Часть первая. ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ.

ЧЕРЕЗ СТО ЛЕТ ПОСЛЕ КОНЦА СВЕТА

Повесть

Страница 1 из 2

[ 1 ]  [ 2 ]

Коли все государства, вблизи и вдали,

Покоренные, будут валяться в пыли –

Ты не станешь, великий владыка, бессмертным,

Твой удел невелик: три аршина земли.

Омар Хайям. Рубаи, 3.

Вижу: птица сидит на стене городской,

Держит череп в когтях, повторяя с тоской:

«Шах великий! Где войск твоих трубные клики?

Где твоих барабанов торжественный бой?»

Омар Хайям. Рубаи, 8.

Двоим лучше, нежели одному; потому что у

них есть доброе вознаграждение в труде их.

Ибо, если упадет один, то другой поднимет

товарища своего. Но горе одному, когда упадет,

а другого нет, который поднял бы его.

Книга Екклесиаста, глава 9.

Год 2150-й. Вместо предисловия

Эту рукопись мы нашли в чугунной литой урне, уцелевшей около парного надгробия на бывшем загородном кладбище. Сейчас урну предстояло убрать – намечалось поставить газетный киоск чуть не вплотную к надгробию, которое, по преданию, сохранилось потому, что окутано было некоей таинственностью. И действительно, сейчас при спецобследовании, под плитами, датированными 13 сентября 1990 года, обнаружилось лишь одно захоронение. Несмотря на более чем полтора века мужской костяк хорошо сохранился, причем в изголовье нашли дивную безделушку, в виде маленького бронзового зайца, который на вытянутых лапках протягивает поднос, а на подносе – сердце, как его рисуют на детских картинках. Вряд ли похороненный был язычником, но и нельзя поручиться, что он был христианином – крест отсутствовал, а на плите обнаружился искусный горельеф Георгия Победоносца. Второе же захоронение было пусто. Каким чудом сохранились надгробия в черте города, обступившего былое кладбище, оставалось лишь гадать…

Вскоре рукопись, которую мы разбирали с большим трудом, потому что быстрый, летящий почерк основной ее части словно опережал мысль, приоткрыла завесу над преданием, которое из поколения в поколение передавали друг другу горожане. Да что горожане – скорее земляне, так будет вернее сказать…

Многие, конечно, помнят из истории, что около 2000-го года немало говорили и писали о конце света. В связи с чем в мире происходили престранные явления и даже политические события, - например, всеми любимый и вознесенный на гребне славы глава великой державы после искреннего и прочувствованного обращения к своему народу, в котором предупреждал о грядущих бедах в знак кары за обуявшие всех повальный необыкновенный цинизм и патологическую алчность, был объявлен умалишенным и тут же, на глазах потрясенных телезрителей схвачен и облачен в смирительную рубаху. Телекамера следила за происходящим пристально, и все увидели, как вчерашние почитатели и обожатели закидали своего лидера, кто чем сумел, и повесили на столбе, наскоро вколоченном около главных ворот правительственного дворца. Причем правитель – статный, атлетически сложенный, убеленный голубоватыми сединами, - ничуть не сопротивлялся, а твердил: «Грешен, премного грешен. Я дал вам свободу, но я принес вам не мир, а меч».

Читатель, конечно же, помнит все эти события, описанные в Официальной Истории и произошедшие более 150 лет назад. Впрочем, запомнилось из тех же учебников, что вскоре, официально же, конец света был объявлен несостоявшимся и даже близко никому не грозящим. Причем лжепрорицателя никак нельзя было подвергнуть привычной репрессии, поскольку вещал он свои пророчества более чем полтысячи лет до названных событий. Так что властям лишь оставалось признать, что и пророки могут ошибаться, причем приводились примеры также из столетней давности отечественной истории, о которых читатель, конечно же, осведомлен из учебников и руководств по «Воспитанию лояльной психологии».

И поскольку в найденной нами рукописи приводились любопытные упоминания и даже попытки неординарной трактовки несостоявшегося конца света, мы сочли полезным и небезынтересным вынести ее на суд читателя.

Рукопись состояла как бы из двух частей. Дневниковые записи за несколько последних лет минувшего тысячелетия. Два почерка. Женские записки, в которых причудливо сплелись несколько сентиментальные и дотошные описания маленьких каждодневных событий и разговоров: «…он сказал мне… я ему ответила… мы сидели, держась за руки…», - с весьма прагматичными финансовыми расчетами. Как известно, последняя пара десятилетий минувшего века, замыкавшая второе тысячелетие, была для многих фатальной: ломались судьбы, рушился привычный уклад жизни, по присущей нам беспечности и привитой предпоследним строем безответственности. За бортом оказались отнюдь не самые худшие. Записки свидетельствовали об упорной борьбе авторов с обстоятельствами, и, судя по всему, борьба была далеко небезуспешной. Женские записки, пестрившие смешными, ласкательными кличками, вроде «мой Кис», «чешуйчатый Крокодил» и иными в том же роде, перемежались строками, написанными твердой мужской рукой. Эти записки походили скорее на судовой журнал. Из них можно было узнать об общей работе обоих авторов, об упорном их противостоянии местной элите – чиновникам и псевдоученым, которых в ту пору расплодилось немерено. По запискам видно было, что авторы всковыривали полусекретные пласты местной новейшей истории, где мелькали фамилии, проросшие в современную авторам пору. Из записей мы узнаем о множестве постигших их неудач, - но и о немногих победах, которые дорогого стоили, поскольку дарованы были им вследствие симпатии таких же бесстрашных оригиналов, как и они сами, и это уже служило им утешением.

Мы узнали так же об их маленьких пристрастиях: они любили и нередко подбирали и подлечивали бездомных животных – собак и кошек, пристраивали их у знакомых; не забывали в морозы насыпать на подоконники пшено и крошки для мерзнувших птах; возились с аквариумом, в котором долго жила старая, толстая красная рыбка, а потом скончалась, и оба переживали и долго думали, пока завели новую, проверяя каждое утро, не случилось ли с ней чего.

На полях дневников то и дело появлялись потешные и трогательные картинки: пузатенький хвостатый зеленый крокодил, почему-то больше похожий на собаку, и розовый пушистый не то заяц, не то кролик – впрочем, из-за длинных ушей вполне похожий на ослика. На картинках зверята ссорились, миловались, распевали песни, угощали друг друга пухлыми булками, тащили с рынка лубяную корзинку с надписью «вкусности».

И вдруг записи обрываются лет на десять, после чего женский почерк вновь появляется в дневнике. И вот в этих последних записках - ключ к разгадке приведенного ниже фрагмента, названного «Побывка».

Мы этот фрагмент позволили себе переименовать. Итак - вот дословное повествование.

Итальянцы в раю

«Когда в году 1793-м от рождества Христова в славном городе Париже преставился сеньор Карло Гольдони, он, будучи добрым католиком, немедленно вознесся на небеса, дабы там обрести положенное ему место.

Оказавшись на небесах, сеньор Карло прежде всего решил осмотреться, где что находится, и поискать, к кому бы обратиться по вопросам распределения новопреставившихся. Не торопясь – теперь куда уж было торопиться! – шествовал он по хорошо ухоженной дорожке, проложенной меж голубоватых облаков, и ко всему на пути приглядывался с присущим ему любопытством.

Всю жизнь с самого детства все вокруг твердили ему о царствии небесном, о райских вратах, о престоле Всевышнего и о сонмах окружающих его Херувимов, а в противовес – о Геене Огненной с чертями и грешниками, и каково же было его удивление, когда вскоре по левую сторону дорожки он увидел три двери. Три обыкновенных одностворчатых двери, обитых чем-то вроде черной кожи. На каждой – по табличке: «Ад». Соответственно на каждой же под этим словом стояло обозначение: «Для христиан», «Для евреев», «Для мусульман». И на всех трех табличках петитом - примечание: «Безбожникам вход воспрещен».

Сеньор Карло изумился обыденности увиденного. Как старый театрал и мастер острого гротеска, он представлял себе живописный ад с кострами, котлами, с вертелами, на которых нанизаны грешники, с чертями разных мастей и разной значимости, с величественным троном Сатаны, с запахом гари и серы. Двери его разочаровали, но и успокоили: выглядели они куда безобиднее, чем воображаемые им Врата ада, куда он, по всем соображениям, неминуемо должен был попасть. Не ожидая иного, он, готовясь к худшему, подошел к двери с табличкой «Для христиан» и учтиво поскреб черную обивку. Приоткрылось окошко, и кто-то гнусаво, сквозь зевоту, сказал: «Ничем не могу помочь. В распределитель идите, в распределитель!».

Сеньор Карло пожал плечами и побрел дальше. Наискосок от адских дверей обнаружил другие, двустворчатые, выкрашенные блестящей белой краской. Табличка на двери гласила: «Чистилище. Срок очистки отметить в распределителе». Около двери толклись двое дюжих молодцев в белых до пят сорочках и синих рабочих фартуках, как у дворников. С ручной тележки они выгружали бумажные коробки, на которых на старой латыни выведено было: «Моющие средства. Против пятен на совести любого происхождения».

«На широкую ногу поставлено!» – подумал сеньор Карло и пошел дальше.

Облачная дорожка уперлась в столик, за которым сидел старичок в коричневой ряске. На крупном носу у него торчали круглые очки в железной оправе, завязанные за ушами тряпицами. Он бойко щелкал на конторских счетах и длинным белым пером что-то записывал на пухлом облаке, которое повисло перед ним на уровне глаз. Старичок походил на усталого бродячего монаха.

- Прямо беда! – сказал он. – Беда, да и только!

Сеньору Карло стало жаль старичка, потому что вид у того был весьма удрученный, и он участливо спросил:

- Могу я чем-нибудь быть вам полезен, монсеньор? – на всякий случай сеньор Карло решил ему польстить и наделил епископским званием.

- Помочь? – воззрился старичок на сеньора Карло поверх очков. – Вы? Мне? Очень великодушно! А где вы до сих пор околачивались, позвольте спросить? И почему вы явились не с нужной стороны? У вас что, глаз нет? Стрелки «К распределителю» видели? Ну ладно, дисциплина у нас – это не поверишь! Как вас там, по фамилии то есть?

- Я Карло Гольдони, родом из Италии, а сейчас – только что из Парижа.

- Ну, поехал! Очень мне нужно, что из Парижа. Ка… Кай… Кар… Так! Бо… Ву… Го… Есть. Карло Гоцци.

- Что? – вскипел дон Карло. – Гоцци? Вы сказали Гоцци? Да что за наваждение. Мадонна миа. И тут мне от него не отделаться! Гоцци, как же, держи карман! Чтоб Гоцци представился раньше меня! Нет, это вы Гоцци не знаете! Он меня из моего города выжил, из страны выжил, из самой жизни выжил. Этот всегда умел устраиваться! Нет, Гоцци вы, наверное, не скоро увидите.

- Тише, тише, - стукнул старичок сухим кулачком по своему облаку, - не скоро! Много вы знаете. Вот у меня все уже на него оформлено. Подумаешь, какая ошибка, значит, еще не его очередь. Менее чем лет через пятнадцать тут же и будет. Значит, вы не Гоцци? Так бы сразу и сказали. Как вы говорите? Карло Го… Гоб… Гог… Голь… Так! Есть! Гольдони. Отлично. Пойдете в рай. Значит, я отмечаю: весна, 1793-й год, один. Наконец! Я знал, что год предстоит урожайный, один Париж в этом году весь наш план перекроет. Но это еще когда будет. Гильотину пока только ремонтируют – поработала, дай Бог! – и старичок щелкнул на счетах и отметил единицу на пухлом облаке.

- Ой, сеньор, что вы! – изумился дон Карло. – Чтобы меня, и вдруг в рай! Я вас уверяю, это чистое недоразумение. Я мало того, что всю жизнь писал комедии, но и сам был изрядным грешником и всякие интриги придумывал, как никто другой, и с комедиантками баловался. Ну, и к тому же я уже давно настроился на ад и даже иначе себе не мыслил пребывание в загробном мире. Я, знаете, старый человек, и мне трудно терпеть такие скачки в своих планах!

- Пойдешь в рай, и никаких! Наказание с вами! Ну, чего вам в рай не охота? мы туда господина Вольтера перевели, понимаете? Атеиста, безбожника, можете себе представить? У нас недавно Нерон в рай переселился. Язычник, душегуб, сколько добрых христиан извел, можете себе представить?

- Не могу! Почему такое смещение? Никогда бы не подумал! Нет, не хочу я с Нероном, и вообще тут что-то не то. Не нравится мне ни ваш тон, ни ваш этот разношерстный рай. Я, знаете, старый интриган. Я сразу чувствую, где что не так – не пойду я в ваш рай!

- Нет, пойдешь! – опять стукнул кулачком по облаку старичок. - Пойдешь, никуда не денешься.

Тут откуда-то послышался звон, и старичок снял с облака над левым плечом диковинную длинную штуку, которая висела на толстом длинном же шнуре, и поднес ее одним концом к уху, другим ко рту.

- Алле, алле, райские врата слушают. Да, я, Петр. Ну, что еще?

- …

- Ну, пришел, тут он. Да, слонялся около Ада. Все они там слоняются.

- …

- А что я сделаю? Стрелки бледные, их никто не видит. Я же говорю, надо мегафон. На таком деле экономите!

- …

- Да, не хочет. Да, и этот тоже. Уж ладно вам, агитация, воспитательная работа! Что я, плясать перед ним буду! Все! Мне некогда. Меня человек ждет.

- Во, видал? – обернулся старичок к дону Карло. – А ты в рай не хочешь! У нас же комфорт, воздух кондиционированный, телефон, на днях телевизор будет! А в Аду что? До сих пор в кочегарке через трубу орут: «Поддай жару!». Серость!

- Сеньор, все, что вы сейчас сказали, для меня непостижимо. Слова вы произносите необычные и совсем для меня непонятные.

- А, ну да, я забыл, - сказал старичок. Вы из 18-го? Да. На Земле все это лет этак через двести войдет в обычай, не раньше. Но мы новинки у себя вперед пускаем. Пробуем. Для рекламы.

Дон Карло заметно оживился. Реклама – это было по его части. Он сам не раз широко прибегал к рекламе. Но - реклама здесь?

- Сеньор Пьетро, зачем вам реклама? Рай – предприятие солидное. Многие всю жизнь не улыбнутся лишний раз, лишь бы к вам попасть, а вы говорите – реклама!

Старичок крякнул, съехал с высокого облачка, на котором сидел, подошел к дону Карло и, глядя на него снизу вверх, высоко задрав острую бороденку, сказал:

- Послушайте, дон Карло, давайте говорить на чистоту. Мы с вами оба старики, чего друг перед другом ломаться. Я вам сейчас все объясню.

Дон Карло приготовился слушать со смаком и вытащил из кармана своего камзола табакерку. Старичок нетерпеливо заерзал и, окончательно перейдя «на ты», попросил:

- Слушай, у тебя есть нюхнуть? Пошли за то облако! Я тут, понимаешь, пристрастился. Многие с этой штукой приходят. Знаешь - родственники: давайте, мол, любимую табакерку покойного в камзол ему положим. По правде сказать, язычество ведь никогда на земле не выводилось. Так что многие приходят с разными сувенирами, с табакерками тоже, и угощают. Да! Ну, будем здоровы…

Он глубоко в ноздрю затолкал щепотку табаку и с наслаждением, басом, чихнул.

- Вот, теперь слушай. Понимаешь, - доверительно зашептал он, - у нас – просто катастрофа. В раю одни старушки. Ну, пап сколько-то, ну, епископов, кардиналов даже маловато – очень мы раньше разборчиво принимали. Если кого отравил – сразу отсев.

А между тем, к нам поставили машину. Считает, понимаешь, на полтыщи лет вперед, что и как будет! Кибернетика! Вот и вышло, что лет через двести, без малого, народишко на земле расплодится до невозможности и умом чрезмерно блудлив станет. И, представь, в небеса попрется на ракетах. Спутники еще будут вокруг земли вертеться. Ну, это я тебе объяснять не стану, поживешь, кино посмотришь, вообще многое узнаешь! Да, так, значит, на ракетах. Про Илью Пророка слышал? На колеснице огненной вознесся. Вот подобное что-то и будет. Словом, до рая если доберутся, а в раю одни старушки на солнышке дремлют – это же полная дискредитация. Никакого уважения к религии и ко Всевышнему после этого от народишка не дождешься.

И устроили мы ассамблею. Закрытую. Решили, чтобы в рай – знаменитых побольше. Ну, там, актеров, писателей, убийц поизвестнее, полководцев - словом, кто нашумел погромче. Для весомости. Даже атеистов теперь пускаем. Пожалуйста! У нас полная свобода. А в Аду что? Живут по старинке: «Для мусульман», «Для христиан», «Атеистам воспрещается»! Тьфу!

- Ну и как? – спросил дон Карло. – Аншлаг?

- Как же! Реклама нас заела, чего только не заводим! А не идут! Скучно, говорят, у вас. И ни в какую! Ну вот тебя, к примеру, взять. Ну что тебе надо? Сейчас ведь и у нас времена другие. Тоже народ покультурнее стал, поговорить есть с кем, и - можно. Кино показываем. Про будущее.

Ну, не артачься ты, я уже охрип, не могу я больше тебя агитировать. Старый ведь я. Устал. И план ты мне срываешь, вот что. В Париже головы рубить конвейером еще когда станут, а уже первый квартал на исходе. А то пойдем, а? Вчера к нам Лукрецию Борджиа перевели из ада. Отравительницу. Знаешь, которая с братьями и с отцом… Так такая, я тебе скажу, раскрасавица! Ну, пойдешь?

- Лады, - сказал дон Карло, - пойду. В конце концов, на Земле, на первый взгляд, тоже не так уж много занятного. А присмотришься – ничего, сносно. И еще как посмеешься!

Всю жизнь дон Карло писал смешные и вовсе небезобидные фарсы, но человеком был добрым, и в финале всегда побеждала добродетель, и теперь ему жаль стало старичка и он решил его уважить…

Знакомство

Первые полста лет он безропотно терпел райские порядки и ко всему приглядывался. Жизнь была, в общем, ничего. Не скучнее, не веселее, чем на земле. У него появились друзья. Он приволокнулся за прелестной сеньорой Лукрецией и увидел, что слава о ней намного преувеличила меру ее прегрешений, она была совершенно равнодушна ко всяким ухаживаниям, но будучи чрезвычайно умной особою, предпочитала беседовать не с женщинами, а с мужчинами, и когда дон Карло с ней подружился, она рассказала, что отец и братья постоянно с ней советовались во всех делах, почему она и была заподозрена в прелюбодеянии с ними.

Дон Карло сперва усомнился в этой ее версии, но потом полностью поверил. После одного довольно тривиального случая, который вызвал немало толков в поднебесье. А было так, что по поручению райского клуба любителей изящных искусств дона Лукреция пошла на прием к самому Саваофу – заметим, без всякой предварительной записи! – и он принял ее в неприемный день, и без возражений разрешил использовать на занятиях кружка скульптуры обнаженную натуру. Любители искусства были в восторге, но на следующий же день по всему раю только и было шепотков про то, как некая бесстыжая особа покусилась на Самого, точно так, как некогда поступила с наместником Господа на Земле, папою Александром VI, и про то, что тот, кто выше папы, возможно, … Вот такое вольнодумство завелось в ту пору в раю в результате чрезмерного либерализма.

* * *

Несколько раз дон Карло беседовал с Нероном. Но тот оказался на редкость бестолковым и недалеким, и все разговоры начинал и кончал примерно так:

- Слушай, ты Рим видел? Я его дотла сжег! Не знаю, отстроят его когда-нибудь!..

Дон Карло твердил: «Да отстроили, давно отстроили». А Нерон – свое: «Дотла сжег, понимаешь, до самого дотла! вот это размах!».

* * *

Господин кардинал Ришелье любил беседовать с доном Карло. Он держал его за пуговицу камзола и на изящном вычурном французском справлялся:

- Так мы-то, собственно, с вами коллеги? Глупость и случай – вот что правит человечеством. Согласны?

Сеньор Гольдони, между тем, свято верил в судьбу и не вовсе с кардиналом соглашался.

- А как же предопределение? – спрашивал.

- Ну, друг мой, какое еще предопределение, когда я, правитель, разыгрываю всю жизнь шахматную партию с этим самым предопределением. И – мат ему. Постоянно. Попробуй меня переиграть…

Со временем дон Карло привык ко всему, что на свежий глаз казалось ему необыкновенным. Так, сперва он находил очень занятным, что русский царь Иван по прозвищу Грозный, высокий, сухонький, желтолицый, с длинными всклокоченными кудрями, опираясь на нелепый остроносый посох, прогуливался с громадным, круглолицым, с пушистыми усами другим русским царем и укорял его за ротозейство:

- При мне бы бомбистов на кол сажали, так не много бы их развелось. А то ведь по первости даже пострадавшие жалобились. Я имею ввиду батюшку твоего, тоже Александром кликали. Который до баб страх охоч был, ну двоеженец который.

- Знаете, коллега, вы бы помалкивали. У вас жен было то ли шесть, то ли семь, помнится. А что слабоволен был папенька – сущая правда. Известное дело, ума много – толку мало. «Горе от ума». Народишко распустил, а холопам покажи палец – руку оттяпают. То ли им у помещиков плохо жилось. И сыт и пьян, и нос в табаке. Так нет, долой царя – и не меньше!

Со временем и телефон, и кино, и кондиционер – все стало для дона Карло настолько будничным, что он заскучал. Как-то господин Вольтер пригласил его заглянуть в ад и навестить там кое-кого из друзей, но он с ним не пошел – и там, наверное, все также. Словом, сеньор Гольдони пребывал в апатии, и загробная жизнь стала ему не мила…

Но вот однажды, когда дон Карло отправился на прогулку в малоизвестную часть райских кущей и свернул за большое сизое облако, он вдруг наткнулся на… Карло Гоцци.

- Дон Карло, - вскричал он, - какими судьбами, давно ли? Друг вы мой, да как же я рад! – и бросился его обнимать.

- Простите, сударь, - высокомерно посторонился желчный сеньор Гоцци. – Не вижу причин для столь бурного восторга. Оба мы попали сюда совсем не по своей воле. Чему, собственно, вы радуетесь, встретившись здесь именно со мною! Помнится, мы с вами в друзьях не состояли никогда. Притом, я уже лет сто как пребываю здесь, и слава богу, что случай нас не свел раньше.

Дон Карло сник, но потом ухмыльнулся – а ну его! – и в последующие двадцать лет, встречаясь с сеньором Гоцци, делал вид, что его не замечает.

Дружба

Однажды во время прогулки сеньор Гоцци налетел на дона Карло нос в нос и сказал:

- Дон Карло, а не осталось ли у вас табаку?

- Самая чуточка осталась, так, запах один, хотите? – сказал Гольдони и протянул свою табакерку.

- Спасибо, дон Карло, - сказал Гоцци и, понюхав табакерку, чихнул.

- Будьте здоровы, дон Карло! – пожелал Гольдони.

- Послушайте, ну отменнейшая же ситуация, - расхохотался Гоцци. - Представляете: рай, пустая табакерка, спасибо дон Карло, будьте здоровы, дон Карло, - это мы-то с вами, каково?

* * *

С тех пор они очень подружились и везде бывали вместе. Спорили постоянно, по малейшему поводу.

- Вы жалкий реалист, морализатор! – кричал Гоцци.

- А вы – злой шут, вам бы ваши жестокие безделки в цирке показывать. Для обезьян! – парировал Гольдони.

Однажды, оба заядлые шахматисты, поспорили об исходе одной партии в шахматы, которую когда-то не доиграли еще при земной жизни и чисто по-итальянски расшумелись на все небо: стояли посреди божьего рая и размахивали руками, как мельницы, и божились, и «пер бакко»! и «мадонна миа!» взметались под облаками.

Наконец, сеньор Гоцци не выдержал, крикнул: «Вы мужлан»! и в последующие десять лет они не разговаривали.

Но потом обоим стало скучно, и однажды сеньор Гоцци подошел к сеньору Гольдони и сказал:

- Знаете что, дон Карло, давайте разыграем эту чертову партию, и все. Иначе мы не переубедим друг друга.

Шахматы по недоразумению вошли в список азартных игр и в раю были запрещены, так что Гольдони лишь горько ухмыльнулся:

- Разыграем! Ха! Чем разыграем?

Сеньор Гоцци немного подумал, потом с присущей ему комедиантской бесцеремонностью ухватился за первую пуговицу камзола и оторвал ее.

- Что вы делаете, сеньор Гоцци! – встрепенулся Гольдони, - мало того, что одежда на вас весьма странная и что вы вообще без парика, а еще попробуй тут найти иголку с ниткой. Так и будете до самого Страшного Суда ходить неряхой!

Сеньор Гоцци одну за другой поотрывал все пуговицы на своем камзоле, потом ухватился за пуговицы дона Карло.

- Да вы что, сеньор Гоцци, вы что, не в себе?

- В себе, в себе, - ухмыльнулся Гоцци, - у меня пуговица агатовые, а у вас с перламутром. Ясно? Ну на что вам здесь пуговицы, модник вы этакий? Притом, что мода ваша уже из прошедшего века. Видите: на мне синий фрак и сапоги с отворотами, а на вас что? Шелковые чулки и башмаки с пряжками. Тоже мне - модник. И вообще, на земле, может, уже давно в каких-нибудь хитонах ходят, а может, в леопардовых шкурах через плечо, почем вы знаете? А вы все держитесь за вашу отсталую парижскую моду догильотинной поры! Видели последних новоприбывших? Они вообще в каких-то серых стеганых лохмотьях, а один - в длинной до пят хламиде, ну тот, с черными выпученными глазами и с острой бородкой, из совсем другой поры.

- Так ведь пуговиц все равно не хватит, - взмолился Гольдони.

Гоцци был шахматист-фанатик, спорить с ним – пустое занятие, и дон Карло оторвал все свои пуговицы, кроме как на штанах, и они с сеньором Гоцци разыграли на пуговицах отличную партию в шахматы в одном райском закоулке. Выиграл, конечно, более удачливый и слегка жуликоватый Гоцци, и пару десятков лет они дулись друг на друга.

Райские будни и маленькие изменения

Итак, первые сто лет наш Дон Карло прожил довольно сносно, на второй сотне заскучал и где-то в 1980-м году вовсе приуныл. Сеньор Гоцци не тужил, он часто нырял в ад, откуда таскал зажигалки-пистолеты, игральные карты, а однажды приволок карманный журнал-стриптиз, чем поверг сеньора Карло в полное оцепенение.

В раю тем временем проходили маленькие изменения, каждое в отдельности малозаметное, но в общем, все вместе давно перетрясло основы райского климата.

Началось с того, что вскоре после сеньора Гольдони в рай явился господин Робеспьер с головой подмышкой. Праведники оторопели. Цареубийц в рай не пускали даже тогда, когда доступ в него получили вольнодумцы. Но потом ничего, привыкли…

Господин Робеспьер приладил голову, отошел от своих потрясений и, встретив на каком-то собрании прибывшего совсем незадолго до него самого короля Людовика XVI, тоже с наспех прилаженной головой, погрозил ему кулаком и пообещал установить в раю «естественный порядок». Впрочем, через сотню лет они поладили, и нередко их можно было увидеть в дружной беседе. Иногда они согласно кивали друг другу, и головы у них съезжали с плеч, но они привычным жестом их подправляли и вновь мирно беседовали.

Потом в раю появилось несколько декабристов. Эти дону Карло очень понравились. Культурные, воспитанные люди. Настоящие аристократы. С господином же Робеспьером они спорили подолгу и расходились в ничью, и все вместе одним фронтом до хрипоты оспаривали лозунги террориста Каракозова, который покушался на царя Александра Второго. Каракозов почему-то в рай допущен не был - вряд ли будучи менее известен, чем Робеспьер, - и потому возразить не мог, а вот миролюбивый Александр Второй вмешивался в их спор, пытаясь всех помирить.

- Ну, господа, позвольте, ведь вы же сами считали, что монархию надобно упразднить. Вы сами чуть не жребий кидали, кому истребить царскую семью. Просто случай отвел ваши руки от Божьих Помазанников. А вот господин Каховский выстрелил же в Милорадовича. А какой милый человек был генерал, и герой. А мог ведь пальнуть и в Николая Павловича, батюшку моего, разве не так?

Декабристы чуть поджимали губы. Убить царя! Чего не скажешь в запале. Что армеец Каховский стрельнул в Милорадовича и мог, вполне мог убить царя – дело его совести. Ведь он-то не танцевал на детских балах при дворе, не был вхож во дворец, где все друг другу в каком-то колене родня, с него чего взять? Не подали же они ему руки там, на кронверке, у подножия виселицы. Так что о Каракозове и прочих бомбистах лучше спор не вести. И – возмущенно:

- Вы бы еще, Александр Николаевич, приравняли нас к этому Долгополому, что с бородкой. Этот миллионы россиян истребил, до таких зверств и Нерон не додумался бы…

Иногда, услышав про убийства, к ним подходил и Нерон. И, поднеся к глазу смарагдовый монокль – конечно же, с ним вместе на жертвенном костре и сожгли (только смарагд, конечно, не сгорел и неведомо как нашел своего хозяина), - Нерон возмущался: «Вы меня с Долгополым не равняйте. Я пленникам и христианам давал шанс выжить. Они погибали в честном бою между собой или со львами на арене цирка. А этот – слышал я, слышал, - этот загонял смертников тысячами в подвалы, холуи догола их раздевали – и к стенке лицом, и огненный удар в затылок, а потом – на тележку, голыми, как скот с бойни увозили. И зарывали в яму, как падаль. Нет, с этим бородатым меня не равняйте!».

Лет за полста до этого, а вернее чуть более, появился в раю не большенький, лысоватый, скуластый человечишко. Никогда с головы не снимал потешную шапочку – и сам называл ее «пролетарская кепочка». Он подолгу и тайно совещался в заоблачных закутках то с Долгополым, то с недавно прибывшим, ну, может, лет 30 тому, коренастым, усатым, плоскостопым.

Насчет этих двух у райской администрации с адской вышли большие споры. Особенно по поводу Усатого, поскольку даже мелкие чертенята были наслышаны, что у того на одной ноге раздвоенное копыто, и, стало быть, он бесспорно их роду-племени. А насчет того, что в кепочке, шум стоял на всю небесную твердь:

- Вы что, не помните, он же сказал: «Чем больше расстреляете священников, тем лучше, попы, мол, все враги», - убеждали адские. - Он же церкви повелел грабить, что, забыли? И вы его – в рай. Для рекламы. Подумаешь, людишки железки свои запустили – вокруг земли вертятся. Ах, ах, скажут, мол, рай никому не нужен, народу мало, вера ослабнет. Им этих железяк еще пускать да пускать – не скоро до небесной тверди доберутся. А и доберутся – что поймут? У них что – только зеньки лупоглазые во лбу, а где «истинный взор души»? – возмущались адские. – Вы же сами, райские, когда их изгнали, отняли у них «истинный взор души». А теперь забоялись. Нет, в кепочке – это наш, и с копытом – тоже. По-хорошему отдайте!

Райские долго совещались и все-таки не отдали. Который в кепочке и который с копытом, да под райской сенью - это ли не доказательство для земных вольнодумцев, что и в небесах эра либерализма! Но заменили все же. Правда, много, много позже… На Джека-Потрошителя, который вообще по ошибке как-то затесался в сонме им же порешенных жертв, - тоже для ада неплохая реклама, имя громкое. Но адские еще потребовали в придачу кого-нибудь поаристократичнее, что, мол, им достается одна мелкота. И пришлось уступить огромного, тучного, гривастого графа, великого мастера морских побед – на его счету грешков водилось немало, но самый нашумевший во время оно – умыкновение некоей лжекняжны по приказу великой императрицы, доброй приятельницы господина Вольтера, поскольку лжекняжна, якобы, посягала на престол. Но просвещенная императрица только пожимала пышными плечами: чего только ей не приписывают. Все добро, ею содеянное, меркнет перед низкой смертью этой авентурьеры, Прусакова, Комарова, Тараканова или как ее, бишь, именовали…

Императрице никто не возражал, в раю она пользовалась непререкаемым авторитетом, а князя, не упорствуя, отправили в ад.

Вот такие изменения происходили постепенно под сенью Божьего рая. И, конечно, не могло это пройти беспоследственно.

Однажды на облаке перед самым чертогом Саваофа чья-то дерзкая рука наччертала во всю небесную ширь: «Долой опиум религии, смерть попам и королям!».

В раю поднялся переполох. Святой Дух долго летал вдоль этой взрывчатой надписи и крылами сметал с облаков непотребные слова. По этому поводу Саваоф созвал ассамблею.

Споры и поручения

Самого Саваофа дон Карло Гольдони еще не видел. Все небесные мероприятия и ассамблеи проводил хорошо знакомый ему небесный ключник. Дон Карло ожидал, что откуда-то из лучезарных вершин возникнет некая необъятная, грозная сущность, подобная буре или землетрясению. И каково же он изумился, когда на простенькой облачной трибуне увидел небольшого, лысоватого, круглоголового и как бы со всех сторон обтекаемого и даже расплывчатого Господа Бога без всякой бороды, в которую свято верил весь православный и католический мир десятками столетий, но зато с сияющим нимбом. Глубоко посаженные пронзительно-черные зрачки смотрели проницательно, тонкие губы улыбались, но от этого лик Господний не светлел, а казался не только всевидящим, но все примечающим и вряд ли что прощающим…

Когда райские жители уселись на округлые, опять же облачные стульчики, Саваоф оглядел всех и сказал негромко приятным баритоном: «Не все собрались. С такой дисциплиной и точностью, не понимаю, как на земле хоть до колеса додумались!».

В эту минуту, чуть приседая от смущения, как раз появились дон Карло и друг его Гоцци, который как на грех в этот день побывал в аду и теперь чуть не пенился от еле вмещаемых впечатлений – излить их он не успел, потому что собрание уже началось.

- Ну вот и опять вы, сеньоры, - сказал Саваоф, - я уж давно наслышан о вашей противоестественной дружбе, которая и здесь, как и на земле, ни к чему доброму не привела и не приведет. Там вы враждовали не в меру, а тут чрезмерно дружите.

- Они свободны в своих чувствах и отношениях. Свобода личности – основа любого общества! – веско отпарировал сидевший в дальнем ряду господин Вольтер.

- Свобода личности! – где-то у самой двери фыркнул Усатый с копытом. – Пресловутая личность сперва переколотит зеркала, потом станет рубить головы и пожрет ближайших соседей, это я вам по опыту говорю. И только тогда эта свободная личность почувствует себя уютно, а свобода подтверждается без труда, - усмехнулся Усатый и показал увесистый кулак.

- Тише вы, ретроград, - загремел всем знакомый бас некогда очень почитаемого писателя, - когда я моего «Альбатроса» писал, уж никак не вас представлял вольнопарящим в поднебесье. Думаете, я не знаю, кто ко мне руку приложил? Так вот, моя личность хоть сейчас может, наконец, высказать, чего вы стоите, рябой карлик! Возомнили себя распорядителем жизней? Это вы-то – альбатрос? Туда, туда, за черные двери – там вам место. И отчего, по какой ошибке, дружок ваш своим пенсне поблескивает в недрах адского котла, а вы – в облаках? Прав был поэт: «Нет правды на земле, но правды нет и выше!».

Бас гудел и гудел, пока Саваоф не хлопнул в ладоши: «На земле спорить надо было. Вы, господин писатель, помнится, все больше на острове, на берегу моря проживали. Тише воды, ниже травы. И почести принимали – не отказывались. Помолчали бы…».

И тут, откуда ни возьмись, из всех уголков послышались голоса. Сонм голосов, мужских, женских, детских. «Убийца. Изверг. Где мой отец? За что мужа моего погубил? Зачем детей в арестантский детдом отдал? – вопрошал хор униженных и оскорбленных. – Не в земле тебя хоронить надо было, а мумией оставить, вроде этого, что в кепочке. Это он всему начало. Да сгниет в своей стеклянной клетке, неужели перевелись смельчаки – никто увесистый кирпич в нее не кинет?»

Атмосфера накалялась. Вьюнок в кепочке быстренько заменил ее на белобрысый кудрявый паричок – ловко, как фокусник, вытащил его из-под полы напрочь поношенного пальтишка. А Усатый сник, но все же бубнить не переставал.

- Какая профанация лучших идей, порожденных человечеством! – прогремел господин Робеспьер, вскочив и придерживая голову, чтобы от резкого движения она не отвалилась. – Ответ тебе, чудовище, - гильотина! – ткнул он обличающим перстом в сторону Усатого ретрограда, и все обернулись и осудительно оглядели старого невысокого рябого человека. Тот смутился и даже примирительно закивал – после такой перепалки его вполне могли выдворить за черные двери. И все же не унимался:

- Да ну что вы, в самом деле, как взбесились! Я в назидание потомкам говорю, а вы хамите. Вы, там, с отрубленной головой, вы же вашей королеве головку рубанули-успели и не дрогнули, а я – чудовище? Вы еще увидите, что натворят эти самые свободные личности. К тому, к тому все идет, уж я знаю…

Тут Саваоф поднялся и простер длань над сидящими под ним небожителями.

- О, чады мои, успокойтесь, право! Нет в вас уважения к председателю собрания, к авторитету, наконец, к возрасту. Я вам радостную весть сообщить хотел. А теперь не могу, расстроился! – и сел, пригорюнившись.

Помолчав немного, позвал: «Цып, цып, цып», - и откуда-то с высот спустился Святой Дух в виде белого откормленного голубя и закружил над нимбом Всевышнего.

- Душно мне! – сказал тот голубю, - не началась бы астма!

И Святой Дух попорхал у самого его лица и изо всех сил замахал крылами, как веером, и всем было видно, что голубь старый и грузный и летать ему нелегко.

Саваоф отдышался, вытащил из складок своего одеяния горсточку пшена и бросил голубю. Тот поклевал и скрылся.

- Так вот, чады мои, - негромко, усталым голосом сказал председатель собрания. – Я решил все вам высказать начистоту. Живем мы нехорошо. Нет у нас ни покоя, ни согласия, ни взаимопонимания, некоторые говорят, что от скуки. Не знаю. Я уже давно перестал понимать, что творится с созданным мною человечеством. Я его выдумал, а оно начало выкидывать непристойности! Мне не хватает информации. Пресса – фикция. Думаете, то, что вы видите в нашем райском кино или по телевизору на большом райском облаке, это правда? Чтобы справиться с таким неуправляемым человечеством, нужна прежде всего информация. Из живых рук, так сказать. Чтобы жизнь - без прикрас. Я могу послать на землю мор, но что толку. Там затеяли такую войну, что после этого, казалось, львы и лани будут пить из одного источника и люди побратаются между собой – они же закоснели в злодеяниях настолько, что не только Ада не боятся, но сами в него просятся. Им там привычнее. А попав в Рай, сеют в нем распри. Мне нужен осведомитель. Я хочу знать, наконец, кого принимаю на собственных небесах. Кто пойдет на побывку к землянам?

Желающих не было.

- Повторяю, - сжал тонкие губы Саваоф. – На побывку к землянам. Ненадолго. На какие-нибудь полвека – пустяк же! Впрочем, похоже, за последние сто лет время значительно спрессовалось. Так что полувековые события вполне могут уложиться в полгода. Ну, это уж как вы сами справитесь.

Гольдони и Гоцци переглянулись. Что-то в таком предложении было заманчиво.

- Эй, вы там, комедианты, - может, рискнете?

- А чего мы-то? – всполошился Гольдони и тут же спохватился. - А что надо делать? – ему понравилась эта идея и он заопасался, как бы Всевышний не передумал.

Всевышний высокомерно пожевал губами – такие пустяки разъяснять…

- Ну что делать? Придумать надо такие ситуации, чтобы человек с себя скинул хорошие манеры, приличия, привычки и оголился до самого нутра. Чтобы видно стало, какой он на самом деле. Словом, прижать покрепче.

- Интрига? Хорошая, путаная интрига, ну, скажем, с невеселым концом, а? – предложил Гольдони. – Вы же мастер на дурные финалы, а, Гоцци?

- Экстремальная ситуация, понимаете? Вот что требуется, - объяснял Саваоф, - а конец может быть любой, какая разница? Ну попадут ваши подопечные сюда, уж хуже ничего не будет. Места всем хватит. Вот после войны толпы, толпы ведь шли и ничего – разместились, и все, в общем, сравнительно ладят друг с другом. Хотя там - один другого убивали. Но это, впрочем, не по их вине. Один из главных зачинщиков загорает за черными дверями. Другой, правда, с нами! – покосился он на Усатого. – Но это до очередного обмена. И вы там, в паричке, - это и вас касается. Вот подвернется случай из-за черных дверей вызволить порядочного человека, тоже ведь по недоразумению попадают туда – не счесть. Да, так что я говорю. В общем, ограничения никакого, народишко прижать можно до отказа. Ситуации сами придумаете. Если нужны спецэффекты – обеспечим. Ну там, радуги, затмения, землетрясения или еще что. Словом, придумывайте, тряхните стариной…

- Я тоже хочу на побывку! – ревниво вскипел Гоцци. – Вы опять, сеньор Гольдони, за старое взялись, да? Опять дорогу перебегаете?

- Оба пойдете, - опустил веки Саваоф. – Выдумывайте ваши спектакли, резвитесь. Я сказал, поддержка свыше вам обеспечена, так что возможности у вас неограниченные.

Ассамблея закончилась. Гольдони и Гоцци уединились за привычным облаком.

- Значит так! Идем вместе. Каждый «болеет» за свою команду. Та же шахматная партия…, - с горящим взором прошептал Гоцци.

- Только фигуры – это земляне? Ой, не могу, вы из роли не выходите никогда, - хохотнул Гольдони, - идет. Держитесь же, дон Карло. Игру затеем нешуточную.

- Нет, это вы держитесь, дон Карло! – пригрозил уже совсем по земному Гоцци, - я вас всегда обставлял и сейчас обставлю! Веселее, веселее надо, морализатор вы этакий. И что сейчас в нашей Италии происходит? А в Париже? Вы куда думаете податься?

- Куда и вы. Посмотрим, чья возьмет. Вот вы всю жизнь пытались вдолбить людям, что веселое плутовство ничуть не предосудительнее скучного добра. И чем человек свободнее от морали, тем веселее ему и всем окружающим. Этих вот двух безголовых послушать – короля да палача, не много же они выиграли от безграничной свободы…

- Вы, сеньор Гольдони, всем добродетельным выдавали по мешку страданий и - в награду по горсточке радости. Но – что спорить. Пойдем да поглядим. Многому ли люди научились…

Тут, с некоторой робостью, к ним подошел невысокий, неброской внешности мужчина в строгом темном костюме. Они его давно приметили – добродушное холеное лицо, детски-голубые глаза и приятные ямочки на щеках, когда он улыбался, располагали к общению. В небесных кулуарах поговаривали, что он – большой ученый, пострадал, защищая науку от мракобесия, и умер как праведник. Некоторые даже намекали, что в день его похорон наблюдались знамения – за полдня чередой сменили друг друга все времена года от весеннего цветения до листопада и вплоть до заморозков. Лучше всего он ладил с Вольтером, и нередко в их беседах слышны были такие словесные построения:

- Вы, господин Вольтер, говорите об абстрактной свободе, а от нее до губительной анархии – один шаг. Спросите Людовика Капета – не зря он головы лишился. Я же говорю о свободе целенаправленной.

- А я, господин ученый, о свободе вообще. Понимаете, о свободе от условностей, лицемерия света, непосильного труда, чинопочитания…

- Понимаю, господин Вольтер, вы говорите о свободе от. А я говорю о свободе для. Ну, сработали, предположим, все ваши от. А потом? Свободный от всего человек, он же, в сущности, обезьяна. Надо же ему на что-то свободу употребить. Ну, скажем выспренно, для созидания.

- И опять вы все путаете, - возмущался философ, - все, что вы говорите, само собой разумеется. Люди вашего времени слишком приземлены и напрочь лишены романтики. От этого все беды так плохо понятой вами свободы. Кстати, добытой морями крови в некоторых отдельно взятых странах. Хотя и у нас во Франции крови было предостаточно, но не столько же, как в иных краях! – и, опираясь на трость с серебряным набалдашником в виде собачьей головы, Вольтер раздраженно мелкими шажками шел прочь.

Ученый приветливо улыбнулся итальянцам и из верхнего кармана пиджака извлек визитную карточку, совсем непохожую на те, что были приняты в Италии в пору пребывания там Гольдони и Гоцци, – ни золотого обреза, ни затейливых завитков шрифта.

- Разрешите представиться, господа. Мы хоть визуально и знакомы, но формально друг другу не представлены. Вот, к счастью, когда меня хоронили, жена положила визитку в мой карман. Знаете, причуды оставшихся. Кстати о причудах: в ногах у меня она положила два большущих румяных яблока из нашего любимого сада. Но это так, ни к чему. А вот визитка теперь пришлась кстати. Я хотел посоветовать вам, если позволите, побывать не в Италии. Я попал сюда почти на 200 лет позже вас и смею вас заверить, что после Великой Войны, когда итальянский Дуче оказался в петле – ну знаете, вы его за черной дверью встречали, наверное, хотя, в сущности, не вижу, чем он хуже этого смешного человечка в кепочке и с паричком в кармане, помешанного на маскировке и конспирации; или нашего усатого сотоварища, которого Всевышний обещался вскоре обменять на кого-нибудь поприличнее, из тех, кто случайно попали за черную дверь. Ну так вот, после истории с Дуче, поверьте, Италия совсем для настоящей исторической интриги не приспособлена. Интрига переместилась куда как севернее. Есть такая страна. Не знаю, как она сейчас называется. Вот где интрига цвела пышным цветом, по крайне мере, в мое время. Судя по слухам, - вы заметили: опять валом валят пареньки в камуфляже, да вы ведь не знаете, – это защитного цвета пятнистая маскировочная одежда для солдат, - так они мне чего только не рассказывают. Я так высчитал – там до большого взрыва недалеко. Страна эта парадоксальная. Она – не Азия. Но и не Европа. Что-то вроде Византии. Удар кинжала из-за колонны, яд в кубке. И сплошные улыбки. А если сорвется с узды, я имею ввиду свободу от – вы, наверное, заметили, мы с господином философом часто рассуждаем на эту тему, - тогда уж удержу не будет. На сто лет вперед моря крови разольются. Вот туда и идите. Вам будет интересно. И, кстати, Всевышнему тоже. Узнать, куда движется придуманное им человечество. И еще не придется ли ему подумать, как бы расширить облачную обитель – много, много может явиться нежданных-негаданных вполне невинных претендентов на место в Раю. Или, на худой конец, можно бы почаще пользоваться Чистилищем. На мой взгляд, оно вообще простаивает. А зря…

- Но страна эта велика, надо же представить, что и где находится, и где можно по первости приземлиться, - озаботились итальянцы.

- О, об этом не беспокойтесь, здесь на визитке обозначены точные данные. И город, и улица. Вы попадете в дом, где, кстати, сеньор Гольдони, вас глубоко чтили, и вы даже найдете там свое изображение в бронзе. Конечно, для большой интриги вам потребуется окунуться в гущу событий, то есть отправиться в столицу, но в каждом доме происходят свои маленькие истории, неизбежно отражающие глобальные события. Впрочем, не мне вас учить. Думаю, ваша побывка будет увлекательна. Кстати, расскажите мне, что и как там обернулось после примечательных событий, когда в стране объявлено было торжество свободы. В свое время, когда это слово только шепотом и произносили, я тоже о свободе мечтал. Вот мне и интересно, совпадают ли идеалы с воплощением. И именно в этой стране.

- Ну да, - хохотнули разом итальянцы, - вот бы еще у наших двух безголовых спросили и у всех этих аристо, которые наспех прилаживают к туловищу порубленные гильотиной головы, чтобы прилично выглядеть в обществе, как и для кого эта ваша свобода обернулась…

На том и разошлись.

В гуще событий

Итальянцы решили прислушаться к советам ученого – уж очень он умел внушать доверие. За пару десятков лет ни с кем ни одной размолвки.

Страна оказалась в самом деле большой, ну, не такой, как облачная обитель, - ну может, с ад с чистилищем вместе взятыми. Сперва итальянцы чувствовали себя неловко – пуговицы на кафтанах были сорваны лет полтораста тому назад для шахматной партии, но потом они уверились, что либо были для окружающих вовсе невидимы, либо на фоне облаченных в бесформенные камуфляжи мужчин их пестрые кафтаны никого не шокировали.

Сообразуясь с полученными свыше инструкциями, итальянцы загадали очутиться на главной площади страны, и – очутились. А очутившись - остолбенели. Посредине высилось сооружение, хоть и осененное крестами и сверкающее жарким золотом, но никак не похожее на храм, а скорее на свадебный торт, какие мастер был выпекать повар герцога Тосканского, у которого как-то выступали конкурирующие друг с другом труппы обоих комедиографов.

На площади было людно и шумно. Но не по-итальянски. Люди злобились друг на друга, размахивая флагами и грозя кулаками в сторону главного дворца. Возгласы слышались странные: «Мы его сами выдумали! Никакой он не вожак, и вообще мышей не ловит!» – орали одни. «А при Усатом ты тоже такой прыткий был? – возмущались другие. - Давно бы какие-нибудь реки вспять поворачивал!»

Поскольку итальянцы сути событий не понимали, им стало скучно. Они решили проникнуть в главный дворец и оказались в роскошном зале, сверкающем золотом, где в укромном уголке шептались двое: «Убить его – себе дороже! Бородавчатый тут же все сцапает. А вот если вместо него Щуплеца, притом при его же благословении… Он же доверчивый. Лапоть и лапоть!» – лихорадочно убеждал один. «Не худо, не худо, - соглашался другой, – но надо, чтобы плод созрел. Чтобы Крошку этого, Щуплеца я имею ввиду, толпа сама просила и умоляла – «Спаси, отец родной!»

- А если не станет?

- Тогда привлечь Главного Астролога. Для чего мы десять лет Астролога на главной дотации держим? И для чего в каждом доме, чуть не в каждой комнате по автоматическому экрану, чтобы даже включать не надо было, когда надо, - сам все покажет. Так вот, по экрану какие-нибудь ужасы посулить. Все беды, мол, из-за Старика. Одни орут – мало свободы дал, другие – чересчур, мол…

- Вот и будет им свобода. А то, видишь, не потрафили! Сами по своей воле завопят «распни его, распни».

- Лишь бы Крошка не подвел. Не нравится он мне. Глаза у него, у Щуплеца этакого, близко посажены. Скользкий больно. И сумеет ли людей охмурить? А то у него все вроде «с одной стороны нельзя не сказать, с другой – нельзя не признать». Как в лучшие времена.

- Вот и ладно. Все новое – хорошо забытое старое. Это как раз всех и подкупит. Явно же соскучились по «светлому прошлому»…

Итальянцы подмигнули друг другу. Здесь, похоже, затевалась большая интрига…

В соседнем зале – амфитеатром – наблюдалось столпотворение. Спор как на итальянском базаре в ярмарочный день. Когда они вошли, кто-то кого-то как раз треснул по уху. Зал гудел: «Мы не имеем права петь как «дубовики». Мы спутали двери и вошли слева. Кто виноват, что указателя нет? А раз так, мы обязаны сидеть с «бородавчатыми» и петь с ними хором».

И тут началось несусветное. По обеим сторонам зала «друзья народа» высказывали свои соображения, но не словами, а ариями. Итальянцы просто-таки остолбенели. Кто пел громче, тот, похоже, побеждал в споре. Странно, но, видно, Саваоф сдержал слово и не скупился на спецэффекты. Гоцци и Гольдони хоть этого языка и не знали, но отлично понимали все, о чем пели «друзья». А пели они о важном сановнике, которого застукали с куртизанками в общественных термах, как раз когда ему положено было судить главных виновных в развале и нищете общества. Некоторые скандировали: «А вы чемодан денег унесли! Чемодан денег унесли!». На этот речитатив другие отвечали речитативом же: «А кто совет пушками разогнал? А кто Хоровую Палату сжег?».

Те, что вошли не в ту дверь, метались. То с «дубовиками» скандировали про чемодан и сливались в хоре, то с «бородавчатыми» заливались про пушки и поджег палаты.

Итальянцы так ничего и не поняли, но оба решили, что где-то неподалеку должны находиться главные персонажи. У обоих в их замысловатых интригах, злых и веселых, путаных, но с добрым концом или же, наоборот, с убийственным торжеством порока, всегда имелись скрытые до поры фигуры, которые дергали веревочки интриги.

Загадали попасть к такой главной фигуре. Попали. В глубоком кресле, прикрыв глаза, полулежал гигант в свободном домашнем одеянии. Атлетическое сложение, грубоватые, но простодушные черты лица, сверкающие голубоватые седины, все напоминало вельмож их поры. Вельмож, которых бессовестно обирали управляющие и оклеветывали жуликоватые приживалы. На скамеечке у ног вельможи сидел небольшой гладко причесанный человечек. Одежда сидела на нем неловко. Видно, чтобы выглядеть солиднее, он носил пиджаки на размер больше – хоть ворот и отставал, но плечи казались шире. Итальянцы догадались: это его те двое, что шептались в укромном уголке соседней залы, называли Крошкой и Щуплецом.

- Боюсь, мне не удастся надолго усмирить такую орду, - задумчиво прошептал он. – Вы, Владыка, слишком много им позволили с самого начала. Поторопились. Не дозрели они до ваших даров.

- В делах свободы «слишком» не бывает, - возразил Старец.

- Вам, с вашим опытом, конечно, виднее. Но я говорю о своих возможностях. Вы назначили меня главным министром. И я могу и даже обязан призвать к порядку хотя бы Хоровую Палату, но добром, добром. Не велеть, а призвать. Однако вы имели неосторожность намекнуть, что назначите меня наследником. И главный лозунг у нас – «свобода». Так что я, как будущий главный правитель, не имею права на них цыкнуть и вообще вмешиваться в их поступки. Их дело – воспевать законы. Мое – утверждать их или не утверждать. А цыкать не имею права. Я же вас первого дискредитирую!

- Ох, и хитромудрый ты человек, оказывается, я и не подозревал, - вздохнул Старец, - ладно, ступай. Сам как-нибудь разберусь. На площадь выйду. С народом поговорю. Неужели забыли, что до меня было? Это они сейчас расшумелись. А когда ты был Начальником Тайной Канцелярии? И тебе в затылок «Бровастый» дышал, и на тебя разве что через лупу смотрел, чтобы тебя заметить, - шумели бы? Да и ты, друг мой преданный, цыкнул бы тогда, или тоже пасьянсы бы раскладывал: к делу это или не к делу?

Итальянцы Старца пожалели. Очевидно было, что он находится на краю гибели вследствие какой-то настолько жестокой интриги, какая им в их времена и в дурном сне бы не привиделась. И значит, пора было подключаться и напомнить Саваофу, что он обещал им любую поддержку, вплоть до землетрясений и затмений. Подкинуть бы Старцу что-нибудь этакое в подмогу. Чтобы смог обуздать крикунов: «Глядите сами! Небо прогневали – пропадете, если не образумитесь!».

Загадали. Саваоф – высочайшая сущность. Слово держать умеет. И велено им было отправиться на площадь и наблюдать. Однако же, как было не посостязаться?

- Я беру себе Вельможу! – объявил Гольдони.

- А я Щупляка! – усмехнулся Гоцци. – Вот и поглядим, чья возьмет. А уж потом проведаем дом Ученого, что там происходит – тоже небезынтересно.

На том и порешили…»

* * *

Здесь фрагмент рукописи, именуемый «Побывка», прерывается. Отдельной же сколкой к ней приложено что-то вроде дневниковых записей, которые мы и цитируем. Итак:.

 Далее>>