[Главная]  ["Пиковая дама"]  [Фотоальбом]

 

 

Часть первая. ЖЕБРАИЛ, АНГЕЛ СМЕРТИ.

 

«УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ» В СЕГОДНЯ…

Страница 6 из 9.

 [ 01 ]  [ 02 ]  [ 03 ]  [ 04 ]  [ 05 ]  [ 06 ]  [ 07 ]  [ 08 ]  [ 09 ]

 

АРМЕЕЦ КАХОВСКИЙ И ДРУГИЕ.

Страница пушкинской рукописи. Причудливое плетение профилей. Виселица. На ней пятеро. «И я бы мог…». Оборвалась мысль, ужаснувшая автора…

178 лет тому назад, 13 июля 1826 года, они стояли около виселицы на бруствере Петропавловской крепости. Пестель, Рылеев, Бестужев, Муравьев, Каховский. Перед казнью четверо обнялись по-братски. По сохранившемуся устному преданию, пятому, Каховскому, якобы не подали даже руки. На это предание ссылается ряд авторитетных источников.

Этот эпизод всегда казался загадочным.

Сейчас, только что закончив очерк о княгине Александре Николаевне Волконской, в связи с передачей иркутскому музею декабристов портрета матери Сергея Волконского, невольно возвращаешься к полузабытой теме.

Знакомясь возможно подробнее с «Записками» самого декабриста и с «Воспоминаниями» его внука Сергея Михайловича Волконского, поражаешься ранее не впечатлившим штрихам из жизни «золотой молодежи» начала 19 века, той молодой поросли Александрова царения, которая, «понюхав пороху в наполеоновских войнах и к 25 годам, надев полковничьи и генеральские погоны, преисполнилась «молодечества», толкавшего на самые дерзкие «шалости», - как вспоминает уже в зрелые лета князь Сергей Григорьевич-декабрист.

Чем-то, стало быть, отличался мелкопоместный обедневший дворянин, армеец Каховский, от своих сотоварищей по столь рисковой «шалости», как бунт против царя.

Почему-то укореняется убеждение, что для всех их, кроме Каховского, это и было очередным проявлением «молодечества», но уже не в столь юном возрасте, когда, подобно Долохову из Толстовского романа «Война и мир», взбираются на подоконник бог весть какого этажа и, запрокинув голову, выпивают залпом бутылку рома, чтобы доказать – упасть не боюсь, а упаду – так ведь известно: «жизнь – копейка»…

Нет – это «молодечество» повзрослевших полковников и генералов, много чего повидавших, воевавших с Наполеоном, как велела дворянская честь слуг государевых, но и долголетне восхищавшихся им, за то, что «нес свободу Европе», и все же убедившихся в косности и отсталости России, по сравнению с европейскими странами.

Они понимали: что-то же должно измениться, ведь жизнь – в развитии.

Им очень хотелось и самим поучаствовать в развитии Отечества.

Но как это сделать, они не знали. Казалось, что как не раз бывало в наполеоновских походах, все решит дерзкая вылазка.

Тем более, у всех – крепкие тылы. Бесчисленные тетушки, дядюшки, сестры и кузины, - свои люди во Дворце, так что в случае неудачи – выручат…

У Каховского, в отличие от Сергея Волконского, например, не было зятя фельдмаршала и не имелось в роду всеми почитаемой и близкой с императрицей Марией Федоровной, матери будущего государя Николая Павловича, гофмейстерины, каковой была Александра Николаевна Волконская, мать декабриста, князя Сергея…

И потому армеец Каховский с самого начала был обречен. Впрочем, и сотоварищи его по казни тоже не могли рассчитывать на такой могущественный тыл, как Сергей Волконский или князь Трубецкой.

И они погибли. От искреннего желания «что-то изменить», от полного непонимания – что именно, а также – как и когда это можно сделать, но и просто от бурлившего в них «молодече

Прошло без малого два века. Нам хорошо известен медаль-он, задуманный для обложки герценовской «Полярной Звезды». «На обложке «Полярной Звезды» будет изображено созвездие Малой Медведицы, полярная звезда – свет, а 5 других звезд – вокруг медальона с 5 профилями Пестеля, Му-равьева, и др., внизу надпись: «убиты 25 июля 1826 года». 5 звезд созвездия. Точно соответствуют числу казненных» – 8 июля 1855 года, Герцен.

«Известно, что эту «победу» над пятью в Москве отметили торжественным молебствием. Среди Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийство». (Герцен).

Пятеро казненных ушли, многого не досказав истории и многого не узнав. Не знали они, что в доме около Сенатской площади, тесть Сергея Трубецкого граф Лаваль по-прежнему дает балы, которые по-прежнему же посещают члены царской семьи. Хотя уже сбирается в путь будущая некрасов-ская героиня, Екатерина Трубецкая, которую домашние и друзья ласково называют Каташей. Хотя именно около этого дома ищут убежища бунтовщики в день восстания, по словам очевидцев, «прячась между колоннами и выступами цоколей, тогда как картечь прыгала от стен к стенам и не щадила ни одного закоулка».

Не узнают они также, как добирался до дома своей тетки Ланской юный поэт Саша Одоевский, тот самый, что накануне 14 декабря сказал «мы идем на смерть… но на какую смерть!» В поисках убежища, «он два раза падал в прорубь, два раза едва не утонул, стал замерзать, смерть уже чувствовал». В доме Ланских ему не дали ни отдохнуть, ни поесть. Ланской отвез его немедленно во дворец, а после ссылки Одоевского Ланские завладели всем его имуществом. Что, впрочем, было не уникально. Точно так Александр Иванович Чернышов, заседавший в комитете по делу декабристов, засудит двоюродного брата Захара Ивановича Чернышова «в каторгу», дабы завладеть майоратом этого рода…

В ссылке Одоевский написал прекрасные стихи «Бал», кончающиеся строфой:

Глаза мои в толпе терялись;

Я никого не видел в ней;

Все были сходны, все смешались:

Плясало сборище костей.

Ибо на Фонтанке наискосок (то есть по ту сторону канала) от дома большой и дружной семьи Муравьевых, где Никита Муравьев работал над «Русской конституцией», стоял особняк В.П. Кочубея, председателя Государственного Совета, «ничтожного человека», которого не добром поминал Пушкин: «такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить».

Ничто не изменилось в привычном образе жизни этого дома после 14 декабря. Хотя, напротив, через канал, добрые знакомые и соседи, люди, с которыми годами Кочубеи встречались в родственных домах и модных салонах, оплакивают повешенного на кронверке Петропавловской крепости Сергея Муравьева, а также застрелившегося после провала восстания Ипполита, равно обреченного на двадцать лет каторги Никиту, и еще шесть членов этой богатой «вольнодумцами» семьи. У Кочубея давали бал. В конце Фонтанки показалась длинная вереница сопровождаемых жандармами кибиток. Кибитки остановились – им мешали кареты, стоящие у Кочубеевского подъезда. В кибитках сидели декабристы. Некоторые – в кандалах. Среди них был Одоевский. Вероятно, впоследствии, в ссылке, они не раз вспоминали роковой случай, заставивший их, еще вчерашних участников всероссийского дворянского ликования, взглянуть на бальные огни из оков и по пути в Сибирь.

Да что иллюминация во Дворце Кочубеев… Пройдет так недолго и брат Марии Волконской, «декабристки», Николай Раевский (младший) описывает бал-маскарад – особое свет-ское увлечение тридцатых годов, - 8 января 1830 года в доме Великой Княгини Елены Павловны – очередной маскарад. Детали скрупулезно приводит Екатерина Тизенгаузен в письме к своей сестре «австрийской посольше» Долли Фикельмон (о которой мы немало поминали ранее), подчеркивая, что в этом странном действе участвовал и престарелый баснописец И.А. Крылов, изображавший музу Талию. Итак: «здесь принц Альберт Прусский (брат императрицы Александры Федоровны)» и далее: «несколько дней тому назад был устроен для императрицы сюрприз, который очень удался – это был род шуточного маскарада; весь Олимп карикатурен, женщины представляли богов, мужчины – богинь. Граф Лаваль был «Грацией» вместе с Анатолием Демидовым и Никитой Волконским»…

А между тем, брат Никиты, декабрист Сергей Волконский, погружен «во глубину сибирских руд» и вот уже четыре года как Каташа Трубецкая, урожденная Лаваль, носит горячие обеды мужу в рудник, не подозревая, что ее отец, «старый, замечательно безобразный и сильно подслеповатый», потешает маскарадное общество в тунике Грации…

Такова уж была русская аристократия. «Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплые слова о родных, друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь взяты. Напротив, являлись фанатиками рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно» (Герцен).

И как тут не вспомнить вновь бессмертную, на наш взгляд, книгу французского путешественника маркиза де Кюстина, о его пребывании в России в 1839 г., в которой слово «рабство» мелькает чуть не на каждой странице, равно применительно к дворянству и прочим сословиям

За пятью профилями, изображенными на примелькавшемся медальоне, и ставшими, волею истории, похожими друг на друга, стояли еще несколько сот человек – и это только те, о которых пока известно. Убеждены, - многие имена еще вскроются с годами. Искра свободомыслия всколыхнула ту часть русского дворянства, которая после войн с Наполеоном и пребывания за границей, как бы прозрела. Оказалось, что легкомысленная искра зажигала не только соломенные всполохи, но и костры возмущения, там, где и не ожидалось…

Бунтовщики были молоды, вполне дети своего века и своей касты. Но для всех одинаково жизнь поделилась надвое: до и после восстания. А были они очень сходные и очень разные…

Двойная дуэль. – В 1817 году Петербург всколыхнула оригинальная дуэль. Стрелялись две пары, из коих одна – Якубович-Грибоедов. Объект дуэли – известная танцовщица Истомина. Зачинщик – корнет лейб- гвардии Уланского полка Якубович. Арестован, переведен в армию и сослан в «теплую Сибирь», на Кавказ. Яркая личность. Кумир Пушкина – «герой моего воображения» называет его поэт. Отложенная на год дуэль все-таки состоялась в Тифлисе, где оказался служащий Коллегии иностранных дел Грибоедов.

В 1822 году Якубович был личностью, сумевшей всполошить Петербург. Поклонник балета, переодетый сбитенщиком, он пробирается за кулисы и угощает воспитанниц театральной школы горячим шоколадом. Это его извлекают из знаменитой «зеленой кареты», развозящей по домам воспитанниц школы.

В 1825 году, близкий к членам Тайного Общества, Якубович предлагает взять на себя убийство Александра Первого и арест царской семьи. Конечно, сгоряча. Из удальства. Даже если бы Александр Первый не скончался преждевременно в Таганроге, вряд ли Якубович поднял бы на него руку. Тем не менее, за одну лишь неосторожную похвальбу осужден на ссылку в Сибирь, где после 15 лет каторги умер в Енисейске.

«Когда я вру с женщинами, - пишет Пушкин, - я уверяю, что разбойничал с Якубовичем на Кавказе, простреливал Грибоедова…». В 1831 г. начат «роман на кавказских водах». В основе – «скандал в благородном семействе». В 1828 году дочь Карамзина Екатерина, в замужестве Мещерская, пишет Петру Андреевичу Вяземскому, о котором мы тоже немало вспоминали ранее: «Слыхали ли Вы о похищении госпожи Корсаковой каким-то черкесским князем? Если б это была правда, какой прекрасный сюжет для Пушкина как поэта и как поклонника». Верно. Пушкин, бывший поклонник Александры Римской-Корсаковой. Похищена она или нет, теперь ему все равно. И кто похитил – не в том суть. Созрел план романа. Притом, в реальности, никто иной, как Якубович, похищает героиню, Алину Корсакову, и стреляется с ее братом на дуэли. Нет, Пушкин Якубовича не забыл. Знал ли о Пушкинском плане «романа на кавказских водах» Якубович в Сибири?

Из жизни золотой молодежи. – 1824 год. Александр Бестужев-Марлинский еще думать не думает, что закончит дни свои в ссылке. В дневниковую книжку он заносит запись: «обедал очень хорошо у Андрие с французами. Поехали дурачиться с Мухановым и Акуловым у Софьи Астафьевны…».

Отличный ресторан Андрие и увеселительное заведение Софьи Астафьевны нередко поминаются в записках Пушкина и его круга. И вот год 1825-й. Гнездо Бестужевых. Мать, Прасковья Михайловна, живет в довольно скромном доме на седьмой линии Васильевского острова. Здесь собираются братья Петр и Александр, а также сестра Елена, любовно именуемая «Леошенькой». 13 декабря – запишет она – заезжал и обедал Рылеев, потом заехали Батеньков и Пущин. На следующий день грозный удар обрушился на мирный дом. Петр разжалован в рядовые и сослан на Кавказ. Александр, недавний участник забав «золотой молодежи», вчерашний соратник Рылеева по «агитационным стихам», сослан на 15 лет в Сибирь, переведен рядовым на Кавказ. Там он узнает о смерти Пушкина, навестит могилу Грибоедова. Ведет беспросветную жизнь без малейшей надежды на перемену. Участвует в стычках с горцами, где ищет смерти. «При взятии мыса Адлер Бестужев-Марлинский кинулся нарочито в самую сечу и был изрублен в куски» – пишет современник А.В. Никитенко, в дневнике которого читаем далее слова, которые уже приводили, но не считаем излишним повторить их вновь: «Новая потеря для нашей литературы. Александр Бестужев убит. Да и к чему в России литература!». Дело в том, что Бестужев был еще и романистом и «Марлинский» – взятый им псевдоним.

А начиналось с озорных агитационных листков Рылеева. Стихи были очень и очень не безобидны. Их приводит в своих записях Александра Осиповна Смирнова:

«А Волконский – баба

Начальником штаба,

А другая баба –

Губернатор в Або».

Отдельные строки стихов печатались только за границей в Лейпциге в 1861 году. Порой поминался полным текстом Арсений Андреевич Закревский, финляндский губернатор, побывавший до того министром внутренних дел. Упомянуто будет и полное имя «бабы», как именовали «шалуны» министра императорского двора графа Петра Михайловича Волконского, - кстати, шурина декабриста Волконского, мужа его сестры Софьи Григорьевны…

Дорогой и близкий друг Пушкина. – Перед нами – лицеист Иван Иванович Пущин. И вот он же – гвардеец. Выходит в отставку и заявляет, что пойдет в квартальные надзиратели – в качестве протеста против родительской опеки. Отчаяние сестер, которые на коленях молят не позорить семью. Гнев отца, который заявляет, что «ниже упасть сыну невозможно», когда тот просит послать его в родовую усадьбу управителем, потому что «он хочет трудиться». В 1824 году в своем доме на Мойке Пущин принимает будущих декабристов, Никиту Муравьева, Николая Тургенева, князя Оболенского. Они – частые гости и друзья. В 1825 году – в день восстания он надевает плащ деда, адмирала Петра Пущина – веховая фигура в истории российского флота XVIII века! – и идет на Сенатскую площадь. Чудом остался жив – изрешеченный пулей дедовский плащ тому свидетель. Он легко мог бы скрыться. Лицейский друг Горчаков принес готовый паспорт – «поспеши, сегодня отплывает корабль», но – нет. Верный и честный Жанно, как называли его лицеисты, Пущин разделит судьбу друзей. Он лишь передаст портфель с бумагами на хранение Вяземскому, «декабристу без декабря». Не страх – забота о Пушкине руководят им. В портфеле такие улики…

Потом? Каторга, как у всех остальных. Портфель? Он получит его обратно по возвращении. Через тридцать лет.

«Христосоподобный Александр Одоевский»потомок родовитой семьи, получил прекрасное домашнее образование и обожал мать («второй свой Бог»). Как и многие иные, начинает с военной карьеры в 21-м – юнкером конной гвардии, в 23-м он уже корнет. У Одоевского явные литературные склонности, что сближает его с Бестужевым и Рылеевым. А от них, - как бы нечаянно, в Тайное Общество и в 1825-м году на Сенатскую площадь – один шаг. На суде, несмотря на слишком чистосердечные признания – из полудетской беспечности назвал многих участников, - допрос казался розыгрышем, допрашивают знакомые, которых не раз видел на светских перекрестках – зачислен по четвертому разряду, что значило 15 лет каторги в Сибири. Затем была Чита, Петровский острог, а в 1832 году – поселение в Иркутской губернии, потом в Тобольской, где романтический Саша Одоевский пребывал до 1837 года.

Уж каким хлопотам благодаря, но последовала ссылка на Кавказ рядовым в Нижегородский драгунский полк. Одоевскому повезло. Здесь он подружился с Лермонтовым. Сблизился с Н.М. Сатиным и Н.П. Огаревым. Удивительно как любили все знавшие его, в один голос называя «христоподобным». На Кавказе Одоевский отчаянно увлекся военными подвигами, участвовал в экспедиции Н.Н. Раевского и даже был произведен в офицеры.

В 1839 году умер его нежно любимый отец, генерал-майор князь Иван Сергеевич Одоевский. Саша просился «в дело», горевал, искал смерти. Но пал не от пули, а от тривиальной лихорадки. И случилось это 10 октября 1839 года в Псезуаке. От его могилы не осталось и следа. Кстати, могла исчезнуть и его поэзия, если бы друзья не сберегли.

О нем Н. Сатин: «Из всех декабристов, Одоевский отличался веселостью, открытой физиономией и игривым умом… Ему было 34 года, но он казался моложе… Улыбка, почти не сходившая с его губ, придавала лицу его этот вид юности».

М.Ю. Лермонтов об Одоевском:

До конца среди волнений трудных

В толпе людской и средь пустынь безлюдных

В нем тихий пламень чувства не угас.

Он сохранил и блеск лазурный глаз,

И звонкий детский смех, и речь живую,

И веру гордую в людей и жизнь иную.

В недавно изданном пятитомнике русских портретов мы находим миниатюру с изображением Одоевского. На обороте ее – на французском: «Его пламенная душа, как огненный луч, посланный солнцем, была блистательна. Укрытый от всех взглядов, в глубине сердец нежно любящих его друзей хранится его образ».

Мимолетно блеснувший Мицкевич. – В 1824 году в Петербург приезжает польский поэт Адам Мицкевич, изгнанный из Вильнюсского университета за так называемое филоматство, то есть за участие в студенческом кружке, целью которого было глубокое изучение математических и естественных наук, к чему впоследствии добавилось и глубокое увлечение не только филологией, но и этикой и нравственным усовершенствованием общества. Что не могло не взволновать властей предержащих, поскольку отсюда до устремлений к всяческим «вольностям» – рукой подать. Как мы уже писали, Мицкевич близко сошелся с Рылеевым, но на очередной сходке Тайного Общества от тоста «за смерть царя» Мицкевич отказался. В ответ на возмущение друзей, Мицкевич, как доказали последующие события, в частности, связанные с польским восстанием 1830-1831 гг., к «делам свободы» относился намного реалистичнее, чем его новые друзья, по природе своей и происхождению, - истые баловни судьбы. Достаточно было Мицкевичу заявить, что слова – это всего лишь слова, а что до дела, то он хоть сейчас готов «за делом» отправиться во дворец, «бунтовщики» забеспокоились и шумно заспорили. Цареубийство? Да как можно? Сейчас? Когда народ еще не готов? Нет, восстание пока несвоевременно! А потом пирушка шла своим чередом, тосты сменяли друг друга и к рассвету все разошлись…

Наверное, если верить Мережковскому, Пушкин не зря называл их «планщиками» (см. «Царство зверя»). В 1830 году Мицкевич посвятит былым друзьям волнующие строки:

Где вы теперь? Посылаю позор и проклятье

Народам, предавшим пророков своих избиению…

В этих стихах Мицкевич поминает и Рылеева, которого считал братом, и Бестужева, своего друга, - впрочем, эти стихи мы уже приводили выше.

Будущие декабристы были очень сходны. Они были романтики. Почти все писали стихи. Многие плохо, очень плохо писали по-русски. В документах Следственной комиссии встречаются слова «щет» (счет), «взойтить» (войти), «слышел», «притяснения». Их учили французскому с пеленок и, возвращаясь к Александру Одоевскому, как не вспомнить, что свою «Молитву русского крестьянина» – «я орошал землю потом своим, но ничто производимое землей не принадлежит рабу. А наши господа считают нас по душам, хотя должны бы считать только наши руки», - эти слова, приведенные в подстрочном переводе, Одоевский писал на … французском.

Князь Барятинский пишет атеистическое стихотворение, послужившее веской уликой на процессе декабристов:

О, разобьем алтарь, которого бог не заслужил…

Если бы бог даже существовал – его надо отвергнуть.

Эти строки – тоже на французском.

На французском же написана Сергеем Муравьевым знаменитая «Тетрадь», хранившаяся у декабриста Давыдова, в которую внесены «Извлечения из Русской Правды»…».

Корни могучих древес. – Будущие судьи и будущие подсудимые жили не только на смежных улицах Петербурга, но и в смежных домах. Фонтанка – облюбованное светским обществом гнездо. Дом 16 – в нем живут В.П. Кочубей, фрейлина Н.К. Загряжская, с которой так любил беседовать о старине Пушкин, а еще находится там знаменитое Третье Отделение… Дом 20 – здесь живут дружные братья Тургеневы, «гракхи», как их называли друзья, и здесь же проходят собрания литературного общества «Арзамас». Дом 24 – его занимает И.Б. Пестель – отец декабриста, который, парадоксально, но поделом слыл «тираном Сибири». Дом 25 – здесь живут Никита Муравьев, К.Н. Батюшков, известный гравер Н.И. Уткин, историограф Н.М. Карамзин. Дом 26 – В.А. Соллогуб, П.А. Вяземский, дочь Голенищева-Кутузова, мать знаменитой «австрийской посольши» Долли Фикельмон, - Елизавета Михайловна Хитрово, многие годы влюбленная в Пушкина, хотя и была намного его старше. В доме 92 обитают родители Пушкина. В доме 101 – президент Академии художеств А.Н. Оленин, в дочь которого был влюблен Пушкин и даже сватался к ней. Тут же – кумир поэтов и даже такого «позитивного», в смысле «реального», человека как цензор Никитенко, - красавица Анна Керн. Все это фамилии, прочно вошедшие в историю и известные каждому.

Будущий декабрист Нарышкин вырос в доме на углу Почтамптской улицы и Исаакиевской площади, известном не только роскошью строения, но и связанными с ним именами. Воздвигнутый в 60-е годы XVIII века архитектором Деламотт или Ренальди (по мнению Александра Бенуа), он послужил «убежищем» для приглашенного Екатериной II Дени Дидро, который у Нарышкиных гостил. 9 апреля 1774 года он пишет жене: «Они (Нарышкины, - авт.) были так добры со мной, как с братом, поместили у себя, кормили и вообще содержали меня на всем готовом в течение почти месяца».

Нарышкины – либералы, критикуют Александра I, у них гостит госпожа Сталь и ее дочь…

Затем этот дом был продан Мятлевым, здесь часто бывал Пушкин. В бытность Анны Никитичны Нарышкиной участок ее находился на Английской набережной. Здесь в номере 10 – трехэтажное здание Воронцовых-Дашковых. На этом же участке стоял дом А.И. Остерманна-Толстого. Целых 50 тысяч рублей не пожалел он на отделку «Белого Зала» в два света, причем все окна были из цельного богемского стекла, о чем говорил весь Петербург. Среди редкостных коллекций стоял надгробный памятник работы Кановы, изображавший самого графа, распростертого на поле брани, после ранения. Остерманн – герой Кульмской битвы, где потерял в бою руку. Был большой затейник. В этом его доме имелась комната, отделанная распиленными бревнами, под вид русской избы. В столовой – живые орлы и дрессированные медведи, стоящие во время обеда с алебардами. Разгневавшись на чиновников и дворянство одной близлежащей губернии, Остерманн велел одеть медведей в соответствующие губернии чиновничьи мундиры…

В этом доме у Остерманна часто бывал Димитрий Иванович Завалишин, будущий декабрист. После 14 декабря Остерманн, не терпевший Николая Первого, добился, тем не менее, от него смягчения участи своего внучатого племянника Александра Голицына, но не сумел отстоять от наказания его брата Валериана, тоже декабриста и, окончательно осердившись, уехал за границу…

Что касается Д.И. Завалишина, он не напрасно слыл одним из выдающихся людей своего времени. Не только по отзывам современников, но даже в его допросном листе записано, что он «обладает чрезвычайной наблюдательностью и прозорливым умом: храня все горючие составы в сердце, он прежде всего печется о благе России». Завалишин дружил с Рылеевым и прочими членами Общества Благоденствия и принимал их именно в доме Остерманна. Блестящий моряк с вполне реально намечавшейся карьерой поддался чарам великого обольстителя и романтика Рылеева, как и многие другие…

В той же «колонии избранных», в доме Анненковой, матери будущего декабриста Ивана Александровича, после актрисы Истоминой, что тоже здесь недолго квартировала, поселился Леонтий Васильевич Дубельт, который слыл как «один из первых крикунов-либералов в Южной армии». По словам современников, граф еще в двадцатых годах был членом двух вольнодумных масонских лож. После ареста участников 14 декабря, известный всему Петербургу литератор Греч все удивлялся «что же Дубельта не берут?».

Но в 1835 году Дубельт уже начальник штаба корпуса жандармов. Бенкендорф называет его своей правой рукой, а прочие – «головой Бенкендорфа». Герцен о Дубельте пишет: «Лицо его свидетельствует, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил, или лучше – накрыл все, что там было». Дубельт – оригинал. Рыдает, глядя на «Распятие Христа» Брюллова и платит своим агентам суммы, кратные трем, в память о тридцати серебренниках, полученных Иудой за предательство Христа.

Дубельт, в полном смысле слова – человек «двоякий». Так, допрашивая Достоевского, который проходит по делу Петрашевского, он столь обходителен, что будущий «великий психолог» находит его «преприятнейшим человеком!». А Костомарова, например, - «ругал площадными словами и даже угрожал». Поистине, «человек есть тайна», как много позже скажет Достоевский.

Однако ведь почему-то же вышла замуж дочь Пушкина за сына Дубельта – очевидно, именно потому, что при всех обстоятельствах, они – люди одного общего клана избранных. И почему-то же написал на смерть графа эпитафию, пусть весьма неоднозначно аттестуемый современниками Булгарин:

Быть может, он не всем угоден,

Ведь это общий наш удел.

Но честен, добр он, благороден, -

Вот перечень его всех дел.

Открывая скобку. – А вообще, прежде чем подняться к кульминационно-трагическому финалу 14 декабря, не стоит ли нам, как бы вернуться на полтораста-двести лет назад и взглянуть на многих участников тогдашнего жизненного спектакля не нынешними глазами, а тогдашними.

Например, случайно ли вышла замуж дочь Александра Христофоровича Бенкендорфа, Мария, за Григория Петровича Волконского, близкого родственника того, «каторжного», а сын декабриста Сергея Волконского, Михаил, впоследствии женится на дочери этой пары, Елизавете? И – диво ли это? Не будем забывать, все они, как уже сказано – люди одного клана и несмотря ни на какие политические штормы, зла друг на друга не держат…

Так, оказывается, что уже вернувшийся с каторги Сергей Григорьевич Волконский, в 1860 году получает фотографию названных новобрачных, сделанную в Париже, и приглашение погостить в усадьбе Бенкендорфов, Фалле. Свадьба состоялась в Женеве, в присутствии сестры Сергея Волконского, Софьи Григорьевны.

И на приглашение декабрист Волконский отвечает письмом, где находим такие слова: «в Фалле мне еще другое утешение – поклониться могиле Александра Христофоровича Бенкендорфа, товарищу служебному – другу и не только светскому – но не изменившемуся в чувствах – когда я сидел под запором и подвержен был Верховному Уголовному Суду». А в архиве Волконских находится черновик духовного завещания декабриста от 9 мая 1826 года, отданного «для сохранения» генерал-адъютанту А.Х Бенкендорфу. В «Записках» же своих «каторжный» С.Г. Волконский с искренним восхищением описывает былые военные подвиги Бенкендорфа, которых у того в самом деле было немало, и утверждает, что во время ссылки «голубой мундир не был для нас лицом преследования, а людьми, охраняющими и нас, и всех, от преследований». Вот такие парадоксы.

Так стоит ли удивляться трансформациям, которые происходили в поведении осужденных декабристов, и к особенностям их характеров до того. Удивительно, например, что на допросах почти все признаются, с некоторым осуждением, что на Сенатскую площадь «завлек» их Рылеев, - но об этом ниже…

Что же до названной «колонии» в которой беззаботно проживали рядком будущие палачи и будущие жертвы, то поистине, что не дом, то - норов. Так, известно, что бывший лицейский товарищ Пушкина барон Корф признавался, что в доме Пушкиных «все всегда было наизнанку». Мать Пушкина, Надежда Осиповна, привыкла, что «слуг уносят на простынях после барского гнева». Сам барон Корф пять лет жил этажом ниже в том же доме Клокачева, что и Пушкин. Между слугами бывших лицейских сотоварищей постоянно происходили стычки, и как-то, посчитав своего камердинера несправедливо обиженным, Пушкин вызвал Корфа на дуэль, но тот, помня об отходчивости Пушкина, и о том, что поэт вряд ли сам так уж балует собственных слуг – отказался. Дуэль не состоялась. Пушкину было на кого походить, - как уже сказано, Надежда Осиповна с челядью обходилась круто – собственноручно резала бороды неугодившим…

О домашнем климате в доме Анненковых, где рос и воспитывался будущий декабрист, блестящий кавалергард, и о чудачествах его матери написано столько, что нет смысла повторяться. Здесь, в этой «колонии избранных», в их стоящих рядком «норовистых» домах и было средоточие бездумной и беспредельной власти барства, которое после знакомства с обычаями и нравами Европы уже возмущало участников наполеоновских войн, взросших именно в этих домах…

У будущих декабристов были самые разветвленные и неожиданные связи. О князе Евгении Петровиче Оболенском, сыне тульского губернатора, поручике, декабристе, члене Союза Благоденствия и Северного Общества находим прочувствованные строки у будущего цензора А. В. Никитенко, которого уже не раз поминали. Оболенский в 1826 году был сослан на каторжные работы в Нерчинские рудники. Вернется он лишь в 1856 году и поселится в Калуге.

Но пока – год 1826 и Никитенко, который живет в доме Оболенского в качестве воспитателя «маленького князя» Владимира, младшего брата декабриста, пишет: «6 марта 1826 год. Вчера дворецкий князя Евгения Оболенского просил меня придти разобрать оставшиеся… книги его господина… с горьким щемящим чувством вошел я в комнаты, где прошло столько замечательных месяцев моей жизни, и где разразился удар, чуть не уничтоживший меня в прах. Там все было в беспорядке и в запустении… В печальных комнатах царила могильная тишина: в них пахло гнилью и унынием: что стало с еще недавно кипевшею здесь жизнею? Где отважные умы, задумавшие идти наперекор судьбе и одним махом решать вековые злобы? В какую бездну несчастья повергнуты они! Уж лучше было бы им разом пасть в тот кровавый день, когда им стало ясно их бессилие, обратить против течения поток событий, неблагоприятных для их замысла!… размышления мои были прерваны приходом адъютанта князя Оболенского, он пришел сюда за своими книгами. Мы поговорили несколько минут, и я ушел с тоской в сердце».

Рожденному крепостным, самоучке Никитенко, с трудом добившемуся вольной у своего помещика, с помощью общественного мнения, которое всколыхнул именно Рылеев, было что вспомнить. Попав в Петербург, он приобщается к орбите либерально настроенных кругов, и особенно сближается с Рылеевым. В своих дневниках Никитенко тоже признается, что «испытал на себе чарующее действие его гуманности и доброты». По воспоминаниям сестры Никитенко, он оказался в самом центре круга заговорщиков, хотя они и щадили 20-летнего юношу, и не посвящали в свои замыслы. Трудно представить, как это им удавалось, потому что более года после получения вольной (11 октября 1824 г.) Никитенко, не только часто бывал у Рылеева, но именно по его рекомендации несколько месяцев проживал в доме будущего декабриста Е.П. Оболенского, как учитель его младшего брата.

 << Назад  Далее>>

 

Ждем Ваших отзывов.

По оформлению и функционированию сайта

[Главная]  ["Пиковая дама"]  [Фотоальбом]

[Колодец чудес]  [Страсти по неведомому]  [Вкус пепла]  [Через сто лет после конца света]

[Каникулы усопших] [Карточный расклад]

Найти: на

Rambler's Top100  

 

© 1953- 2004. М. Кушникова.

Все права на материалы данного сайта принадлежат автору. При перепечатке ссылка на автора обязательна.

Web-master: Брагин А.В.

 

Hosted by uCoz