимаю!»

Школьникам читают статью Теофиля Готье, который описывает, как пришлось поступить с Венерой Милосской, чтобы «в случае несчастья, немцы не увезли ее в Берлин». Итак, «мы взяли дубовый гроб, обили его мягкой стеганой подкладкой, - пишет Готье, - и уложили в него Венеру. Ночью верные люди вынесли гроб через боковые двери Лувра и отправили на улицу Йерусалим, на территорию префектуры полиции, где опустили в заранее вырытую яму. Пусть же богиня дремлет безмятежно в эти кошмарные дни, ибо в снах ее мелькают тысячелетия!»

«Сестра барона Вульзи устроила себе убежище на случай обстрела, - пишет Дешом. – Как все боятся обстрела! А еще недавно говорить об этом считалось попросту неприличным! Нас с Дигаром пригласили в этот подземный будуар. Пол устлан коврами, за ширмой кровать и туалет. Хозяйка в тюлевом чепце, с цветами, все как полагается. Горничная – в плоеном передничке. Старуха всем показывает свои аппартаменты, и особенно гордится печуркой и карточным столом: «Можно будет играть в вист, даже если пруссаки нас обстреляют, и притом спокойно пить чай!»

Ах, неисправимые парижане! Они еще думают о висте и чаепитиях! Впрочем, мы с Дигаром не отказываемся от угощения. Подают вино в хрустальных бокалах.

- «Печенье сухое, извините, - говорит хозяйка, - на войне, как на войне!» (Это притом, что в Париже собираются ввести карточки на продукты! Конина давно вошла в обиход и никто больше не удивляется: Ах, конина! Ах, какой ужас!)

Понедельник, 24 октября. – В знаменитом Булонском лесу и в Венсенском лесу рубят деревья и жгут уголь. Друг семейства Мерсье, полковник – ветеран Бергманн, повез в Булонский лес Дешома, Мерсье и Дигара.

- Да, дети мои, - скорбно вздыхает старик. – В Булонском лесу жгут уголь! Кто бы мог подумать! Когда вы станете об этом рассказывать вашим детям, они не поверят и скажут, что вы выжили из ума!

Вторник, 25 октября. – Париж в смятении. Все небо в огне. Мы подумали, что пруссаки подожгли Париж. Но потом нам объяснили, что это было северное сияние. Однако, многим такое явление показалось сверхъестественным и сильно напугало. Наш наставник что-то читал нам по этому поводу из Аристотеля и из Лукана. И охота ему даже сейчас декламировать латинские вирши!

ВСПОЛОХИ

«31 октября рабочие батальоны штурмом взяли ратушу и арестовали часть членов правительства…чтобы не дать разгореться гражданской войне в осажденном вражеской силой городе, прежнее правительство было оставлено у власти».

(Ф. Энгельс)

Понедельник, 31 октября. – Мы вышли после уроков вместе с Дигаром и Мерсье, и нас поразило, что народ держится взволнованно и даже угрожающе. Дигару не терпелось, конечно, узнать, что к чему, и он тут же скрылся в толпе. Кое-где, на бочках и ящиках, стояли как на трибуне ораторы. Они горячо взывали к прохожим и потрясали кулаками. Вскоре Дигар нас нагнал, он был бледен и не в себе.

- Метц взят. Базен капитулировал! – сказал он устало.

- Не может быть! – вскричал Мерсье. – Мой отец говорит…

- Не знаю, что говорит твой отец, - с расстановкой, ледяным тоном прервал его Дигар, - но все эти люди знают про Метц. Да что там! Сегодня в «Оффисиелле» про это написано.

Мы стояли на улице Гавр. Нас окружали рабочие, торговцы, женщины, Народная Гвардия. Они кричали: «Нет! Это уж чересчур! Нас предали!»

Нам тоже было больно и стыдно, и, кажется, никогда я не забуду этой обиды!

Мы побежали домой под дробь барабанов, звуки трубы и глухой рокот толпы. На улицах – уйма каких-то странных людей, с всклокоченной бородой, с лихорадочными глазами, оборванных, яростных. Над городом, как будто, нависла гроза! Вечером к нам влетели Дигары, отец и сын. У старика на лице капельки пота. Он едва говорил от волнения.

Он сказал: «По-моему, скоро начнутся уличные бои. Капитуляция Метца свела город с ума. А тут еще Тьер в Париж пожаловал. В этом деле все именно его и винят! К ратуше идут батальоны Народной Гвардии. Ну, я пойду. Надо рассказать Мерсье!»

Вечером мы идем к Мерсье. Там Бергманн нам сообщает, что Флуренс и Бланки заняли Отель-де-Вилль (ратушу) и разогнали правительство. В зал ворвались повстанцы. Мэр Парижа, Этьенн Араго, сорвал с себя шарф и сказал, что он навеки опозорен бунтовщиками.

Вторник, 1 ноября. – Мы узнали подробности вчерашнего восстания. Оказывается, когда правительство свергли, Флуренс взял слово и сказал вот что: «Граждане, вы свергли правительство, которое вас предало (общее ликование). Нужно создать новое (Конечно! Создадим сейчас же!). Я предлагаю назначить: Флуренса (Тебя-то! Ишь сам себя выдвинул! Тише, вы! Он молодчина!), Милльера, Делешю, Рошфора (Долой Рошфора! Не надо Рошфора. Грамотный больно! Ну и правительство! Хорошо, что грамотный! Давай Рошфора!), Дориана, Бланки и Феликса Пиа. (Единодушные аплодисменты. Пиа любят. Считают очень талантливым. В Париже вообще драматургов уважают!

Потом Флуренс попросил написать избирательные бюллетени, пока новое правительство удалится на совещание. Народ протестует. Народная Гвардия предлагает правительству не двигаться с места. Никаких тайных совещаний! Все должно происходить на глазах у народа.

- Ладно, - Сказал Флуренс. – Тогда вот что, отойдите–ка от стола, а то дышать нечем. Или лучше, пусть народ выйдет, а Народная Гвардия останется с нами. Членов старого правительства мы задержим как заложников (Сажай их в тюрьму!), пока они сами не напишут добровольного отречения от власти. А если не напишут… (Мы им всыплем! Пусть только попробуют не отречься!).

Генерал Трошю снял эполеты, и передал их стоящему позади лейтенанту Бибеску. Видно, он ожидал натиска толпы.

В 8 часов вечера 106-й батальон во главе с командиром Ибосом спас нескольких членов правительства, а Жюль Фавр, Жюль Симон и другие вышли из зала только в 3 часа ночи, и то чудом, потому что батальону Эндр, который не примкнул к восставшим, удалось проникнуть в зал через подземный ход, соединяющий казармы с ратушей.

Смиренный автор: Ноябрь – фатальный месяц в истории многих стран. О, Белая Столовая в Зимнем! О, знаменитое «Караул устал!»…

Среда, 9 ноября. – Сегодня Дигар притащил в лицей «Оду Крысам», поэта Теодора де Банвилля, который устами крыс поносит Бисмарка. Вообще, в Париже крысы завоевали всеобщее внимание! Дигар рассказывает, что сам видел на площади ратуши маленький импровизированный рынок, где продают крыс по 30-40 сантимов за штуку и даже по 60 сантимов, если крыса крупная и упитанная. Мы не поверили. Тогда он показал нам меню одного ресторана, куда его водил обедать Бергманн. И мы своими глазами читали: «Закуска – Котлетки из волчьего мяса. Вторые блюда – Кот с начинкой из жареных крыс, соус пикант. Жареная верблюжатина. Рагу из собачьего мяса с горошком».

А чего удивляться? Говорят, один мясник купил в зоопарке трех слонов за 27000 франков. Говорят, миллионеры едят шашлык из ибиса, супы из попугаев и отбивные из бизоньей холки. А что делать зоопарку, как не продавать своих зверей, им ведь тоже ввели рацион! Какое унижение для львов! Их кормят пареной репой!

Понедельник, 19 ноября. – У Мерсье еще едят рис. Г-жа Мерсье сообщила, что видела в одной кондитерской пирог с крысятиной, но купить не решилась. И напрасно! Бергманн говорит, что в рабочих кварталах давно питаются одним хлебом с горчицей. Наша прачка рассказывала матери, что они едят тюрю из хлеба с уксусом и чесноком. Эти-то наверняка не покупали окороков у Потэна!

Воскресенье, 27 ноября. Появились спекулянты. Продают яйца по 1 франку за штуку. Говорят, в Париже есть даже устрицы. Они стоят луидор штука и их покупают! А я видел, как одна женщина продавала мерзлый вилок капусты, и другая его купила за баснословную цену. И потом шла счастливая и прижимала к себе капусту как букет.

Смиренный автор: Счастливые несчастные парижане! Они всего лишь ели крыс и тюрю из хлеба с уксусом. Но они никогда не узнают, что такое людоедство, они не будут миллионами умирать от голода вдоль железных дорог из-за головотяпства и бездушия политиков-теоретиков.

Пока же они, парижане, никак не подозревают, что неведомо для себя, плетут нити для той удавки, что обрушится совсем на другой народ, и вовсе в иной стране…

Воскресенье, 25 декабря. – Рождество! Париж под обстрелом. Никаких месс. Прошли времена пудингов и индюшек с трюфелями! 12 градусов мороза. И никакого топлива в рабочих кварталах! Семейный врач Мерсье, доктор Б… говорит, что в городе нет молока. Гибнут новорожденные. И небеса это терпят!

Понедельник, 26 декабря. Доктор Б. рассказывает, что смертность сейчас ужасающая! В первые недели осады за 7 дней погибали в среднем 1645 человек. Сейчас – 2278! Народ Парижа, ты велик! Нет, эпос кроется не в учебниках древней истории!

Воскресенье, 22 января. – Народ беспокоен. Ходят группами. Никогда еще Париж не был так тревожен и сумрачен. Город в смятении. Генерал Клемант Томас, главнокомандующий Народной Гвардии, сообщил населению, что бунтовщики захватили тюрьму Мазас и пытались занять мэрию XX округа.

2 часа дня. – Объявили комендантский час. Всех разогнали по домам. Говорят, бунтовщики смелеют. Какое страшное воскресенье!

4 часа 52 минуты. – Мэр города Парижа послал следующее сообщение комендантам девяти секторов Народной Гвардии:

«Некоторые нечестные гвардейцы из 101-го пехотного попытались захватить Отель де Вилль. Они стреляли по дежурным офицерам и тяжело ранили адъютант-майора. Они обстреляли Отель де Вилль из окон тех домов, которые захватили накануне. На нас обрушились лимонки и взрывные снаряды…» Жюль Феррье.

* * *

«Наконец, измученный голодом Париж 28 января 1871 года капитулировал. Однако капитулировал на небывалых в военной истории почетных условиях».

(Ф. Энгельс)

Суббота, 28 января. – Все кончено! Вчера в 9 часов 20 минут вечера генерал Винуа велел сложить оружие. Правительство напоминает парижанам, что осада длилась 4 месяца и 12 дней. Обстрел города не прекращался, рацион мяса был по 50 граммов на человека, с 15 января выдавали всего по 300 граммов хлеба. А кроме этого – никаких продуктов. Нигде. Только у спекулянтов. А кто их может купить?

Воскресенье, 29 января. – Подписана капитуляция Парижа. Дорогой наш и незабвенный старик Бергманн умер. Он надел свой старый мундир, в котором сражался при Ватерлоо, приколол на грудь все ордена и медали, улегся на свою узенькую холостяцкую кровать – походную койку - и умер. От обиды и горя. Вот и все». Я не стану больше писать дневник. Все смешалось… да и к чему!

ГОВОРИТ КОММУНА

- Итак, молодой человек, вы полагаете, что все смешалось? – говорит Эжен Варлен, коммунар, журналист. – Вам непонятно то, что случилось после 29 января?

Дети мои, ученики славного лицея, предусмотрительно переименованного так, чтобы от него монархизмом и не пахло! (Запасавшие окорока и пожиратели устриц решили, что выгоднее обойтись даже без «маленького Наполеона»!). Дети мои, вы не задавали себе вопроса, как получилось, что судьба Франции, хоть и ненадолго, оказалась в руках «этих странных людей», как пишет в своем дневнике Дешом, имея ввиду нас, грешных? В руках людей, которых было так мало, по сравнению с ополчившимися против них всеми темными силами Франции и Германии? Если хотите, я расскажу.

Империя пала, Париж лежал во прахе. Пресловутое правительство Народной Обороны, сплошь забитое «господами Реаками» (это мы так реакционеров называли), было ужасающе бессильным. Не только против бошей, которые топали по французской земле, но и против нас, «этих странных людей», против Народной Гвардии. Все началось с того, что реаки отдали Народной Гвардии трофейные немецкие пушки. Гвардейцы поместили их в Шомоне и на Монмартре, караулили, обихаживали. По ночам спорили, кому около них дежурить. Потому что масса повстанцев в целом сама еще не представляла, когда и по ком начнут стрелять эти батареи. В то время пушки казались, пожалуй, даже обузой, и недальновидные «караульщики» отдали бы их кому угодно. Так и вышло: 18 марта войска правительства во главе с генералом Леконтом подошли к этим злосчастным пушкам и, не пролив ни капли крови, спокойно их заполучили. Но, к счастью, у солдат почему-то под рукой не оказалось лошадей, и они не успели вовремя увезти орудия. А между тем, члены Интернационала разъяснили гвардейцам суть событий, отовсюду сбежался народ. Гвардейцы встали в оборону. Войска правительства им не сопротивлялись. Весь правительственный 88-й полк, - да пребудет память о нем во всех честных сердцах, - первый сдался гвардейцам, и это послужило как бы сигналом. Народная Гвардия, солдаты правительства, мужчины, женщины – все обнимались, плакали, хохотали, кричали: «Да здравствует Республика».

Восстание нарастало как снежный ком. Оно бежало по городу, как огонь по зажженному фитилю.

Дешом, парнишка, ты писал дневник осажденного Парижа. Когда Париж сдался, ты посчитал, что твердь небесная рухнула. Я продолжу твой дневник. Для тебя и для твоих потомков.

18 марта 1871 года. Славный день нашей истории! Те, кто веками копошился в плену нищеты, вышли на главные улицы, с усмешкой на устах и угрозой во взгляде! Солдаты правительства бродят растерянные, они без оружия. Они решились нарушить присягу и готовы примкнуть к нам, но черта еще не пройдена. Город бурлит. Лавки закрыты. Горожане, главной добродетелью которых всю жизнь была «предусмотрительность и еще раз предусмотрительность», в ужасе и смятении обдумывают, куда бы скрыться, чтобы в укромной щелке переждать грядущую бурю. Многие сокрушенно твердят: «Ах, куда мы идем! Ох! Все мы идем к пропасти!» А между делом пытаются понадежнее укрыть свое добро.

18 марта, вечер. – Итак, создан Центральный Комитет Федерации. Что такое Федерация? Это 215 батальонов Народной Гвардии, которые объединились по совету и настоянию членов I Интернационала и теперь называются федератами. Я думаю, мелкий парижский буржуа вряд ли всерьез примкнет к нам, а те, которые покрупнее, все еще не верят, что над ними нависла угроза. Вон они, умытые, гладкие, по-прежнему спокойно фланируют по бульварам…

19 марта. – Этот день мы не забудем никогда! На улицах собирается взволнованный люд. Стоит остановиться двум-трем прохожим, как их тотчас же окружает толпа. Друзья свободы, дотоле вынужденные скрывать свои чувства, обсуждают события и поздравляют друг друга. Вечером – шествие с факелами. Целые батальоны гуляют по улице Риволи и по набережной Сены, маркитантки щедро наливают «демократическое» кислое вино и добрый сидр. Кое-где ломают мостовые. Это для будущих баррикад. Все мы знаем, что гладко дело не обойдется! Я сам слышал, как одна дородная дама сказала другой: «Это начало конца! Мне кажется, я схожу с ума, все это – как горячечный бред!

Это хорошо! Это очень здорово, если им кажется, что они сходят с ума, это здорово, что их бьет горячка!

20 марта. – Сегодня со всех памятников сняли трехцветное знамя и вместо него взвились алые флаги – символ свободы! Наши первые выборы! Никаких удостоверений личности! Никаких документов о социальном положении. Если у вас нет при себе никаких документов, любых два свидетеля заявляют, что вы такой-то, и вот вы – избиратель! Кто бы вы ни были, вы имеете право опустить в урну свой бюллетень. И те, чьи имена стоят на бюллетенях, прониклись важностью происходящего, ибо осознали, что они наизаконнейшие избранники народа!

26 марта. – Их имена обнародованы. Напротив ратуши воздвигли эстрады, сплошь увитые красными полотнищами. В честь избранных палили из пушек. Париж содрогался от пальбы, Париж ликовал. Раблезианский банкет увенчал этот день.

Смиренный автор: Ну конечно же – раблезианский! Неправедно завоеванное – всегда временное. Надо же успеть попользоваться!

Париж – столица Франции, оплот мысли, искусства, мудрости, высоко развитой промышленности, праздновал победу законной власти – власти народа. Вчерашние парии, выпущенные из тюрем несчастные, освобожденные от долгов бедняки, журналисты, не торговавшие своим пером, даже школьники, с позором изгнанные из школ за «строптивый образ мыслей» – стали королями Парижа. (Кто был ничем – тот станет всем! – Смиренный автор).

Дешом, Дигар, Мерсье, парнишки, ведь вы тоже там были? И в то время, как спекулянты и богатеи уползали в щели и с сожалением шипели: «Зачем мы не стали рабами Вильгельма? Зачем отказались от кабалы Бисмарка?» – ведь вы чувствовали себя королями Парижа?

Смиренный автор: Вам это было простительно, вы были детьми. Но сколь жестоко заблуждались и вполне зрелые люди…

«МЫ ПЛЯСАЛИ КАК НА ВУЛКАНЕ!»

- Да, это был поистине великий день – день 26 марта, - продолжает другой очевидец триумфа Коммуны, Жюль де Гастин. – В этот день торжественно провозгласили Коммуну из 90 членов. Бонвален и Варлен считали голоса. В 3 часа ночи все уже было известно, только XVIII округ Парижа опоздал со своими сведениями на целых два дня. И когда провозгласили Коммуну, началось нечто невообразимое! Все смешалось: орудия, всякие украшения для праздника, снаряды, знамена, гирлянды из лент. Мы плясали как на вулкане, среди пушек и ящиков с порохом. Даже баррикады украсили ради праздника. Толпа спешит, волнуется, все куда-то бегут. Посреди площади ратуши – море фуражек, а над ними сверкают штыки. Издали было похоже на радужный ковер, усеянный жемчугом и алмазами. Под ярким солнцем полощутся алые знамена. День был ветреный, и с улицы Риволи то и дело неслись облака пыли, и в этом желтоватом мареве знамена выглядели как во сне.

Но вот бьют барабаны, трубы гремят. Сквозь толпу с трудом пробиваются батальоны Комитета во главе с делегатами. У всех на рукавах великолепные алые повязки. Гвардейцы одеты во все новое, на мундирах и фуражках сверкают красные галуны.

У самой статуи Республики, тоже окруженной знаменами, стоит ряд красных бархатных кресел, одно стоит на возвышении. Это для президента Асси. Гражданин Асси взволнован и бледен. Толпа неистовствует, машет руками, фуражками, штыками: «Да здравствует Республика!», «Да здравствует Коммуна!». Кое-где затягивают Марсельезу. Асси заговорил. Не слышно ни слова. Один офицер-гарибальдиец размахивает саблей: Тихо, граждане, тихо!» Тщетно. Тогда Асси сходит с трибуны и стоит в гуще толпы.

«МЫ» И «ОНИ»

А теперь послушаем, внимательно послушаем Огюста Асси, члена I Интернационала, одного из лидеров Коммуны. Дадим ему слово:

Что они называют убийством. – Мне хотелось бы сказать о версальцах. Они приписывали нам всяческие злодеяния, винили в «неоправданных жестокостях и убийствах». Впрочем, что толку о них говорить. Отвечать на их обвинения не стоит. Я расскажу о Коммуне. Она держалась на пафосе. Все эти 72 дня не было будней. Каждый день был чреват событиями, взрывающими вековые устои. Буржуазия негодовала.

Смиренный автор: Вековые устои – зачем они? Вы, парижане, не успеете задаться этим вопросом. 72 дня – мгновение. Другое дело – 70 лет. Многие в вовсе иной стране, удавленной c вашего веселого почина, с горечью станут вспоминать о поверженных устоях, которые, как окажется, почти невозможно восстановить, даже когда сравнительно поуляжется кровавый угар…

Поговорим о газетах:

Закрыли ряд газет и буржуа вопят: «Ущемление свободы печати!» Им бы хотелось, чтобы продолжал выходить «Конститюсионель» – который упорно сохранял свой «твердый курс» лже-патриотизма и мещанской уверенности. Им бы хотелось по-прежнему читать «Клош» (колокол), мнивший себя газетой республиканской. Это щекотало им нервы. С идеями «Клош» мог бы согласиться в эти дни любой версалец, но не Коммуна! А буржуа все еще верил, что «балуется» недозволенным либерализмом, когда листает его страницы. Когда закрыли «Голуа» и «Фигаро» реаки взвились до небес! Подумать только, они не будут читать за утренним кофе сообщения «этих истинных друзей аристократии и монархизма», «гордости французской прессы»!

У коммунаров были свои газеты. «Мститель», «Освобожденный», «Лозунг», «Красный колпак». У нас был наш «Пэр Дюшен», и он один стоит всех закрытых газетенок! О, «Пэр Дюшен» изумил всех! Главный редактор – Эжен Вермеш, одаренный писатель, талантливый поэт. От статей Вермеша версальцев била лихорадка: «Что за вульгарный стиль, скабрезные шутки! Эта газета зовет к убийству и грабежу!»

«Пэр Дюшен» – газета Коммуны, она говорила с народом языком народа, она звала, подбадривала, подстегивала.

Да, она звала к убийству:

«Чего вы тютькаетесь с заложниками? У вас есть закон о заложниках, так и применяйте его, черт возьми! Вы – кто, ротозеи, или трусы, и боитесь расстрелять заложников, согласно 5-й статье закона, который сами же издали? Версальцы не издавали по поводу наших заложников никаких законов, но лучших сынов Парижа расстреливают пачками без суда и разбирательства!»

А вот призыв к грабежу, да-да – к грабежу, вы не ослышались:

«Давайте делить имущество тех, кто бежал из Парижа в Версаль. Какого черта вы ротозейничаете? Вы положили собственную шкуру за спасение Парижа, а у них там – сладкая жизнь в холодке! Издайте закон о конфискации имущества трусов и изменников родины, и разделите их добро между парнями, которые пухли от голода и теперь горой стоят за свободу и за свой город!»

«Пэр Дюшен» бил в набат. Он звал к победе:

«Патриоты, мы пойдем на Версаль! На Версаль! Блокаду Версалю! Смерть логову Капетов и буржуазии!»

Так-то! Тираж 60.000! Кумир Парижа! Право, наш Вермеш не дурак.

Дешом, Дигар, Мерсье, полистайте газеты Коммуны. Они войдут в историю! – призывают неистовые коммунары, еще не ведающие, как аукнутся их замечательные публикации и призывы через полвека, не в Париже, нет!

Смиренный автор: Пресса Парижской Коммуны – явление своеобразное. Это «проба пера» революционной прессы. Лидерами ее были газеты «Пэр Дюшен» и «Кри дю Пепл».

О них хочется говорить, как о людях. Сообщить день и место рождения, перечислить особые приметы.

В приблизительном переводе «Пэр Дюшен» мог бы звучать как «Дядюшка Дубовик». Или «Папаша Поддубный». Само название напоминало читателям нечто коренастое, цепкое.

«Кри дю Пепл» означает «Крик Народа». Но перевод – дело непростое. Здесь слово «кри» - отнюдь не крик. Это протест, возглас, призыв. Это глас! И язык газеты, соответственно, - потетический, но доступный, несложный, и все ж возвышенный.

В течение 72 дней парижане слушали «дуэт» этих двух «вестников». Мы оттого говорим «дуэт», допустив некоторую вольность, что обе газеты писали в одно время, об одних и тех же событиях и людях, но каждая – по-своему.

После 72 дней Коммуны теперь прошло чуть не полтора века. Это рубеж, за которым умолкают голоса живых свидетелей. За ним особую силу обретают голоса книг, листовок и газет, гравюр и фотографий. Сейчас голоса двух ведущих газет Коммуны сливаются, дополняя друг друга, и вновь воскрешают перед нами померкшие образы и отзвучавшие события.

Итак:

«Кри дю Пепл» выпустил первый свой номер 22 февраля 1871 года. Во главе газеты стоял известный журналист, «газетчик», человек судьбы необыкновенной, - Жюль Валлес. С февраля по 11 марта 1871 года его статьи «Алое Знамя», «Обвинительный акт», «Париж, который предали» составляют историю истоков коммуны. 11 марта генерал Винуа запретил выпуск газеты и до 18 марта она молчала.

«Пэр Дюшен» отмечал свое второе рождение 7 марта 1871. Если бы стены Парижа обрели голос, они рассказали бы как в бурные годы 1789-1793 Гавроши первой французской революции звонко предлагали бурлящему городу озорного «Папашу Дюшена», который и тогда говорил с народом голосом фобургов и шутил шутками Кола Брюньона. Теперь газету Коммуны под тем же названием издает Эжен Вермеш. Вермеш – умница, острослов, поэт, насмешник. Первые пять номеров его газеты глубоко возмутили благополучного Парижского буржуа, который баловался либерализмом и «новенькой с иголочки Республикой»; 11 марта по приказу того-же генерала Винуа «Папашу Дюшена» закрыли.

Недолго молчали, однако, обе газеты.

Сразу же после победы Коммуны, 20 марта, они появляются вновь. Обе они возникли из первых всполохов Коммуны и умолкли вместе с ней. Последний номер «Кри дю Пепл» Парижане читали 23 мая 1871 года, последний номер «Папаши Дюшена» вышел 22 мая 1871 года.

Как они выглядели. – «Кри дю Пепл» выходит in-folio, стоит 5 сантимов и сообщает имя главного редактора: Жюль Валлес. С ним сотрудничают Жан Батист Клеман, Пьер Дени, Казимир Буи. Здесь статьи выходят за подписью авторов. Сам Валлес регулярно подписывает свои статьи до 19 марта, периодически появляется его подпись между 19 марта и 19 апреля, а с 19 апреля до последнего дня существования газеты подпись его отсутствует. В этот период он говорит от имени газеты, от имени прессы, от имени народа, и потому подпись «Кри дю Пепл», которую мы видим под редакционными статьями, совершенно соответствует истинному положению вещей.

«Пэр Дюшен» выходит на 4 листах (8 страниц), in octavo, украшенный виньеткой: санкюлот, красный колпак, пушка. Девиз: «Республика или смерть». Стоимость: один су. Статьи выходят без подписи. Пишет их сам Вермеш и собратья его по перу, Альфонс Юмбер, Максим Вильом и другие. Подписи излишни. Сама газета – этот раблезианский Папаша Дубовик, обращается к Парижанам.

С самого начала направленность обеих газет оказалась созвучной, они вторили друг другу как в искусно слаженной партитуре. «Пэр Дюшен» был набатом Коммуны, «Кри дю Пепл» – органным сопровождением рокового для будущего многих стран общественного сдвига. «Пэр Дюшен» был штыком, «Кри дю Пепл» – мозгом Парижа, несколько завихренным, - но все ж мозгом…

Вернемся на сто лет назад и представим себе Париж, объятый пламенем революции. Представим парижан, разворачивающих по утрам ту и другую газету. Обе отзываются на все злободневные вопросы. Жизнь столицы полнокровна, каждый день – событие.

Из ненавистных для Коммуны врагов – генералов Базена, Винуа, Мак-магона, Фавра и других, самый опасный, коварный и злобный это Тьер. «Этот уродливый карлик» – коммунары так его называют – одинаково возмущает обе газеты, так как осмелился объявить, что лишь он может спасти республику.

«Этот мерзавец подделывается под санкюлота! – орет «Пэр Дюшен» Он собирается создавать настоящую республику! Это он-то? Тьер? Ну знаешь, голубок, хватит тебе народ дурачить! Что это тебя раньше такая хворь не мучила, и вовсе ты не переживал за судьбу республики?» - читает парижанин в №5 «Пэр Дюшена» за 10 марта.

«Их призывают как знахарей и ярмарочных шарлатанов, всякий раз как надо прикончить больного, убрать свидетеля, нарушить клятву. Такой ногу не вправит, а сломает, и вместо лекарства подаст яд. Сейчас это высокопарно называют государственными указами и потому у ложа умирающей Республики попросили посидеть господина Тьера. Такой не подведет. Этот ястреб с головой попугая, этот очкастый крот, этот трехцветный полишинель с любым мокрым делом справится», - пишет Валлес 24 февраля в «Кри дю Пепл».

Итак, - два стиля. Видимо и два разных читателя. «Кри дю Пепл» литературен, «Пэр Дюшен» народен. Но как знакомы обе! И «карлики», и «попугаи», и «ястребы», и «убийцы» – эпитеты мнимых «врагов свободы», коими пестрят через полвека газеты вовсе иной страны…

«Пэр Дюшен» делит французов на «сквернавцев» и на «славных парней»: «Сейчас в Париже есть лишь две партии: славные парни и сквернавцы, наши враги. И победят славные парни, за это папаша вам ручается!» (№28).

(Монтескье относится к «славным парням», Рабле – тоже).

«Пэр Дюшен» – отъявленный «безбожник» и к ужасу «притаившихся в укромных щелках буржуа» - так знакомо для нас сегодняшних – богохульствует:

«И никакого нам бога не надо! Мы признаем лишь одно божество: имя ему ЧЕЛОВЕК! И, черт побери, глупо же призывать в свидетели и клясться именем бога, придуманного попами, которого никакая наука не признает!» (№№ 33 и 52).

Вопросы истории и смены общественных формаций «Пэр Дюшен» решает просто. Это хирург, который без колебаний берется за скальпель, поскольку, известное дело, кто же так радеет о благе «больного» (читай, народа), как он:

«Пока не решен окончательно проклятый вопрос с отношениями классов, между республикой и монархией дуэль будет длиться вечно (№12)…Папаша Дюшен стреляный воробей. И он говорит вам: логика и мораль – это так на так! Потому что логика это то, что заставляет вас уважать закон. А закон – это «Принципиальность», «Справедливость» и «Правда». Вот вам вся логика. Она же и мораль» (№58).

«Кри дю Пепл» не ограничивается афоризмами. Да, дуэль между республикой и монархией извечна. Но и не всякая республика имеет право на жизнь. Да и дуэль ведут между собой не столь две различные общественные формации, сколь СТАРОЕ и НОВОЕ.

«Старая политика гибнет у ложа, на котором рождается молодая республика, Из обносков старой политики не сделаешь знамени для новых времен и нет от старого ни проку ни толку… Старая республика произносит трагические слова и умирает в конвульсиях, как кликуша. От будущего ее отделяет пропасть, и потому нам нужны мосты. А для мостов нужны плотники, а не адвокаты и ораторы». (Кри дю Пепл, 27 февраля).

Старое правительство засело в Версале и пытается использовать французских солдат совместно с немецкими частями, чтобы подавить восстание в Париже.

«Они хотят убить в солдатах все человеческое и прежде всего гражданственность. Чтобы они стали как звери. Как слепые орудия. Чтобы безропотно выполняли самые подлые приказы. Солдаты! Они хотят отнять у вас последнее, что еще осталось: совесть!» (№3), - говорит «Пэр Дюшен». (Оказывается, совесть еще в чести.)

Валлес идет дальше. Его влечет мечта о международной солидарности трудящихся, он не верит во вражду немецкого и французского народов:

- «На солдат напяливают военные куртки. На одних голубые, на других белые. Они могут воевать друг с другом, одни побеждать других, одним достаются лавры, другим траурные венки, ну и что? Ведь вечный антагонизм между безделием и трудом, нищетой и роскошью, капиталистом и рабочим остается? Одинаково дремлет зловещая искра восстания в сожженном Париже и в победных фейерверках Берлина. («Кри дю Пепл», 9 марта).

Но вот провозглашена Коммуна. Восторженные стихи публикует в № 6 «Пэр Дюшен». Статья «Праздник», напечатанная в «Кри дю Пепл» 28 марта, незабываема:

«Потомок угнетенных, ты стал наконец свободным! День, когда провозгласили Коммуну, - счастливый и мирный день. Это день революционного и патриотического праздника, день торжественный, великий и радостный, подобный дням, которые знавали Парижане в 1792 году. Такой день искупает 20 лет позорной империи и 6 месяцев поражений и предательства».

Кто стоит во главе Коммуны? Версальцы называют вещи своими именами и твердят о «бродягах, которые обманом захватили власть», а «Пэр Дюшен» отвечает:

«Да, это горстка бродяг. По вашему. Но с этими «бродягами» вы расправились довольно просто 31 октября и 22 января, а сейчас они превратились в Национальную Гвардию и представляют собой армию. Они представляют народ. Революция, порождающая героев, водрузила над Парижем алое знамя!» (19 апреля).

Обе газеты оптимистически смотрят в завтра. Но светлое будущее, ожидающее освобожденный народ, «Пэр Дюшен» и «Кри дю Пепл» описывают по-разному:

- «Ох и заживут же наши славные парни, когда все у нас пойдет на лад, и дома их будут ждать веселые хозяйки, умытые, сытые, кроткие. И за обедом будут шутить, а после сладкого – петь песни нашей Республики. Вот когда будут варить добрую похлебку! И класть в котелок большущий кус мяса. И много свежих сочных овощей. И у всех на третье будет сладкое блюдо. И на стол, черт возьми, поставят вазу с цветами!» (№ 5).

Впрочем не только идиллические картинки с веселыми женами и вкусной похлебкой рисует «Пэр Дюшен». Все жаждут знаний и «тянутся к науке». И вот уж открыты первые профшколы «для маленьких санкюлотов». С гордостью пишет о них «Пэр Дюшен»:

«Да, теперь дети бедняков тоже будут учиться в светлых чистых классах, играть на зеленых лужайках, учиться, смеяться, работать. Мы научим их работать не только руками, но и мозгами. Они тоже получат общее образование, черт возьми! И тоже станут воспитанными и обходительными. Дайте срок!» (№ 54) (О, наивный «Папаша Дубовик», ни за 72 дня, ни за 70 лет не стали и не станут они «обходительными»!)

«Кри дю Пепл», а точнее Пьер Дени, один из сотрудников газеты, - гораздо глубже всматривается в суть событий:

«Мы объявили войну старому миру. Непримирима борьба с монархическими традициями, с правительственными, религиозными и военными догмами; она кроется в самой идее свободы, уважения личности, солидарности. Непримирима борьба всего, что открыли и доказали точные науки, с ложными представлениями старого мира» (20 апреля).

Немного о стиле. – Стиль «Пэр Дюшена» очень своеобразен. Он изобилует впечатляющими выражениями. В 68-и номерах газеты можно насчитать 4 заголовка «Великий гнев», 7 – «Великая радость», 24 – «Великих призыва», множество «Великих деклараций», «Великих благодарностей», «Великих вопросительных знаков», «Великих праздников». Вы улыбаетесь? Напрасно, Пэр Дюшен возвещает зарю новой, невиданной до той поры общественной формации, которую легче всего зомбируют именно лозунги и сногсшибательные заголовки. У него нет еще опыта общения с массовым читателем, но как убедительны его призывы:

«Каждому по труду! Труд – закон, который правит миром! Кто не работает, тот не ест!» (№ 34). (До боли знакомо, до щемительной душевной боли!)

И как патетически звучат обращения к парижанам:

«Для Версальцев – что буржуа, что пролетарий, что консерватор, что социалист – все равно! Для них важно одно: человек из Парижа. Пушечное мясо! Человечина по дешевке. Женщины, дети старики, инвалиды – всех можно убивать, все сгодятся в начинку для гробов!»

Ту же тему разрабатывает редактор газеты «Кри дю Пепл», Валлес. Разрабатывает иначе. Он публикует статью «Мертвые». Это достаточно правдивое описание. Коммунары идут за гробами первых жертв репрессий. Грозно звучат слова:

«Если бы Версальцы увидели эту процессию, они бы ужаснулись. Не от жалости, а оттого, что на своем челе они бы ощутили дуновение смерти и клеймо бесчестия. Эти похороны – тоже Революция. Пусть без лозунгов и оружия. Мы скорбим, но нас не сломили. Штыки тянутся к небу в немой угрозе, а в глазах, где слезы иссякли, сверкают молнии. Скорбь наша предвещает грозу» (8 апреля).

Сгибаясь под неумолимостью фактов, в то время как «Пэр Дюшен» не сдается и до последнего вздоха верит в победу, или по крайней мере зовет в бой и не разрешает ни себе, ни читателю признаться в горечи поражения, «Кри дю Пепл» вынужденно пишет «упреждающие» строки:

«Читатель, не удивляйтесь, что под статьями, которые мы не имеем возможности откорректировать, вы не видите подписей. Трудно писать статьи, когда гремят орудия. Эту страницу истории Парижа нужно писать не чернилами, а кровью. Не пером – а штыками. Так пусть же говорят орудия!» (18 апреля).

Это были последние слова одной из наиболее престижных газет Коммуны.

Но последние ли? – Журналист Валлес, высланный из Франции, проживал в Лондоне. Редактор «Кри дю Пепл» не сдается. 10 февраля 1879 года он пишет президенту Франции, Жюлю Грэви следующее письмо:

«Когда вы станете подсчитывать голубые и розовые бюллетени своих избирателей, не забудьте сосчитать и истлевшие кости расстрелянных федератов. Вместо традиционных шаров, вы могли бы бросить на чашу весов их черепа. Вашей республики давно бы не стало, если бы мы накрепко не вколотили ее во французскую землю прикладами ружей».

Через 13 лет, 26 мая 1884 года во Франции снова выходит газета под названием «Кри дю Пепл», разумеется иного направления. Но неистовый Валлес вновь напоминает французам о коммуне:

«Они думают, что им удалось напрочь похоронить свободу, только оттого, что вместо савана они замотали ее в куртку поверженного Коммунара? Мы еще живы. Мы, участники великого восстания, мы, чудом уцелевшие после бури, мы, - да еще сыны и вдовы погибших… Близится новый протест. Протест жертв машины, протест пушечного мяса… Стоя у СТЕНЫ, многие улыбались с презрением, оглядываясь на свою жизнь: как ничтожна была бы она в оковах. Они предвидели в какое величие облечет их навеки последний час!»

Но вернемся к ТЕМ ДНЯМ. Кто был более действенным, «Пэр Дюшен» или «Кри дю Пепл»? Послушаем Журда, Асси, Ферра. Они наиболее полно выражают настроение парижан.

<<Назад  Далее>>