Часть третья. ЦВЕТЫ УСОПШИМ.

(Переводы М. Кушниковой)

Страница 6 из 7

[ 1 ]  [ 2 ]  [ 3 ]  [ 4 ]  [ 5 ]  [ 6 ]  [ 7 ]

Лизандро Чавез Альфаро

ОБЕЗЬЯНЫ ИЗ САН-ТЕЛЬМО

(перевод с испанского)

Солнце поднялось уже на два копья. По узкой, в рытвинах дороге,фыркая и подскакивая, грузовик, полный обезьян, рассекал пелену пыли. Радиатор потрескивал и искрил, и искры прихватывали молодые побеги низко нависших веток. Обезьяны, напуганные качкой, сидели в клетках и повизгивали.

В кабине Рок Купер и Доротео – слуга, шофер и переводчик – совсем испеклись в духоте. Из селения у самых джунглей они выехали еще на рассвете и теперь им еще оставалось добрых несколько часов тряски по скверному шоссе. Истекая потом, оба следили за каждой приближающейся ямой и мысленно ее проклинали. Доротео вцепился в баранку, Рок -–в бутылку рома.

Рок был младшим в одной почтенной и предприимчивой семье из Филадельфии, которая вот уже два поколения занималась эксплуатацией оловянных копей в Боливии. Только Рок, фантазер и не дурак выпить, ровно ничего не делал, а лишь пережевывал удивительные приключения своего деда Йосафата, дельца цепкого и честолюбивого. Потому к тридцати семи годам Рок не нажил ничего, кроме презрения и сонма упреков от всех своих близких, но однажды вдруг возымел жажду деятельности и решил повторить подвиг Йосафата Купера и тем самым снискать расположение семьи, а заодно вознести на новый уровень несколько приутихшие дела фирмы «Купер и наследники». Для осуществления своих замыслов самым подходящим местом показалась ему малюсенькая лесистая страна в Центральной Америке.

Доротео круто затормозил. Рок вопросительно взглянул на него, вскинув подбородок.

- Хозяин, там сзади что-то не так. По-моему обезьяна хрипит. Которая-нибудь могла задохнуться. Солнце проклятущее как палит! – сказал Доротео. Оба прислушались и выскочили из кабинки. Обошли грузовик, постояли, переглянулись. Вроде ничего особенного не происходило. Полсотни обезьян бесновались в клетках, приплясывая, рыча и повизгивая, покусывали себе лапы и кончики хвостов в поисках блох, чесались подмышками, возбужденные качкой. И ничего более.

Обезьяны сидели группами, по пяти в клетке, по видам. Были тут капуцины, обезьяны-пауки, обезьяны-крикуны. В одной клетке, на самом верху, где солнце палило немилосердно, сидел старый капуцин и плакал. Седая шерсть на его мордочке была мокрой от слез. Он весь скорчился и мотал головой из стороны в сторону, стараясь укрыться от солнца в жидкой тени от прутьев решетки. Но капуцины вообще неженки, так что беспокоиться нечего. Вот у такого-то капуцина в прошлый рейс началось носовое кровотечение, да такое сильное, что Рок даже глаза отвел, чтобы не видеть. Весь в крови до самого живота, «белолицый» хлопал себя кулачком по груди и смотрел на Рока глазами старого нищего. А теперь этот плакал.

- А по-моему нам всем не повредило бы посидеть где-нибудь в тени! – сказал Доротео.

Тогда Рок проворчал глухо: «Совсем спятил!», - а потом стал шагать по дороге вокруг грузовика и все орал, что им надо поспеть в аэропорт еще сегодня, что завтра в 3 часа ему надо сдать в Рочестере ровно пятьдесят обезьян и ни одной меньше, что об отдыхе и думать нечего. Затем он остановился и смерил взглядом клетки и самого Доротео, и в упор спросил:

- Ты сколько получаешь?

Доротео вытер пот со лба и ничего не ответил. Хозяин ведь и сам знал, сколько.

- Ну так сколько же? – не унимался Рок, угрожающе вытянув шею в сторону Доротео.

- 20 пезо в день, босс!

- Вот-вот! И еще отдыха захотел! А что если я тебя самого сейчас впихну в клетку и… Ну ладно! Поехали!

Потом Рок вытащил ведро с водой, которое стояло между задними колесами и смочил себе голову, а Доротео обошел вокруг грузовика и еще раз проверил обвязку клеток. Такая тряска могла и дерево вывернуть с корнем, так что он потрогал каждый узел, хотя и без особого воодушевления, потому что чувствовал себя униженным, и все время что-то бормотал. Что поделаешь! 20 пезо – это 20 пезо! Ровно столько ему и надо было, чтобы содержать своих трех сорванцов и двух любовниц. Конечно, зарабатывает он больше, чем любой другой шофер, поднаторевший в английской речи где-нибудь на набережных Джорджтауна в Гвиане. Правда, он ведь не только шофер. Он и сапоги начистит, и белье отнесет в стирку, когда они с хозяином попадают в город, а когда надо, то и «чербатаной» (особое приспособление для ловли обезьян) умеет пользоваться. И никогда ни одной обезьяне не удалось уйти от его меткой стрелы. Острие, смоченное капелькой яда- ровно столько, сколько надо, чтобы на мгновение оглушить обезьяну – впивалось точно в намеченное место и обезьяна падала, как подкошенная, а потом, еще не успев очнуться, оказывалась в клетке. Доротео этим гордился. Нет, он не был просто шофером.

И теперь, взглянув мимоходом на свои гладкие, черные, без единого волоска руки, он посмотрел на босса, а потом на обезьян. При виде их потешных мордочек с приплюснутым носом, узким морщинистым лбом и маленькими ушами, Доротео усмехнулся, представив себе вдруг, как он, Доротео, сидит в клетке между капуцином и обезьяной-крикуном. Нет! Он-то не обезьяна, он – человек, у него гладкая кожа, вот – совсем голая. И босс здорово пошутил давеча, когда пригрозил впихнуть его в клетку. Но в конце концов 20 пезо – это 20 пезо!

- Пошевеливайся! – крикнул ему Рок, прервав его раздумья, и Доротео мигом побежал к машине.

В то время, как слуга-шофер-переводчик заводил мотор, Купер еще раз глотнул рома и одел темные очки. Сквозь затемненные стекла он увидел, как Доротео кротко и скромно занимался своим делом, и улыбнулся, вспомнив дедушкины заветы: «Железная рука, сын мой, только железная рука нужна! Только она одна строит цивилизацию!» Дедушка Йосафат оставил в наследство не только уйму олова, но и множество советов. Но повторить подвиг старика было нелегко. Дедушка Йосафат впервые привез в Америку драгоценный мех обезьяны «колобо» и ездил за ним в самую Абиссинию. Шкурки были чернее самого черного негра, а на хребте у них росли белые шелковистые прядки, от плеч до самого хвоста, и от этого черный мех казался еще чернее.

Вдруг Рок почувствовал, что сейчас потеряет сознание от жары. Перед глазами стояла мгла. Он потел весь, до кончиков ногтей. Наверное, было не меньше 40^о жары. Он высунул голову через окошко и горячий воздух затуманил очки.

- Так как, босс, может, остановимся? – спросил Доротео, у которого даже ресницы были влажными от пота.

- Двигай! – сказал Рок.

Если Йосафату африканское солнце было нипочем, то он, Рок, обязан вытерпеть эту жару. Йосафат говорит: «Дух нации, сын мой, - это воля! Мы будем хозяевами даже в аду!» Это был гигант. Два метра роста на метр ширины. В этом Рок походил на дедушку. Но у того в груди таилась сила мощной машины, а мысль была оружием, безотказно бьющим по цели. Когда в благословенные 1890-е годы европейские модницы чувствовали себя положительно несчастными, если на рукавах, воротнике или шляпке у них не красовалась отделка из «колобо», старик решил, что для того, чтобы перещеголять Европу в этом отношении, США не хватает только прямого поставщика «колобо». И он таковым стал. Он наводнил Америку шкурками. К моменту, когда обезьяны «колобо» были почти истреблены в Абиссинии, и мода на черно-белые шкурки пошла на убыль, старый Йосафат успел продать около миллиона шкурок и купил несколько оловянных копей в Боливии.

- Дьявольщина! Чертова дьявольщина! – прохрипел Рок и снова приложился к бутылке. Подумать только! Он-то сам так и не может заставить этих проклятых индейцев «зумос» дать ему несчастных 70 обезьян в месяц!

- Послушайте меня, шеф, - сказал Доротео, - остановимся здесь! – он считал, что Рок проклинает солнце.

Но шеф был занят. Он вытащил из нагрудного кармана записную книжку. Цифры вопили. Ему надо было поднять месячную поставку обезьян не менее чем на 100%, если он хотел без всякой конкуренции полностью удовлетворять спрос лабораторий «Сексмилл Корпорейшн». Потребление гормонов из обезьяньей мочи росло в арифметической пропорции, и тот, кто покроет спрос лаборатории, может считать, что сделал свой бизнес. А это – ох, как было нужно ему, Року, и всей его Куперовской фирме.

А индейцам нужно было всего лишь изловить обезьян, которые все время болтались вокруг их хижин.

Сквозь ветровое стекло в солнечном мареве, среди ослепленных светом деревьев, Рок вдруг увидел огромного Йосафата в сказочно-огромных сапогах, с хлыстом в руке. Он шагал во главе пары десятков негров, которые несли за ним тюки драгоценных шкурок, тщательно выделанных, без единой дырочки, что могло бы снизить стоимость меха.

Вдруг помимо пыхтения мотора и визга испуганных обезьян отчетливо послышался треск ломающихся решеток и глухой удар падающей клетки. Доротео затормозил, шеф выскочил почти на ходу, отбросив пустую бутылку. Оказывается, обвязка ослабла и одна клетка вывалилась и теперь лежала на траве, еще покачиваясь от падения. Решетка сломалась, из пяти обезьян две успели удрать, а остальные три, обнявшись со страха, жались к дну клетки. Доротео остолбенел и закрыл собой отверстие в решетке. Он увидел, как Рок – гора розового пыхтящего мяса, которому гнев и отчаяние от возможных убытков придали необычную легкость, поскакал в чащу, держа револьвер на взводе. Две обезьянки из «паучков» кувыркались высоко на верхушках деревьев. Рок звал их, предупреждал, умолял, заманивал. В голосе у него было отчаяние. Обезьянки безмятежно перелетали с дерева на дерево, теперь уже совсем низко, почти у него над головой. Тогда Рок круто остановился и, опираясь рукой о ствол дерева, выстрелил. Два выстрела. Шелест ветвей, сквозь которые падали два бездыханных зверька, глухой шлепок. Обезьянки лежали под деревом недвижимо. И – тишина. Рок положил голову на ствол дерева, опустил руки вдоль тела, ощущая их тяжесть и, переполненный ненавистью, проклинал эту тяжелую дурацкую тишину. Сплюнул. Долго сдерживал дыхание, чтобы успокоить спазмы в желудке, и пошел к машине.

Когда он подошел к грузовику, Доротео уже успел починить клетку и водрузил ее на место. У Рока из рукавов и ворота рубашки валил пар. Он провел языком по сухим губам и уставился на Доротео невидящими, оловянными глазами.

- Все ты, негодяй! Проклятого узла завязать не смог!

- Да нет же, хозяин! Я все хорошо увязал. Это дорога!

Но Рок ничего не слышал. Он саданул ногой по одной из покрышек и, задрав голову кверху, закричал. Он орал, и его крик заглушал визг обезьян. С откинутой назад головой он орал куда-то ввысь, в раскаленное небо, что завтра ему нужно сдать ровно полсотни обезьян, потому что он человек деловой и знает, что грош цена любым отговоркам!

Но вдруг у Доротео мелькнула мысль. Это была счастливая мысль, и она всего его переполнила гордостью. Он высказал ее со сдержанной радостью преданного слуги, который хочет помочь господину:

- В Сан-Тельмо есть обезьяны, хозяин. Я сам видел. Они сидят на привязи около одного дома. Мы могли бы их купить.

Рок уже успокоился. Он снова взялся на бутылку и подошел к Доротео.

- Что ж, это здорово! Может, что-нибудь и выйдет. Давай, шевелись! – сказал он и вылакал весь остаток рома, а потом что было силы швырнул бутылке далеко в лианы.

Снова проверили груз и поехали на той полной скорости, которую позволяла эта чертова дорога.

- А вдруг не продадут? – думал Рок, с нетерпением ожидая, когда появятся первые дома Сан-Тельмо.

Дедушка Йосафат любил повторять, назидательно постукивая огромным кулаком по обложке библии, которая всегда лежала у него на ручке кресла: «Сам господь бог влил железную силу в наши жилы». И ему можно было поверить. Надо полагать, боливийцы тоже не спешили отказаться от своих оловянных копей, пока эту силу не почувствовали. Но сила – силой, «а я честный человек, - подумал Рок, - и предложу за обезьян сколько положено».

Грохот грузовика расколол неподвижную тишину, нависшую над Сан-Тельмо. Посреди улицы копошились куры и свиньи и теперь разбежались по садам. Люди, тысячелетиями привыкшие к этой знойной тишине, как всегда полураздетые, подошли к калиткам, чтобы поглазеть на грузовик. Голая детвора с темно-коричневой от загара кожей побежала следом. Это было селение с одной единственной улицей. Два кирпичных дома казались здесь дворцами среди лачуг. Доротео остановил грузовик перед одним из «дворцов».

- Вот здесь, - сказал он. Он знал, что на него отовсюду смотрят невидимые глаза, и держался с большим достоинством.

- Я дам пезо и 25 центов за каждую обезьяну, - сказал Рок, - или вот что! Предложи им по полтора пезо за штуку.

Вооруженный полученными полномочиями, Доротео вылез из кабины и вошел во двор. Там сидели жена и дочери «качико» (вождь племени у американских индейцев). Они криво улыбнулись в ответ на приветствие. Впрочем, Доротео и не ждал доверия. Он решил ошеломить их щедростью. Но женщины опустили головы и молчали.

- Продайте нам только двух обезьян, - просил Доротео, - всего лишь парочку!

Женщины переглянулись и продолжали молчать.

- Значит так, полтора пезо и полтора пезо будет три пезо, - не отставал Доротео и вынул из кармана влажные бумажки.

Женщины забеспокоились:

- А откуда мы возьмем обезьян? – спросила одна.

- Так я же их сам видел здесь во дворе! Давайте же, берите деньги, и по рукам! – настаивал Доротео.

- А у нас и всего-то одна была. Ее звали Наполеон, - сказала другая женщина.

- И такая она была кроткая, - вторила третья, - все с курами играла.

- Да, мы теперь в большой печали!

- Она запуталась в веревке и сегодня утром мы нашли ее мертвую.

- Бог его знает, как это случилось, но вчера утром Наполеон удавился.

- И вообще, мы бы его не продали.

- Ну и недотепы! – вспылил Доротео. – Сами в дерьме живут, а от денег отказываются! Так и будете всю жизнь в дерьме копаться, потому что цены деньгам не знаете!

Выглядывая из дверей и окон, невидимые за заборами, все жители селения принимали участие в происшествии. Медленно, с отвращением щурясь, Рок тоже подошел к женщинам. Когда Доротео им все объяснил, он отстранил их рукой и вошел во двор.

- Отдай им деньги и иди за мной, - сказал он Доротео.

И оба шумно ввалились в дом. Во внутреннем дворе они споткнулись о свинью, которая лежала в луже, и дали пинка петуху, выклевывавшему блох из-под крыла. К колышку, торчавшему во дворе, был привязан обрывок веревки. Доротео его понюхал и зло сказал Року:

- Вот тут наверняка была привязана обезьяна. Они просто спрятали обезьян.

В амбаре среди початков кукурузы дремала змея. В клозете – это был дом зажиточных людей – на сиденье дремал сам «качико». Обезьян не оказалось ни среди мешков с фасолью, ни в сундуке, ни под лавками.

Кипя от ярости, Рок вышел из дому, на ходу опрокидывая лавки, пиная ногами табуретки и осыпая вся и всех бранью. Доротео топал за ним, переводя каждое его слово, и всем своим видом показывал, что он разделяет гнев хозяина.

- Я сейчас искрошу все это дерьмовое свинство, если мне немедленно не дадут обезьян! Две вонючие обезьяны – и мы уйдем! – орал Доротео, стоя посреди дороги, как верный рупор.

Но улица давно опустела. Жители со всеми пожитками, детьми и животными скрылись в домах, и над деревней вновь нависла мертвая знойная тишина. Где-то под крышей звонко жужжала осиная стайка. Пылало солнце. Пахло травами.

Делать было нечего, и грузовик, фыркая и громыхая, унесся из селения. Вскоре за чертой деревни Рок велел Доротео остановиться. Он даже протер глаза, не снится ли? Нет, у самого края дороги две обезьяны сидели на одной ветке, довольно низко и, почесывая вздутые животы, пожирали плоды гуайявы. Доротео остановил машину, но еще ничего не понял.

- Возьми сою чербатану, - сказал Рок и осторожно открыл дверцу, - пошли! Если ты их вспугнешь, я тебя задушу!

Пробираясь через кустарник, они обошли дерево так, чтобы обезьяны оказались у них под ударом. Зверьки жевали не торопясь и с любопытством поглядывали на грузовик. Рок был изумлен. На первый взгляд эти два создания вполне могли сойти за обезьян. Он мысленно перебрал все семейства, роды, группы, виды и подвиды обезьян, проживающих на американском континенте. Эти не подходили никуда. А вдруг это «катарины»? Но «катарины» – в Америке? По размерам будто бы так, а какая шкура у «катарин», не описано ни в одном учебнике зоологии, по крайнем мере из тех, что когда-либо попадались Року. Глубоко посаженные глаза, костистое лицо, - это как у обезьян «лангур». Вздутый живот напоминает «обезьян-паучков». Что же за странный вид? Неужели новый, никому еще неизвестный вид попался именно ему, Року? Но тут Доротео, который замер, опираясь коленками и кистями рук о землю, прошептал:

- Они же бесхвостые, хозяин!

- Молчи и стреляй! Черт бы побрал всех твоих предков, целься и стреляй!

И тогда Доротео снова подумал: «Он дает по 20 пезо в день. А мне-то не больно нужно, какие они, эти обезьяны!»

С интервалом менее секунды из чербатаны полетели две стрелы. Два надкусанных гуайява покатились по земле, две обезьянки, типа приматов, упали под деревья. Пробираясь к месту, где лежала добыча, Рок успел попенять Доротео на то, что он вечно лезет со своими соображениями, когда его не спрашивают. Он напомнил ему о гибралтарской макаке, у которой столько же хвоста, сколько у всех жителей Гибралтара. Он вспомнил о четырех видах и 15 подвидах гиббонов, у которых тоже хвоста не водилось. Доротео пытался что-то возразить, но он велел ему заткнуться и открыть клетку, где сидели уцелевшие три обезьяны. Рок держал по обезьянке в каждой руке и успел рассмотреть у них половые признаки как у Pan satyrus. Вот это семенники! Сколько мочи можно получить от этих двух экземпляров и, соответственно, сколько долларов запросить за каждый! Отныне нужно искать только этот вид. Этот новый, никому еще неизвестный вид, который открыл он, Рок Купер.

Насвистывая сквозь зубы какой-то замысловатый мотивчик, Доротео, обуреваемый странными мыслями, закрыл в клетке оглушенных обезьян. Они как-то удивительно напоминали многих его знакомых, и это его почему-то тревожило. А что если все эти небылицы о происхождении человека от обезьяны и в самом деле содержат крупицу истины? Если в Сан-Тельмо была обезьяна по имени Наполеон, то, может, когда-то очень давно жила обезьяна по имени Адам, а потом от нее пошли две другие обезьяны, Каин и Авель, а потом… дальше и дальше, вплоть до его собственных, Доротео, малышей. И тогда, выходит, не напрасно сказал босс, что может и его самого посадить в клетку… Но нет! Все это слишком сложно. Ему платят 20 пезо в день, и это уже вполне реально. А остальное – хаос.

По дороге Рок воспрял духом настолько, что стал распевать религиозные гимны. В соседней деревне он купил еще рому, и голос его зазвучал громче и увереннее. Он пел так, словно ехал прямо на небеса, а не к захудалому аэропорту, и Доротео, подавленный силой его голоса, почувствовал себя не просто слугой, а, может, даже и обезьяной. Потом Рок перестал петь и начал проповедь. Он указал Доротео на всю низость его неприглядной жизни, с его постыдным многоженством и похотью, которой никакой климат не может служить оправданием, как и его пагубной лени.

После молчания, которое длилось несколько километров и слышен был только треск радиатора, бульканье рома в необъятном горле притихшего Рока и шелест резины на шоссе, Рок объявил громовым голосом:

- Мы их назовем «Приматус Сантельменсис». Звучит?

- Что? Кого?

- Этих! Этих, которые позади тебя, олух несчастный, - сказал Рок и уснул. Проснулся он уже в аэропорту. Клетки стояли у конца взлетной полосы. Таможенники сюда соваться не станут. Декрет исполнительной власти избавлял Рока от всякого вмешательства в его бизнес, в результате которого выигрывала, в конечном счете, и национальная экономика!

Перед тем, как пойти в отель, Рок велел Доротео накормить обезьян. В Сексмилл Корпорэйшн принимали только экземпляры, отвечающие все кондициям, и в наилучшем виде.

По пути с рынка, откуда Доротео возвращался с тремя связками бананов, лежащими рядом на сиденье, он почувствовал вдруг жгучую жажду и непреодолимое желание удалиться от дел и хоть ненадолго скрыться от недружелюбного мира, по которому он взад и вперед вел свою машину, а потому остановил грузовик у первого встречного кабачка.

Склонившись у стойки, он молча и с жадностью выпил по четвертушке целый литр жгучего зелья, и в животе у него забурлило, а перед глазами волнами поплыл туман. Волны тумана колыхались и окутывали столы и людей, которые пили, болтали и плясали, забыв о своем скверном запахе, приплюснутых носах и слишком длинных черных руках без единого волоска. И Доротео тоже решил сплясать с ними. Он с трудом поднялся, остервенело почесал в заду и подмышками и вдруг завопил:

- Я кто? Я обезьяна-крикун! Маууу! Маууу! К вашим услугам. А вы, какой вы породы? Ага, значит, молчите! А я и сам знаю, - он выплясывал вокруг одного из клиентов, не переставая вопить. – Вот вы лысый, у вас синяя кожа и мешки под глазами. Потому что вы – «уакари»! А где ваше стадо? Я много чего узнал от своего босса. А ты, там, ты ведь чужак, правда? Потому что «уакари» живут только в Бразилии. Покажи-ка ладони! Так я и знал! Большущие и в шерсти! – приплясывая, он переходил от стола к столу и на ходу ел неспелый манго, а клиенты помирали со смеху. – Ну чего вы приуныли? Мы же здесь все свои, правда? – орал Доротео, - правда ведь? Тогда скидай лохмотья! Мы же одно стадо! Паучки, лопезы, гондурасцы, уакари, мексиканцы, белолицые колумбийцы, монтайя, бразильцы, никарагуатяне, тити – все тут! Все – одно стадо! И последняя сволочь, кто скажет, что нет! Все – макаки бесхвостые! Долой лохмотья!

Он забрался на стойку без сорочки, босой и, приплясывая то на одной ноге, то на другой, уже начал расстегивать штаны, но кабатчица сбросила его со стола, и его поволокли по полу до двери, а потом дали такого пинка, что он чуть не влетел в самый грузовик.

Не помня себя, он погнал грузовик на сумасшедшей скорости к аэропорту и всю дорогу не переставал вопить всякие странные вещи. Доехав до места, он, ругаясь уже шепотом, поровну разделил бананы и роздал обезьянам, и при этом чувствовал себя всемогущим, но справедливым. А чтобы почувствовать себя еще справедливее и добрее, он тоже уселся около клеток и тоже стал есть бананы. Вот тогда он и услышал, как разговаривают между собой обезьяны. Они переговаривались тоненькими жалобными голосами. Доротео не помнил, где сидели обезьяны «Сантельменсис», но очень возможно, что они как раз там и сидели, откуда доносились эти голоса. А может, они дрессированные? И ничего удивительного, если такая дрессированная обезьяна вдруг скажет вам: «Господин, послушайте господин!» Потому Доротео отвечал сурово и односложно, чтобы голоса поняли, что слушать их он не намерен. Но голоса настаивали. Они сообщали, что их зовут Ясинто и Хозэ, а их мать зовут Мерседес и она гладильщица, и что они болели глистами, и потому мать посылала их каждый день на то дерево есть плоды гуайявы. Но Доротео уже решил, что слушать их не будет, и повалился на спину на густую траву, растущую по краям взлетной дорожки. А голоса все ныли и ныли; они спрашивали, куда они попали, они мешали ему спать и он на них цыкнул; а потом поток бумажек, по одному пезо каждая, полился на него откуда-то сверху и покрыл его всего с головой, и он окончательно уснул.

На другой день чиновники аэропорта и грузчики, начиная рабочий день разминкой, прогуливались около клеток. Самые остроумные пытались заставить обезьян курить и жевать резинку, а некоторые строили им рожи. Доротео ушел опохмеляться, а Рок Купер пил свой утренний кофе в отеле.

Игривый… неуверенный… робкий… тревожный… угрожающий… слушок змейкой пополз по ангарам, складам, коридорам, канцеляриям. Двое обнаженных мальчишек сидят в клетке с обезьянами. Высшая администрация аэропорта пристыдила своих подчиненных за легкомысленное распространение сплетен, но слушок все змеился и полз, и наконец стал таким навязчивым, что «власти» вынуждены были сами пойти и взглянуть на ребят. Но они тут же решительно отказались от какого-либо вмешательства в это дело. У мистера Купера имелось специальное разрешение. В конце концов, у них, у властей, свои заботы. Их дело – принимать и отправлять самолеты.

И тут мегафон объявил о прибытии первого пассажирского самолета. Каждый заспешил к своему рабочему месту. Только «мачетерос», которых наняли, чтобы выполоть траву, упрямо растущую между взлетными дорожками, остались около клеток. Когда явился Доротео, они у него спросили, что это все значит, и он им ответил, что зарабатывает 20 пезо в день, а все остальное они могут узнать у босса, потому что он, Доротео, всего лишь переводчик, и его дело – сторона.

Мачетерос ничего не сказали. Они остались около клеток и молча оттачивали свои мачете (нож для рубки тростника).

Рок Купер, аккуратно причесанный, чисто выбритый, благоухающий лавандой, в костюме «пальмбич», с портфелем в руке, отказался что-либо объяснять. А когда подозрительно близко от него блеснули мачете, он удивительно легко, рысцой, побежал к телефону и позвонил своему послу. Посол позвонил президенту, президент – начальнику полиции, а тот – в казарму, которая находилась около самого аэропорта.

С оперативностью необычайной для столь маленького государства уже через несколько минут после телефонного разговора Купера с послом к аэропорту подкатил, гудя изо всех сил, грузовик с полицейскими. Полицейские прибыли как раз вовремя, чтобы вернуть Куперу его двух «Сантельменсисов», которых мачетерос уже успели извлечь из клетки, и самолет, отправляющийся на Рочестер, отбыл с опозданием всего в семь минут.

«Лос мачетерос» получили каждый по шести месяцев тюремного заключения, а Рок Купер потребовал от правителя крошечной страны возмещения убытков, связанных с упомянутыми семью минутами опоздания.

 Лизандро Чавез Альфаро

ЗООЛОГИЧЕСКИЙ САД МОЕГО ОТЦА

(перевод с испанского)

С самого моего рождения или, вернее, с того дня, как я стал соображать, мой папа постоянно твердил мне, что я рожден повелевать и что нашей стране я нужен не менее, чем мой отец нужен мне самому. Я еще был совсем маленьким (теперь-то мне 13, и я давно уже не ребенок!), и он принес мне какую-то игрушку (кажется, это был танк М-103 и из него шли икры) и поставил на пол у моих ног, а потом сказал, что я рожден для власти. Я все помню как сейчас. На папе был парадный белый мундир, а с левого плеча свисал желтый шелковый шнур, и на груди болтались медали и ордена всех цветов.

А сегодня он почему-то на меня рассердился! А всего-то я велел дежурному потыкать штыком сквозь решетку. Сперва этот олух не слушался. Забыл, наверное, что я полковник, но потом одумался – сделал, как я сказал! Когда папе рассказали, как все получилось, он подошел ко мне и так посмотрел!.. С чего бы? Он ведь очень меня любит и всегда разрешает делать все, что я хочу! Ну надеюсь, он уже не сердится. Я думаю, он все забыл – у него столько забот! Вон он стоит около одной клетки, отсюда его хорошо видно. Ага! Наверное, еще одного поймали! Раньше я не знал, что такое «враг», а потом мой папа мне все объяснил, и теперь я отношусь к врагам так же, как и он. Я их так ненавижу, что даже не могу уснуть ночью. Вот и сегодня я совсем не спал. И еще лев рычал всю ночь... Наверное, его только-только посадили в клетку. А поймали льва в одном нашем поместье на севере. Я уже не помню, как оно называется, у нас ведь их столько по всех республике! С этим львом у нас получается всего семь зверей в нашем зверинце. Папе они нравятся, и я думаю, он их любит. Он всегда с удовольствием смотрит, когда их кормят. Я тоже люблю смотреть на них, когда приезжаю домой. У каждого зверя свое имя. Этого льва назвали Наполеоном. Раньше папа не хотел, чтобы в стране знали о зверях. Но слух все-таки пошел, и недавно мой папа разрешил одному репортеру написать про наш зверинец в газету. Кажется в «Звезду», которая самая главная. Статью назвали «Замечательный зоосад в парке президента» и напечатали со множеством картинок. Там написано, что этот сад – благо, которым может пользоваться вся страна. Это было три недели тому назад, когда у нас еще не было льва. Я все хорошо помню, потому что в последнем письме, которое я получил от отца в колледже (папа всегда пишет мне на английском) была вложена вырезка из газеты. Я учусь в колледже в Шенектэде, там очень хороший климат, а у нас здесь слишком жарко. Как только стану президентом, велю построить трубопровод для подачи прохладного воздуха из США, тогда уже не будет такой жары. И вообще, может быть, если люди станут дышать американским воздухом, они и сами начнут походить на американцев. Мама хотела, конечно, чтобы я учился здесь, у нас, и говорила, что я еще маленький, но папа сказал ей, что если бы дедушка рассуждал, как она, и не послал бы его самого учиться в США, когда он был ребенком, он бы никогда не стал таким, как сейчас! Теперь я закончил первый класс высшей школы. Я целый год не был дома и очень хотел домой. Папа с мамой, наверное, тоже соскучились. Мама приехала за мной и увезла меня из школы на самолете нашей «Воздушной Компании» «Боинг-707». А мне больше хотелось поплавать на корабле нашей «Судоходной компании», потому что он останавливается в Нью-Йорке, Орлеане и других портах, но папа сказал, что это транспортные судна, и на нет них никакого комфорта. А жаль, потому что море очень… exciting (не помню уж, как это будет по-испански), и можно представить себе, что ты настоящий пират. Однажды в какой-то газетенке нашего папу назвали пиратом. Только это для многих плохо кончилось. Тогда у нас еще не было зоосада, и я еще не знал, что такое враг (впрочем, по-настоящему я понял это только сегодня утром!), но знаю, что многих тогда казнили.

Из моего окна виден весь сад нашего дома, или лучше нашего Президентского Дворца (так звучит гораздо внушительнее). В саду около клеток стоит мой отец и с ним полковник Гомец, капитан Буш и начальник полиции Майорга. Наверное, опять кого-нибудь допрашивают. Кажется, вчера отца хотели убить, когда он сидел в своей ложе во время бейсбольного матча. Майоргу я люблю. Когда мы с ним встречаемся, он всякий раз отдает мне честь, потому что он капитан, а я полковник. Этот чин я получил в подарок от моего папы в день рождения, когда мне минуло 12 лет. У меня и мундир есть со всеми знаками отличия, но я почти всегда хожу в штатском. И сегодня утром, когда охранник сперва меня не послушался, я тоже был в штатском, и потому он забыл, что я полковник.

А этот проклятый лев рычал всю ночь напролет! Я совсем не мог уснуть и встал чуть свет. Я оделся и пошел в сад посмотреть, что новенького. Я люблю по утрам смотреть на зверей. Они просыпаются разъяренные, урчат, скалятся, показывая клыки, и колотят лапами по перегородке, которая разделяет клетки. И тогда люди скорчиваются в уголке и не спускают глаз со зверя. Говорят, многие делают под себя от страха. Потому что как бы они там ни ежились, а зверь все равно может их оцарапать, если просунет лапу через решетку. Там ведь устроено все как: каждая клетка разделена пополам решеткой. С одной стороны сидит зверь, с другой – враг. А клетка – по росту зверя. Конечно, в наш сад приводят не всех врагов, а только самых виноватых или таких, которые не хотят сознаться, потому что решетку можно постепенно приподнимать, и обвиняемый видит, что его ждет, если он не заговорит. А перед допросом зверя не кормят целый день, и он – ох, какой голоднющий! Некоторых заключенных мне бывает жаль, а некоторые очень забавные. Но есть и такие, которые меня просто возмущают. Даже в их пиковом положении они еще чего-то задаются, ломаются, стоят на своем! Nonsensе! – как говорят по-английски.

Вот этот тип, который сидел сегодня утром рядом со львом, как раз и был такой! Его, наверное, взяли ночью, потому что остальных я всех знаю, они сидят уже несколько дней. По виду этот – индеец. Да безобразный какой! Все лицо в шрамах, сам босой, весь в лохмотьях, как будто он всю ночь дрался с пумой. Когда я подошел к клетке, откуда пахнуло гнилью, не знаю чем, но такого запаха я еще не знал, и мне стало страшно и очень противно. Я рассердился на индейца, этот запах как будто шел от него из самых глаз, которыми он нахально на меня пялился, как будто я пумин хвост! Потом ко мне подошел охранник, и мы с ним стали толковать про разные вещи, а лев в это время колотил лапой по решетке, и индеец все больше съеживался, чтобы зверь его не задел. Я спросил солдата, в чем обвиняют индейца, но солдат ничего не знал, а по слухам – этот человек журналист, и посадили его за то, что он напечатал в газете какие-то басни про моего папу, как будто в нашей стране настоящий хозяин это США, и вся наша республика только американское поместье, а мой отец просто арендатор или управляющий этого поместья. И что армия у нас только для виду и мой отец содержит ее, чтобы она мешала проводить свободные выборы. Ну разве можно так врать! Ведь каждый знает, что на последних выборах моего папу выбрал Национальный Конгресс, а он ведь представляет весь народ нашей страны. Все это я изучал в моем Юнион-Колледже, так зачем зря болтать?

И тут, когда солдат мне все это рассказал, я еще сильнее почувствовал этот противный запах, но уже больше не боялся и вспомнил про свое высокое звание. Я велел солдату просунуть штык сквозь решетку. Я хотел, чтобы он легонько подтолкнул этого лжеца и клеветника поближе к когтям нашего льва, может, он тогда протрезвеет? Но солдат улыбнулся и сделал вид, что не понял моего приказа. Тогда я напомнил ему, что он солдат, а я – полковник. Он нахмурился, но все же стал подталкивать того типа острием штыка. Когда тип почувствовал первый укол, он что-то мне крикнул про мать. Паршивый индеец! Я рассвирепел и сам схватился за ружье солдата и стал тоже толкать индейца прикладом поближе ко льву. Враг сопротивлялся, а Наполеон прямо обезумел, метался по клетке и все пытался просунуть лапу сквозь решетку. Потом я как-то не удержал ружья и приклад стукнул индейца по спине или… ну в общем, по-английски это будет «spinal column». И я вдруг увидел, как он весь согнулся, а потом услышал как что-то трещит в лапах у Наполеона. Мы пытались остановить льва штыком, но Наполеон слишком проголодался, и чем больше мы его кололи, тем больше он свирепел и бил лапами по индейцу. А я ведь ничего дурного не хотел, я просто хотел, чтобы этот человек стал думать иначе. Потом пришел отец. Он строго велел мне идти спать и так на меня посмотрел… Такого взгляда я еще у него не видел. Наверное, у него были свои планы по поводу этого журналиста, а я только все испортил. Теперь отец стоит около клетки. А если немножко встать на цыпочки, то через окно виден весь город. В этот полуденный час он выглядит очень красиво. Ничуть не хуже, чем Шенектэд. Здесь мне нравится даже больше, может быть, потому, что здесь повелеваю я!

 Альваро Менендез Леал

НАПРАСНЫЙ ПУТЬ

(перевод с испанского)

- Замолчите! Да замолчите же! Вы что, с ума посходили?

Я кричу, я взываю, но ничего не могу поделать. Они невменяемы. А вдруг я сам лишился рассудка? Да нет, похоже, какой-то зловредный вирус поразил мозг всей моей родни, жены, отца, детей, брата, сестер. Эпидемия охватила даже друзей и соседей, равно как и инспектора по налогам, полицейского и мохнатую собаку, которую я никогда до сих пор не видел, а теперь она воет как скаженная.

- Ну хватит! Уймитесь! Тише!

Я снова кричу и настаиваю, и снова взываю. Я взываю к ним вот уже три часа и чувствую, что совсем выдохся. Все это время я орал как старшина на новобранцев, размахивал руками, как утопающий при виде спасительного корабля. Я просил, я молил на все голоса, и все же шум и гам не прекращались ни на минуту.

У меня на груди, как наемная плакальщица, заливается слезами жена. Отец сидит в старом кресле-качалке и, не отрывая от меня заплаканных глаз, время от времени вяло хватается за голову и выдергивает клочья седых волос. Мои дети хнычут в тон общему хору стонов и рыданий. Старшая сестра несколько раз подходила ко мне и пыталась закрыть мне глаза. Брат Альфонсо сказал, что идет подать объявление в газету. Даже инспектор по налогам, и тот тоже принюхивается к моей кровати своим неутертым носом, нелепо шевеля толстыми губами (это у него такой тик).

Уж очень все это противно, и я бранюсь и осыпаю их всех оскорблениями.

- Да хватит же, недотепы! Хватит вам ломаться!

А может, все же сумасшедший – я сам! Их ведь много. Могут все эти люди так одинаково и одновременно заблуждаться? Я-то один-одинешенек, а их много, и может, правы все они, а не я? И тем не менее, трудно мне поверить в их правоту, потому что если считать, что с ума сошел я, то ведь сумасшествие не наступает так вдруг, а подкрадывается исподволь. Я же – так сразу и договоримся! – всегда был вполне нормален, тривиально и до глупости нормален, совсем как они. И потому теперь я ровно ничего не понимаю.

Вот сейчас, например, сестра моя Дора стоит у телефона. Дважды набирала номер и дважды ошибалась, а теперь, наконец, беседует с похоронным бюро, в основном говорит о расценках за погребение и сообщает всякие сведения, которые они у нее там спрашивают. Вот она еще раз осведомляется об условиях оплаты… закрывает ладонью телефонную трубку и шепотом советуется с родственникам. О чем? Об оплате. Шепотом. Как будто меня стесняется.

«Но нет, не так, чтобы очень, но и не так, чтобы совсем уж…» – говорит Дора в трубку с присущей ей вразумительностью речи. Я возмущен. Я плюнул в нее. Она, конечно, ничего особенного не сделала, просто беседовала с похоронным бюро. Просто хочет, чтобы меня заколотили в деревянную черную коробку, по возможности отполированную с металлическими застежками. Только и всего. Я снова плюю в ее сторону и всячески поношу ее, но она и не думает обижаться. Она ничего не поняла.

Полицейский считает, что здесь без него не обойтись, и вытаскивает из заднего кармана фирменных брюк записную книжку и задает разные вопросы. Он обращается к моей жене, но она ничего не отвечает. Умница! Он же просто идиот!

- Да нет, все очень просто, - жалобно тянет отец каким-то особым голосом для мелодрам, - он как всегда рано поужинал, немного посидел у телевизора и лег спать…

Я навострил уши. Это он рассказывает полицейскому, как все произошло. Полицейский не унимается и все что-то спрашивает. У него лицо кретина – без всякого выражения.

- Да, да, - говорит мой старик, - он пришел минут через пять, когда мы уже знали… Он живет тут рядом, так что он сразу же и пришел. Сказал, что это от сердца.

Это он про врача рассказывает. Как бы не так! От сердца! Этот шарлатан осматривал меня, а я мирно спал. Он совершенно глухой. Только глухой мог не услышать, как выстукивал мой бодрый барабанчик в груди «пон-пон, пон-пон»…

Моя жена играет в эту игру в полный серьез и все делает как положено. Из шифоньера извлекается мой черный костюм, у которого карманы набиты шариками нафталина. Не иначе, как она решила отправить меня на мои собственные похороны в костюме, в котором я с ней венчался. Я размахиваю руками, извиваюсь, пинаю ее ногами, но она не сдается и впихивает меня все-таки в этот чертов выходной костюм.

Вернулся Альфонсо. На душе у меня стало несколько спокойнее. Авось на свежем воздухе у него мозги проветрились. Но Альфонсо, всхлипывая, сетует: «Он ушел без напутствия и поддержки святой церкви». Он в отчаянии. Осел! Даже не подозревает, что я атеист, и это пришлось поместить в некролог!!!

Меня разбирает смех, но после всех этих воплей и стонов и после такого напряжения как-то даже смеяться не хочется. Тем более, что явился представитель похоронного бюро в полной форме. Он скорбно прижимает к груди черный котелок и выражает «самое искреннее соболезнование от имени фирмы и от себя самого». Ах ты, ханжа! Ведь для тебя-то я всего лишь твои 15% комиссионных, и, видно, ты твердо решил их заработать, потому что пока мое семейство решает, не дешевле ли просто выбросить меня на городскую свалку, ты уже ловко развешиваешь черные драпировки. Ладно, действуй, у каждого свой хлеб, что поделаешь!

Теперь они подняли меня за голову, за пояс и за ноги. Значит, будут укладывать в гроб. А гроб – хуже, чем я ожидал! Вот бандиты! Им и так заказали самый средненький гробик («не так, чтобы очень, но и не так, чтобы совсем уж…»), а они и на таком умудрились выгадать. Пока меня кладут в гроб, я не пытаюсь сопротивляться, так как понял, что единственный шанс на спасение – это если сюда придет побольше всякого народа, соседей, друзей, сослуживцев. Может, даже какой-нибудь чинуша помельче явится, представляя господина Министра, - словом, все равно кто, лишь бы это были посторонние люди, которых не коснулся проклятый вирус. Эти-то уж, конечно, увидят, что я совсем нормальный и совсем живой, то есть нормально живой, сколько положено доброму человеку, и тогда меня не смогут уволочь на кладбище.

Мое «тело» помещают посреди гостиной. В этой комедии с рыданиями у меня главная роль. Я жду зрителей. Вот уж кто-то пожаловал. Выражает соболезнование и «возлагает» цветы. Терпеть не могу такие. Так и разят покойником. Вот явился еще один. Этот притащил венок. Красивый венок. Очень похож на венки, которые одевают на шею лошади-призерке. Вот все семейство разглядывает чью-то визитную карточку. И я тоже пытаюсь угадать, кто ее прислал.

Нет, право, я в отчаянии! Если считать меня мертвым, то я слишком уж незадачливый и ничем неприметный покойничек. Меня никто не убивал. Я не покончил самоубийством в ожидании банкротства. Меня даже не задавил трамвай. Просто я лег и собирался уснуть. И вот что из этого получилось!

А, наконец! Вот пара, которая, похоже, собирается остаться на ночь у гроба. У господина черный галстук. У его супруги черная шаль на каштановых волосах. Она обнимает мою жену и сестру. Он кладет руку на плечо моего отца и шепчет: «Скорблю… вместе с вами скорблю!» И по голосу сразу слышно, что нисколько он не скорбит. А вообще, давно пора бы им подойти ко мне. Хамы этакие, ведь как-никак, а главную-то роль отвели мне! И вот они подошли. Она рассеянно крестится, он рассматривает мой галстук и лаковые башмаки. Я их совсем не знаю. Видно, это друзья сестры. Но я все равно подзываю их, подаю им всяческие знаки, но они ничего не видят и не слышат.

А вот и еще пришли. Все они меня разглядывают, крестятся, обсуждают, потом садятся около меня в круг. Я постукиваю каблуком лакового башмака по дну гроба и сам слышу отчетливый стук, гроб покачивается, но никто не обращает на это никакого внимания. Тогда я выплевываю прямо в лицо одной почтенной матроны кусочек лимона, который мне зачем-то положили в рот, но та даже глазом не повела. Теперь я громко барабаню пальцами по стеклянной крышке гроба, ору, кляну все на свете, горланю песни, бранюсь последними словами. Тщетно!

Я делаю отчаянное усилие и меняю положение. Тщетно! Я чувствую неимоверную усталость, и безнадежность окутывает меня. Видно, уже поздно. Стало очень прохладно. Моя сестра Дора и две горничные обносят гостей и все мое семейство кофе и гренками. В библиотеке уже успели распить бутылку ликера, «чтобы согреться».

Справа от меня одна дама клюет носом. И мне бы уснуть сейчас, бессонница для меня вредна, но я боюсь закрыть глаза. Уснешь тут, а эти взбесившиеся родственники того и гляди похоронят тебя, спящего. Я снова делаю усилие и заговариваю с окружающими. Прямо передо мной сидит сосед Эстебан с женой. Бедняга! Вот кто и полгода не протянет! На него я не ору, нет, я говорю с ним мягко и ласково. Мы с ним друзья.

- Послушай, Эстебан, - говорю я, но он и глазом не моргнул. Взгляд его устремлен на траурные драпировки. Видимо, он думает о собственной близкой и неминуемой кончине. Он не равнодушен ко мне, он просто несчастен, и потому я все-таки продолжаю к нему взывать.

- Эстебан, приятель, помоги мне, пожалуйста… Твоя помощь теперь мне куда нужнее, чем в тот раз, когда я смылся к Инессе, а ты сказал моей жене, что мы с тобой вместе в городки играли… Добрый мой сосед Эстебан… Вот когда ты мне по-настоящему нужен!

С неимоверным усилием я приподнимаюсь в гробу и почти сидя продолжаю молить:

- Послушай, Эстебан, они тут все посходили с ума. Представляешь, говорят, что я умер! Вот мой старик. Сидит как побитый пес. Жена рыдает, братья и сестры вздыхают, детишки, хоть и спать легли, а тоже как переживали! Они как в бреду. Все заболели какой-то поганой болезнью. Ты потрогай их, к голове притронься, они, наверное, в жару!

Эстебан молчит, но я не сдаюсь:

- Эстебан, слышь, Эстебан! Я только на тебя надеюсь. Это же недоразумение. Ты пойди и скажи им, что я нисколько не умер, я ведь даже не сплю. Ты только скажи им, пусть взглянут на меня сейчас. Вот я сижу в гробу и беседую с тобой, как в былое время. Да ну же, Эстебан! Ради бога, поторопись! Пусть они меня не хоронят, так ведь и погубить недолго.

Я плачу. Потом утираю слезы ладонью и поднимаю взгляд на своего приятеля. А он, оказывается, безмятежно себе похрапывает. Отчаявшись, я снова улегся и в ярости захлопнул крышку гроба. Уже светает. Справа и слева от меня чадят свечи. Они почти догорели… Сквозь стекла высоких окон проглядывает чарующий свет раннего утра. Входит Альфонсо с газетой в руках. Он показывает всем присутствующим некролог и горько сетует, что редакция не поместила сообщения о моей смерти на страницу светской хроники, в достойном соседстве с автомобильными авариями, свадьбами, изнасилованиями, самоубийствами и юбилеями.

Это позабавило меня ужасно, и когда Альфонсо подошел к гробу, я внезапно крикнул: «Эй, Альфонсо!» - уверенный, что теперь-то он меня услышит! Ничего подобного. Он опять уставился на меня, перекрестился, не знаю в который раз, и отошел.

Немного погодя приехал катафалк. Когда меня выносили, чтобы в него уложить, мне было очень приятно, что на моих похоронах оказалось столько народу! Я несколько раз поприветствовал всех и помахал им рукой, но, видно, никто ничего не заметил.

Когда процессия прошла несколько кварталов, я опять всполошился. Нет, видно, они твердо решили меня похоронить! Я снова начал кричать, топать ногами, браниться. Все тщетно! У меня заболело горло от крика. А может, это я простудился ночью в гостиной, и теперь придется глотать всякие микстуры на горячем лимонаде, - а вообще, лучше бы на роме, - и говорить шепотом, иначе долго не пройдет.

Подъезжаем к кладбищу. Проходим под старинными коваными воротами. Слышны колокола. Шутки в сторону, не по мне же они звонят! Я снова приподнимаюсь в гробу, высовываю ногу из гроба и начинаю неистово орать, чтобы все увидели и услышали, что на самом-то деле я жив! Три раза подряд чихаю. Когда меня провозят под соснами, по аллее, в конце которой находится наш семейный склеп, я обламываю сосновую веточку и хлещу ею всякого, кто оказывается ко мне поближе. На веточке не осталось ни одной иголки, и я выбросил ее. Вот мы и прибыли. Священника не видно. Оказывается, все же уважают мои убеждения! Могильщик кладет над ямой две доски, а на них гроб, в котором лежу я. В это время второй секретарь отдела, где я работаю – страшно нудный тип – «от имени нашего начальника и всех сотрудников усопшего» произносит несколько прощальных слов.

Могильщик жует табак, воткнув лопату в рыхлую землю. Оратор называет меня «образцом гражданственности». Вот уж не думал. Впрочем, мне все равно. С моего места хорошо видно, как моя жена, склонившись к гробу, истекает слезами, как только одна она и умеет. Брат и сестра уводят ее, мягко, но решительно поддерживая за руки и за плечи. Могильщик заколачивает крышку гвоздями, но мой отец еще успевает бросить в гроб освященную медальку, которую когда-то привез из Рима.

Я слежу, как гроб, плавно покачиваясь, опускается вместе со мной на дно разинутой могильной пасти, которую потом прикроют мраморной плитой с моим именем и двумя датами, на коих верить можно будет только первой. Ибо я живой, совершенно живой, настолько живой, что слышу глухой и страшный стук комьев земли, которые ударяются о крышку гроба. Я живой, я очень, очень живой, но я уже не кричу и не взываю к ним, отчасти из-за этой проклятой простуды, которую я схватил ночью в гостиной, а скорее от того, что я столько лет жил с ними и среди них и знаю, что они меня не услышат, и еще я очень от них устал, и мне, право же, пора от них отдохнуть и побыть одному!

<<Назад  Далее>>