ОСВОБОЖДЕНИЕ

Тюльпан. – Так что же ты увидел в Мекке? – спросит, возможно, любопытный читатель.

- В Мекке? Что можно увидеть в Мекке? – пожмет плечами Хайям. – Стоит храм. Огромный. Темный. Вделан в него камень. Самый обыкновенный, какие иногда с неба падают. Я подошел, приложил к нему четки, как обещал. Знаешь ли, собрат, кругом вздохи, стоны, причитания, - душа моя содрогнулась и разум померк. Я как будто ждал чуда или же просветления. Как будто гром набата ожидал я, и голос должен был оповестить: «Человече, ты сподобился. Теперь ты избранный и развернется перед тобой сокровенная истина!» Значит, я еще верил. Сидела где-то в глубинах мыслей моих неподвластная мне точечка – и верила. Провел я ладонью по камню. Ладонь запылилась. Пыль – обыкновенная. И никакого голоса. Ушел я, и заторопился домой, потому что совершил все, что себе назначил, и теперь ждало меня дело моей жизни - я должен был достроить, как обещал госпоже моей, Туркан, обсерваторию в Мерви. По дороге я ни о чем другом и не помышлял.

Но однажды ночь, лежа лицом к звездам, я сложил в уме своем четверостишие, которое долго сам себе не прощал. И были то следующие стихи:

«Как жутко звездной ночью… Сам не свой

Дрожишь, затерян в бездне мировой!

А звезды в буйном головокружении

Несутся мимо. В вечность, по кривой».

- Вот видишь, вот видишь, - забеспокоится любитель «Рубаи» – значит и такое было?

- Да, было. Я сам в этом признался. Но потом я увидел, что ошибся, и устыдился мгновенной слабости духа. Я ведь говорил про Рэхию? Когда она переселялась ко мне, я все еще опасался немного, что если пойду к усыпальнице моей госпожи, то там вновь меня обуяет вихрь сомнений и ужаса. Но я пошел. Сел около плиты, а их травы ко мне тянется тюльпан. Дикий, маленький, неказистый. Я сидел и изо всех сил старался думать о лежащей здесь женщине. Но не мог. Я не чувствовал, что она здесь. Тюльпан – это я видел. А ее – нет. Не было ее. Я ощутил, что свободен, и пошел домой, к Рэхии, но по пути зашел на рынок к знакомому гончару, потому что было очень жарко, и попросил у него напиться. Он усмехнулся и сказал: «Тебе, небось, вина налить?» А я ответил, покривив душой, как привык, после возвращения из Мекки: «Нет, мне нельзя пить вино, равно как и тебе, ибо оба мы мусульмане. Подай мне воды, мастер!» Он подал, и я напился из глиняного кувшина, и поверишь ли, друг мой и ровесник, край кувшина был теплый и влажный, и приник к моим губам, и – словно годы разверзлись и уста госпожи моей Туркан коснулись меня с нежностью и укором. «Ты на самом деле считаешь, что меня нет, старый безбожник?» – явственно услышал я у самого уха ее чарующий, чуть хрипловатый голос…

И придя в свой дом, я написал такие слова:

«Над зеркалом ручья дрожит цветок.

В нем женский прах. Знакомый стебелек.

Не мни тюльпанов зелени прибрежной –

И в них румянец нежный. И упрек».

И прочитал их Рэхии, ожидая, что она удивится моим мыслям о жизни и смерти. Но она нисколько не удивилась, а сказала:

- Знай же, глава этого дома, там откуда я родом, стоит стена. Когда-то это была крепость. И правил тем краем могущественный султан. Я любила ходить к этой стене. На ней постоянно сидел гриф. Старый, с седой головой, плешивый. Когда я была маленькой, я всегда думала, что он и есть султан. И что сейчас затрубят, и выведут коней, оседланных для охоты. Я рассказала про грифа своей сестре, но она меня высмеяла, и потом меня долго к стене не пускали…

Но самое удивительное было ночью. Когда Рэхия уснула у меня на плече, и я тоже стал засыпать, около нашего ложа оказалась моя госпожа с тюльпаном в руке, и еще какая-то незнакомая девушка, которая сказала: «Хочешь, я еще раз поцелую тебя, Хайям?» Потом же явился султан, у которого на рукавице сидел гриф, держащий в когтях череп. Потом я уснул, но во сне все время знал, что знакомый гончар стоит около моего изголовья, и слышал как он вертит свой круг. Вскоре после этой ночи я отправился в Мервь, и, сидя в своей обсерватории, вдруг снова услышал, как поскрипывает круг гончара, и помимо моей воли рука моя написала на полях страницы «Трактата о бытии и долженствовании» такие слова:

«Поденщик воду из кувшина пьет, - ему должно быть вовсе невдомек,

Что из сердец везиров тот кувшин, что гордый шахский в нем зрачок».

Взгляну же на сверкающую чашу небес за окном, написал совсем иное:

«Монастырей, мечетей, синагог,

И в них трусишек много видел бог.

Но нет в сердцах, освобожденных солнцем,

Дурных семян – невольничьих тревог».

 << Назад | | Далее >>