|
|
|
Часть третья. ЦВЕТЫ УСОПШИМ. (Переводы М. Кушниковой)
Страница 5 из 7 [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] Д. Тодеричьу НАСКОЛЬКО ТОЧЕН БЫЛ ГОМЕР, ИЛИ… ПО СЛЕДАМ УЛИССА (перевод с румынского) В описании Гомера Улисс, герой «Одиссеи», представлен не только как достойный всеобщего уважения правитель, но и как весьма предприимчивый и остроумный политик и дипломат, умеющий выйти с честью из любого положения… Недаром назван Улисс «многохитростным» и «многоумным». Ведь хитроумный герой «Одиссеи» и очень хорошо вспахивает свое поле, и изобретает знаменитого Троянского коня, и ведет корабль по неведомым морям…И еще умеет Улисс, - говорится в гомеровском тексте, - управлять кораблем по звездам ночью, как никто другой. Гомер сообщает также и реальный путь, по которому следовал герой «Одиссеи» в течение нескольких лет своего плавания. Как «Одиссея», так и «Илиада», составленные в VIII в. до н. э., представляют собой повествование о борьбе за Средиземноморские проливы, по которым зерно и золото шло в разные страны. И, несомненно, что во многих отношениях оба эти произведения можно рассматривать как достоверные исторические документы, принимая, однако, во внимание социальную и экономическую организацию Греции VIII в. до н. э., а также и то, что гомеровский текст излагает события, происшедшие за пять веков до его создания, т. е. в XIII в. до н. э., во время троянской войны. В наши дни многие пытались восстановить легендарный морской путь Улисса, и надо сказать, что результаты оказались мало убедительными. Некоторые исследователи этого вопроса, изучая гомеровское повествование, усомнились: а не покинул ли Улисс воды Средиземного моря во время своего морского приключения? Недавно к таким же выводам пришел профессор Парижского университета Робер Филипп. По его мнению, если не вся «Одиссея», то часть ее происходила в волнах Атлантического океана. Но проследим за Улиссом. Он возвращается домой. До Малеи все идет хорошо. Тут начинается буря, и после девятидневной борьбы с разбушевавшимися стихиями сбившийся с пути Улисс снова пускается в путь где-то в области неизвестного архипелага. Где находится этот архипелаг? В Атлантическом океане, утверждает одна из гипотез. В Атлантическом океане, на пути золота, олова и янтаря. Подтверждение этого можно найти в «Одиссее», начиная с пятой песни. С этого момента в текст ее введено описание путешествия по Атлантическому океану, основанное, вероятно, на древних финикийских, а может быть и карфагенских, традициях. Исходной точкой, архипелагом, могла оказаться, следовательно, группа Канарских островов. А цель? Вспомним, что золото добывалось в Судане, олово в Британии (Великобритания – у древних называлась «Касситеритскими островами»), а янтарь в Прибалтике… Но где доказательство, что именно по такому атлантическому морскому пути следовали корабли древних греков? То, что Гомер называет водные глади, по которым он ведет своего героя, океаном, а не морем, недостаточно веский аргумент. Сторонники атлантического странствия Улисса приводят пять аргументов: 1. «Хитроумный» Улисс странствует по такому водному пространству, у которого есть приливы и отливы. Три раза в день Харибда изрыгает черные воды и три раза в день поглощает «волны». В стране феаков потерпевший крушение Улисс плывет к берегу. Вдруг река прекращает свое течение и открывает измученному герою спокойное убежище своего широкого устья (лимана?). Во время первого захода в гавань в стране лотофагов Улисс встречается с местными жителями, которые угощают его спутников «сладкомедвяным лотосом» (песнь девятая, стихи 93 и 94). В географическом отношении описание Гомера может подойти только для Канарских или Азорских островов (если речь идет об архипелаге, расположенном в Атлантическом океане). 2. Изменяется способ плавания. Известно, что в Средиземном море древние греки практиковали прибрежное плавание, каботаж от острова к острову и от побережья к побережью, где гавани были неглубокие. Покинув страну лотофагов, Улисс продолжил свое плавание уже совершенно по-иному. Его корабль проходит все большие расстояния, по все более глубоки водам, и все реже заходит в гавани. Вспомним также, что около страны лестригонов герой привязал якорь к валуну, а прибыв на остров Цирцеи, корабль спокойно причаливает в очень глубокой естественной гавани. Об острове Эолии говорится: «Остров плавучий… неприступною медной стеною весь обнесен; берега ж подымаются гладким утесом» (песнь десятая, стихи 3-4). Если абстрагироваться от метафоры, то не соответствует ли описание этого острова внешнему виду Мадеры (острова, который иногда действительно кажется парящим в туманах и окружен крутыми берегами)? 3. Море (вообще же океан) оказывается очень бурным, что совершенно не свойственно Средиземному морю. Там, где плавал Улисс, прибрежное течение «бросает» огромные валы на рифы. Он плывет по бурным водам. В стране лестригонов описана естественная гавань, прикрытая высокими утесами. Проход в нее очень узок. Но именно такова Лиссабонская гавань, в которой действительно, как описано в «Одиссее» (песнь десятая, стихи 93-94), никогда не бывает даже зыби. Здесь узкое устье реки Тахо с обеих сторон прикрыто утесами. Но вернемся к острову Цирцеи и вспомним, что это плоская равнина, поросшая «широкорастущим темным лесом» и окруженная «безбрежною бездной морской» (песнь десятая, стихи 195-197). Цирцея предупреждает Улисса, что на пути к дому ему придется встретиться с сиренами, преодолеть рифы и подземные скалы. Она говорит ему о двух возможных путях возвращения, один из коих проходит между двух высоких скал и очень опасен, а второй – около двух скал. Одна из них очень гладкая, вторая же более шероховатая и расположена на расстоянии полета стрелы от первой. На уровне половины высоты первой из скал находится зев пещеры, где обитает жестокая Сцилла. Под второй скалой вспенивает свои черные воды грозная Харибда. Цирцея советует Улиссу избегать также и острова Трезубца, богатого стадами овец и священных коров… (песнь двенадцатая, стихи 39 и послед.). Робер Филипп считает, что остров Цирцеи не что иное, как остров Белль-Иль а столь опасное плавание – прохождение через Ламанш. Древние галльские и кельтские легенды утверждают, что на острове Сейн обитали девять злых волшебниц, которые вызывали кораблекрушения – вот и «сирены» из гомеровского текста. Две скалы, меж которыми невозможно пройти, должны быть расположены, следовательно, у узкого пролива Фромвер, а следующие две, т. е. Сцилла и Харибда, названные так по аналогии с такой же парой, действительно существующей в Средиземном море, должно быть, соответствуют острову Банек и очень близко к нему расположенной скале Мен-Тенсел. Тогда «черные воды», изрыгаемые Харибдой, согласно этой гипотезе, не что иное, как волны течения Фромвер 916 км/час), и, следуя далее по этому пути, остров Трезубца можно считать ныне существующим островом Уэссан. По этой же логике вещей мы вынуждены согласиться с тем, что остров Огигия – это нынешний остров Ориньи (а может быть, Жэрсэй или Гэрнсей). 4. Советы Калипсо, напутствующей Улисса, позволяют хорошо представить себе путь последнего к северу. В гомеровском тексте сказано, что, отчалив и «вверившись благовеющему ветру попутному», Улисс ведет плот «по звездам». Калипсо советовала ему держаться открытого моря и таким образом, чтобы Медведица находилась постоянно слева от плота. Улисс соблюдал все эти условия, и путешествие его продлилось семнадцать дней, а на восемнадцатый день на горизонте появились «горы тенистой земли феакиян»: «черным щитом на туманистом море она простиралась» (песнь пятая, стихи 269 и послед.). Остров Ориньи и Гэрнсей по своему расположению вполне соответствуют острову Калипсо, тем более, что если ориентироваться по Большой Медведице, оставляя Малую Медведицу слева, это значит совершенно определенно направиться на восток (при плавании к северу Большая Медведица оказалась бы прямо перед Улиссом).Но, направившись к востоку от острова Ориньи, Улисс добрался до Балтийского морского пути который ведет к югу Скандинавского полуострова, где и следует поместить в этом случае страну феаков. Описание последней (песнь пятая, стихи 339 и послед.) вполне соответствуют норвежскому побережью в области Осло, а рифы, которые Улисс встречает на пути вблизи от страны феаков, не что иное как «скаеры» Скагеррака. 5. Не следует забывать и другие два аспекта в описании тех мест, где совершил свое плавание Улисс, а именно свечение океана и характеристики господствующих ветров. От лотофагов до феаков Улисс не встречал берега, который не был бы покрыт мглой, туманами, и не видел морской воды, над которой не парила бы влажная, зеленоватая дымка; под ней вода часто кажется светящейся. Что касается ветров, то все они дуют с северо-востока и юго-востока. Нельзя не учесть также того обстоятельства, что от острова Цирцеи до страны киммерийцев герой плывет днем, а на обратном пути также и в ночное время, причем в первом случае он пользуется бризом с моря, а во втором – бризом с берега. Такое плавание в той области атлантического морского пути, которым пользовался Улисс, возможно единственно лишь у берегов французской Бретани. Все эти подробности, приливы и отливы, рифы, высокие берега, глубокие гавани, мгла, туманы, прибрежные течения, описания местностей составляют картину путешествия по Атлантическому океану. Гипотезу проф. Филиппа подтверждают также более ранние исследования немецкого географа О. Мейера. Проф. Филипп воспроизводит также и предположительный путь плавания Улисса на двух картах. Новые факты, приведенные проф. Робертом Филиппом при обсуждении реального или мнимого путешествия Улисса по Атлантическому океану, далеко не исчерпывают дискуссии, возникшей по поводу географического воспроизведения пути героя «Одиссеи». Но они представляют собой веские аргументы, которые, в конце концов, доказывают хотя бы то, что жители восточной части Средиземноморья совершали дальние плавания по Атлантическому океану еще в конце второго тысячелетия до нашей эры. Впрочем, об этом убедительно говорил много лет назад также и французский ученый Виктор Бэрар, который исследовал финикийские источники, послужившие основой для поэм Гомера. Точка зрения Бэрара, еще до гипотез Мейера и Филиппа, а также московских историков А. Горбовского и К. Варшавского, говорит о том, что мореходство в античном мире знало гораздо более значительные достижения, чем можно предполагать. Пьер Данинос Из книги «НЕКИЙ ГОСПОДИН БЛОТ» (перевод с французского) Глава «Царство снобов» Я бы очень хотел выполнить мечту моей Терезы. Но при всей доброй воле, чувствую, что никогда не сумею по настоящему внедриться в «свет». Я всегда ощущаю себя там чужим, более всего из-за того, что «свет» и я говорим на разных языках. Недавно я в который раз в этом убедился в одном салоне, где речь шла о неизменной программе уик-эндов. Причем один господин внезапно повернулся ко мне и спросил: - Мне кажется, что вы теннь, господин Блот? Я изумился. С этой их манией кромсать слова, я просто с первого раза не понял, что он говорит вовсе не о моей бесплотности, а спрашивает, играю ли я в теннис. Господин принял мое молчание за отрицание и поспешил с выводами: - А, понимаю, Вы – мот… Узнав, что я даже и не мот, то есть не питаю пристрастия к мотоциклам, господин, видимо, нашел, что я, как личность,- не бог весть что, и сейчас он, наверное, недоумевает, как же я ухитряюсь «убивать» свои воскресные дни. Словом, если – начистоту, конечно, я не обладаю ничем таким, что помогло бы мне проникнуть в царство снобов. Ни языком, ни внешностью, ни поведением, ни жестикуляцией, ни беспечностью. Ничего этого у меня нет! Самых основных качеств-то и не хватает! Но обладая некоторым пристрастием к классификации, и я сказал бы, довольно солидным опытом наблюдения со стороны, я попытался провести что-то вроде инвентаризации этого самого «высшего света». Итак, чем обладают «сливки» и не обладаю я? Выражение пресыщенности. – Вот оно-то меня, пожалуй, больше всего и поражает. Это скучающее выражение лица так называемых «лучших людей»! Возможно, их просто утомило, что все их желания исполняются так легко. Но, может, выражение пресыщенности как раз и есть тот самый «бонтон»? Во всяком случае, я всегда изумляюсь, как они ухитряются развлекаться с таким выражением смертельной секуки на физиономии. Я же, сколько бы ни старался, никак не смог бы изобразить такого непреодолимого отвращения ко всему окружающему, ну, хотя бы, в ресторане. А для них это не проблема. В первоклассном ресторане-люкс, где по всем канонам «света» предписано «бывать», они все равно не теряют этого жуткого похоронного вида. Когда они заказывают себе дыню («… но только, если она в самом деле спелая, знаете ли!»), они это проделывают так, словно теряют последние жизненные силы, а уж когда заказывают рассольник из форели («… и пусть никто ее не ковыряет, пожалуйста, терпеть не могу, когда она разваливается!»), ну тогда, знаете ли, - вообще… Вот такую же физиономию поимел вчера господин Фитц-Арнольд, с которым я обедал в модном ресторане. Печальными глазами Чарли Чаплина он взглянул на принца Астурийского и на знаменитую мисс Одри Эпбурн, и видно нашел ее «так себе». Во всяком случае, вид у него был такой, словно он каждое утро ездит с ней в одном автобусе. Если хочешь хоть немного отдохнуть, - сказала мне как-то одна кинозвезда, замученная охотниками за автографами, - надо бывать только в очень дорогих ресторанах. Там все делают вид, что тебя не знают!» Итак, мы сели за стол, Фитц долго не решался, что ему заказать. Обер-официант ждал. Фитц колебался. Обер удалился. Фитц немедленно его окликнул: «Эй, гарсон!» и проворчал: «Никогда сами не подойдут взять заказ!». Потому что Фитц как раз из тех клиентов, которые чувствуют себя в своей тарелке, только когда вокруг них, согнувшись пополам, стоят как плакучие ивы, по крайней мере три обера и предлагают всякие соблазны, которые, впрочем, таких, как Фитц, никак не волнуют. Фитц-Арнольд оживится, только если телефонист вдруг объявит: «Мсье, к телефону. Вас вызывает Рим». Тогда, как будто бы очень раздосадованный, что Рим помешал ему ужинать, но на самом деле в полном восторге от общего внимания, Фитц неторопливо выйдет из-за стола, и каждому будет ясно, что для него подобные телефонные вызовы – чепуха, а Рим, как и все прочее, ему совершенно безразличен. В это время какой-нибудь из его приятелей тоже поднимется со своего места и, помахав ему ручкой, на весь зал зычным басом сообщит: «Через пару минут лечу в Нью-Йорк. Может, ты хочешь что-нибудь передать?» И все это таким тоном, как будто он зовет Фитца куда-нибудь на чашку чая. А позади меня маленький рассыльный, Никколо, уморительно его передразнивая, шепчет официанту: «Через пару минут отправляюсь на Монмартр. Может, что-нибудь передашь?» Они умеют одеваться, или – «носить вещи». – Этим летом я снова убедился, что такие люди могут одеваться во что угодно: им все идет. Когда в моде были черные плавки, они прирастали к ним как кожа. Сейчас модны расписные шорты с небоскребами, пальмами и рыбами: они и в них выглядят великолепно. Я тоже купил себе такие шорты. Но, если некоторые могут спокойно разгуливать с «Эмпайр Стэйт Бьюлдинг» на левой ягодице, и морским коньком на правой («… я, знаете ли, купил это в Акапулько. Причем за гроши»), и никто не увидит в этом ничего особенного, то я в подобных шортах немедленно превращаюсь в объект пристального внимания всего пляжа. Впрочем, во что бы я ни оделся на пляже, я все равно чувствую себя ряженым и делаюсь самим собой только в своем старом пиджаке. А они как будто так и родились в своих шортах. И вечером они также непринужденно себя чувствуют в белых смокингах. О них никогда не скажешь: вот этот в новом костюме. Просто одежда – это их вторая кожа. И с загаром получается то же самое. Видимо, их кожа по особому устроена. Она отфильтровывает солнечные лучи и отбирает самые лучшие. А я, какими бы маслами и кремами ни мазался, все равно никогда не могу заполучить такого загара, как у этих бронзовых и золотистых счастливчиков, которых солнце ласкает в Альберге зимой и на Балеарских островах летом. Их загар так напоминает цветом всякие благородные металлы, что кажется, будто они пропускают через кожу не солнце, а золото. Видно, это какой-то осмотический процесс, к которому у меня просто аллергия, и потому мои белесые ляжки, поросшие кустиками черной шерсти, никогда не загорают, а через вырезы летней обуви всегда выглядывают зеленоватые лапы утопленника. Конечно, Тереза очень переживает из-за меня на пляже. А если учесть еще и мое довольно округлое брюшко… Все эти неаристократические черты, свойственные «нелучшим людям», особенно заметны на пляже и не ускользают от бдительного ока «лучших». А эти «лучшие» любят, говоря о неравных себе, пользоваться странными словами: например, «кокомэро», что значит по-итальянски огурец. Или «тартаруга», то есть, по-итальянски же, черепаха. Я это знаю, потому что как-то, прогуливаясь по пляжу, слышал, как несколько светских людей, со свойственным им тактом, громко воскликнули: «Вот так тартаруга!» Это, наверное, обо мне. И если так, - то Тереза, конечно, считает, что они правы. Их «сливочные» отношения или – «все люди братья». – Наверное, мне так плохо дается пресловутый британский акцент, потому что у меня нет связей в англо-саксонских сферах, с которыми на короткой ноге «сливки», привыкшие бывать в Нью-Йорке, как я, скажем, - в Фонтенбло. А без связей уж никак не спросишь с должной непринужденностью, говоря о лыжном спорте: «Вы, кажется, сейчас «делаете» Скалистые Горы, что?» Чего бы я только не отдал, чтобы познать весь мир, как эти чемпионы земного шара! Возьмем, к примеру, - раз уж о том речь, - Америку или Англию. Подумать только, что и по сей день водятся чудаки, которые, разбазаривая время, исследуют вдоль и поперек север Дакоты или какие-нибудь Оркадские острова, а потом, исколесив десятки тысяч километров, считают, что очень многого на свете еще не видели! С представителями «сливочных» сфер такого не бывает. Чтобы решительно все узнать о белом свете (по крайней мере, о «высшем»), им вполне достаточно потоптаться на нескольких десятках квадратных километрах, на которых они проводят всю свою жизнь (ну, скажем, пять или шесть парижских кварталов). Говоря в своем кругу о Нью-Йорке или Лондоне, они не высказывают затертые тривиальности о голубях Трафальгар-Сквера, или о небоскребах Уолл-Стрита, а сообщают, - да еще как лаконично! – что на Твэнти-Ван встретила Майка, на Жермини-Стрите накупили себе шелковых шейных платков и присутствовали на открытии художественной галереи на углу Фифти-Севен и Файф-Стрит. Если где-нибудь в Манхеттене им знаком хотя бы пятачок, не больше Вандомской площади, они вам расскажут уйму всяких вещей про Америку, и уж, конечно, куда больше, чем те чудаки, которые ограничились всего лишь посещением индейцев Вахуппи! От их зоркого ока не ускользает ничто. Для них шкала социальной значимости основана на непогрешимых признаках, которые для меня лично так и остались непостижимы! Как-то в моем присутствии кто-то кому-то сказал о семействе Икс, которое оказалось в Нью-Йорке проездом: - Знаете, где они остановились? В Вальдорф Астории. Представляете их возможности? - Не в Вальдорф Астории – последовала поправка, - а всего лишь в Вальдорф Тауэре… В башне! Так что не преувеличивайте их потенции! - А-а-а, тогда другое дело!… Так я узнал, что жить не просто в отеле «Вальдорф», а всего лишь в Вальфдорской башне (то есть в кубике, заброшенном на верхушку основного здания) - это совсем не одно и то же. Хотя так и не уяснил себе, почему. «Все люди братья». – На пляжах, куда ведут дороги из всех столиц, Париж, Мехико, Лондон, Каракас и пр. и др., - похоже, все знают друг друга с пеленок, хотя в действительности многие еще накануне вовсе не подозревали о существовании друг друга. На горизонте появляется яхта. И со всех сторон слышишь: «Это Жуан (и, конечно же, на испанский лад – «Хххуан»)! Едет из Канн и везет Хиггинсов!» Потом кто-нибудь обязательно сообщит фамилию капитана и еще уточнит: «Знаете, это тот самый, которого Жуан (Хххуан) увел у Суарезов в Пальме». А еще кто-то расскажет, где и кто строил яхту, и, конечно же, окажется, что строили где-нибудь в Госпорте, или в Глазго. Яхтмены (кстати, они обожают профессиональные термины и никогда не скажут просто «яхта», а обязательно «слуп, катер, йол, шунер») – плавают обычно под английским флагом, потому что в большинстве случаев просто берут яхты на прокат у англичан, которые сами летом ими не пользуются. Когда я говорю, что эти всеведущие «сливки» знают друг друга по фамилии, - это чисто речевой оборот, потому что, говоря друг о друге, они называют обычно только имена. Если их послушать, покажется, что земной шар состоит не из пяти континентов, а из двадцати пяти имен. В любой части света – я имею в виду «высшего света» – всегда найдется кто-то, кого сноб может называть просто по имени. И этот кто-нибудь, как правило, окажется выдающейся персоной. И получается это у них удивительно непринужденно: «А-а-а, вот и Патрик. Смотрите-ка, он опять с Дианой». - А знаете, где сейчас Джеймс? Сегодня я получил от него телеграмму (письма, и тем более открытки, - это не для них, они шлют друг другу только телеграммы), он в Ибизе с Толой и Софи (имена выговариваются так, словно речь идет о Наполеоне или Карле Великом – с полной уверенностью, что все знают, о ком речь). Спросите у кого-нибудь из них, какие у него планы на сентябрь, и он ответит: «Я приглашен к Мари-Лор. Джек (никогда не скажут Жак!) должен приехать за нами на яле Каркеров, а там отправимся на Корфу и встретимся с Алексом». В большинстве случаев это означает: три недели на какой-нибудь ферме (Мари-Лор), прогулка на яхте, взятой напрокат (Каркеры) и в лучшем случае небольшая охота в каком-нибудь малюсеньком имении в Солонье. Их увлечения. – Но как бы там ни было, знать так называемый «свет», как знают его они, все-таки чертовски трудно. И пускаться с ними в разговоры об этом «свете» весьма рискованно. Никогда не знаешь, что о нем можно говорить, а чего нельзя. Предположим, речь идет о Флоренции. Не касайтесь в разговоре «Рождения Венеры», площади Синьории и гробницы Медичи. Можно, вернее положено, этак вскользь упомянуть о Сан-Миниато, потому что это там где-то, не на самом виду, да и то… Упоминая о Флоренции или Венеции, эти герои обронят невзначай: «Обожаю вид с Понтевеккио! Это так кокомэро!» Это значит, что когда они были во Флоренции, у них не было никакой возможности что-нибудь в ней посмотреть, поскольку они всегда заняты. Потому верх утонченности – побывать во Флоренции или Венеции и ничего там не осмотреть. «Я был во Фьезолле у принцессы Аллегры Русполи да Руспола… Я даже ни разу не спустился в город… Это было божественно!» Вам еще могут простить посещение Палаццо делла Уффици – но о Боттичелли лучше помолчите. А вот сказать: «Знаете ли, на первом этаже в одном закуточке, который директор музея открыл специально для нас, есть такой делла Франческо!» - вот это другое дело. Надо признать, что эти ценители обладают истинным даром не только открывать «бо-жест-вен-ные» местечки за городом, но и просто их выдумывать. В Венеции, например, большим шиком считается ужин на одном малодоступном островке, где господ снобов можно увидеть под сенью старого монастыря, перестроенного под ресторан наподобие пиратской таверны. Успех этого заведения обеспечен тем, что добраться туда непросто, и попасть на островок можно только на каком-нибудь собственном катере. Оборотистый кабатчик постиг эту немудрую истину сразу же – открой он свою таверну где-нибудь в центре Венеции, «сливочные» господа вряд ли стали бы его завсегдатаями. Сколько длится увлечение? От трех месяцев до двух лет, в зависимости от того, когда какой-нибудь «звезде» там разонравится или какие-нибудь Фергуссоны предпочтут есть итальянскую пиццу (что-то вроде лепешки, нафаршированной помидорами, маслинами и еще всякой всячиной) не в Италии, а где-нибудь в Сан-Франциско, благо, туда добираться еще сложнее! А «нюх» у них на всякие заведения, где бонтоном предписано бывать, и на такие, с которыми уже покончено, - просто непогрешимый! Колесо успеха вращается так быстро, что нашему брату, простому смертному, за ним не угнаться. Когда слава такого-то или сякого-то бара добралась, наконец, и до нашего слуха, оказывается – слишком поздно! («тут, знаете ли, совсем не то, что было!») Моя Тереза все мечтала пойти в Пентам-клуб, где «их чванство» велит лакомиться пирогом с апельсиновой начинкой и слушать Баха в исполнении гитариста (венгра). Нам говорили, что к 11 часам вечера сюда приходим знаменитая Шейла (ирландка), одна из самых очаровательных манекенщиц Парижа, и оставляет в гардеробе своего младенца, завернутого в шаль (шотландскую). Трогательно, правда? Ну так вот, это было трогательно, потому что Шейла там больше не появляется. Теперь она вверяет своего младенца гардеробщице «Цистерны», где гости едят «скампи» (род морских раков) с томатной подливкой под аккомпанемент клавесина, на котором талантливый музыкант (австриец) играет дивертисменты Люлли. Их неподражаемый демократизм. – В одном дамском салоне на Шамп-Элизе я ожидал Терезу, которой там сооружали новую прическу. Естественно, у меня была уйма времени и я успел наслушаться, как некая дородная дама жалобно поверяла своей маникюрше мучительную дилемму: не может решить, ну никак не может, куда ей поехать в феврале, в Канны или Малагу. - Вы, на моем месте, куда бы поехали, Миррэй? – спрашивает дама с тем неповторимым «тактом», которым обладают баловни судьбы. Миррэй, одна из милых, неизменно улыбающихся барышень, которая ежедневно беседует с клиентками, находящимися в столь же безвыходном положении, прикидывает в уме, успеет ли она на поезд 19.30 в свой Нуази-ле-Сэк, но бодро отвечает: - Я бы выбрала Малагу. Малагу она назвала наугад, потому что ей еще с утра захотелось винограда, а Малага как раз о винограде напоминает. И она подумала, что сегодня ей навряд ли удастся купить себе вожделенный виноград… - Да, Малага – это неплохо, - соглашается дама. – Но сама поездка такая утомительная! Миррэй, дорогуша, вы даже не представляете, какие у этих испанцев жесткие постели в спальных вагонах! А их кофе, знаете ли… - Кофе? – недоумевает Миррэй. - Да, я никогда не терпела испанского кофе. Всегда беру с собой запас Нэскафе, когда туда еду. А последний раз я про него забыла, так вы не представляете, - я была просто несчастной! - Тогда, может, поехать в Канны? Я «делала» госпожу Дальсу сегодня утром. Она только что оттуда… Там чудесная погода. - Это она только так говорит! А я, как попадаю в Канны, так там всегда дождь и полно мастеровых – сплошь итальянцы, можете себе представить! И все что-то строят. Там вообще слишком много строят. И подумать только, что в Туренне у меня собственное имение, которое всегда пустует… Миррэй представляет пустующее имение в Туренне, и рука пышной госпожи Понтэ-Массен на секунду повисает над столом. Только на секунду. - А знаете, Миррэй, по-моему, я безобразно растолстела, - вздыхает клиентка. – Вы только посмотрите на мои руки (она подносит к самому носу Миррэй пухлые пальцы в перстнях с цветными кабошонами и бриллиантами), попробуйте-ка стащить с пальца это кольцо! Ну же, Миррэй, нарочно попробуйте! Давайте, тяните! Не стесняйтесь! (Миррэй упирается в стол и изо всех сил пытается стащить с толстого пальца большой изумруд – тщетно!) Ну? Видите? – почему-то торжествует дама. Надо отрезать палец, иначе не снимешь. Что? (Дама хохочет). Миррэй с наслаждением отрезала бы и этот палец, и еще парочку в придачу. Мысленно она уже представила, как приносит к себе домой, в Нуази-ле-Сэк кольцо с изумрудом. Такие фантазии, наверное, нередко бродят под пышными шиньонами парижских маникюрш. - Хорошо, однако, что у нас хотя бы на март все твердо решено, - не унимается дама, - мы едем в Гштаад. - Ах, мадам, как там, наверное, красиво! Госпожа Ривьер была там на рождество и в полном восторге, она вернулась просто сама не своя. - Да, в общем, там очень недурно. Но все-таки… Чтобы как-то осмотреться, нужно по крайней мере восемь дней. А когда ты только-только приходишь в себя – раз, гостиница закрывается к 20-му марта. Просто непостижимо! Я уже говорила директору: «Вы должны работать до 30-го!». А то ведь что получается? С 20 до 30 – десяток пустых дней, дорогая, и решительно некуда себя деть. Мой Люсьенн уже предлагал мне: давай поедем на Канары. Но эти Канары! И снова Канары, и опять Канары. Мне уже просто канариться от этих Канар! Миррэй не подозревала, что на свете существуют люди, которым до смерти надоело бывать на Канарских островах. - Не знаю, с чего бы это, - задумчиво продолжает дама, - но в этом году я, кажется, охотно съездила бы в Ливан. Хотя муж говорит, что сейчас не момент. А меня, представьте, всякие там события совсем не волнуют. Я вообще газет не читаю. В них столько свинства! Даже к рукам липнут! (раскатисто хохочет). - Опустите пальца в мисочку с водой, мадам. В салоне появляется симпатичная молодая особа. - Это подруга господина Л.., знаете, который с шампанским… - шепчет Миррэй. Госпожа Понтэ-Массен пронзает особу беспощадным взглядом, начисто лишенным даже намека на снисходительность. - Интересно, сколько ей лет, этой..? Ну и доска! Знаете, что я вам скажу, Миррэй? Ей богу, я себя намного уютнее чувствую в своей просторной шкуре, чем эта – в своей. Так. Кисточка с грунтовкой. Лак. Готово. - В кассу, пожалуйста! Сколько с госпожи Понтэ-Массен? До свидания, мадам Понтэ-Массен! Миррэй провожает ее до двери. На улице дождь льет как из ведра. На пороге госпожа Понтэ-Массен еще успевает пожаловаться на ревматизм. Но заметив у самой двери Жозефа, который, держа шоферскую фуражку в руках, стоит под дождем около черно-кремового «бэнтли», дама заметно веселеет. Постояв еще минутку на пороге, она громко выражает свои восторги! - Ну и душка мой Жофез! И как ему удалось найти местечко и поставить машину у самого входа! Нет, вы только представьте себе, Миррэй, вдруг бы мне пришлось где-то ее разыскивать в такой дождь? Вот так-то я и подхватила недавно свой насморк. А вам я просто-таки завидую. Вы-то, наверное, уж никогда не болеете. Запомните и знайте, душечка: главное в жизни – это здоровье! Ну ладно, что поделаешь, у каждого свои невзгоды! Есть на свете и понесчастнее нас! «Сливки» и искусство. – К стыду своему должен признаться, из всех «пунктиков», которых у меня нет, «пунктик» абстракционизма, пожалуй, самый важный. Когда я вижу эти квадратики, - разноцветные или белые на белом, - эти черные подносы, на которых вдруг расцветают какие-то алые яйца, на всю эту липучку, которую с равным основанием можно принять за сельский пейзаж, гидравлический завод, парижскую улицу при двухстах км в час или морской берег, - то есть вещи, при виде которых истинные эстеты восхищенно квохчут: «Удивительно! Исключительно! Какая «настоящесть!» – я молчу, потому что ровно ничего в этом не понимаю. И самое обидное, что, как на грех, я-то как раз и пытаюсь обязательно понять! Когда я что-нибудь читаю или вижу перед собой картину, мой первый рефлекс – понять! Наверное, потому что я безнадежный обыватель. Так говорят эксперты, которым я признавался в моей патологической тяге к «пониманию». Из их слов мне удалось понять (хоть это!), что я болен обывательщиной, - да, да, самая настоящая болезнь, эта обывательщина – и ее нужно лечить. Как безбилетный пассажир я навек останусь за бортом абстракционизма, если не вылечусь от жажды понимания. Как я завидую знатокам, которым ничего, решительно ничего не нужно понимать! Наоборот, похоже, что оптимальное состояние экстаза, к которому они стремятся, наступает у них как раз, если им ничегошеньки непонятно. Глядя на них, невольно убеждаюсь, насколько же они интеллектуальнее меня, если перед какими-нибудь серыми и зелеными кубиками они приходят в такой восторг, который я испытываю, только глядя на творения Микеланджело. Вот стою я и начисто ничего не вижу, а они ухитряются все воспринять, и где я вижу хаос, находят «дикую настоящесть» и «особый почерк», и еще какое-то «воплощение», и даже , как было написано в одном приглашении на вернисаж, «настроенность предвкушения восторга от воплощения будущего созидания». Недавно я стоял перед изображенной на холсте кляксой болотного цвета, которую честно принял за чернильную лужицу. Из кляксы торчала ножка роскошного кресла. Я был неосторожен и вслух понедоумевал: - Гм! Что бы это значило? - А зачем вам, чтобы это обязательно что-то значило? – немедленно возмутился какой-то незнакомый любитель живописи. – Зачем вам обязательно все понимать? Разве это не говорит само за себя? Не знаю, не знаю, наверное, действительно существуют вещи, которые сами за себя говорят (видимо, как раз те, о которых эксперты говорят: «откровенный объект»). Но уши мои не воспринимают их голоса, а глаза – их вида! И сколько бы я ни старался проникнуться текстом приглашения на вернисаж: «Гелия Казан просит вас принять участие со всем вашим эффективным естеством в конкретном и реальном воцарении нового торжества чувствительности, которое выражено у Зульмо Пиччиоли в художественном искании эстетических и непосредственно доступных для восприятия эмоций» – я глух да и только! Даже если речь идет о художнике, у которого «нон-колорит массивен, контрастен, по сравнению с голыми поверхностями, и растворяется в квази-небытие или переходит в квази-ничто». Недавно во время ужина у Доберсонов моя соседка по столу впала в транс и умолкла на полуслове. Оказывается, она увидела какой-то медный шестигранник на высоком деревянном цоколе. Эта металлическая болванка походила на двубортную кольчугу, но соседка увидела в ней не только «отчаянную чувственность», но и «исключительный динамизм». Она удивилась моей пассивности и спросила, какую скульптуру предпочитаю я. Я робко ответил: - Микеланджело… Донателло… Роден… Она взглянула на меня, как на человека дотелефонной эры. Я прекрасно знаю, что источники эмоций рознятся от особей к особям. И что степени эмоциональности бывают разными. Я даже знаю, что ничто так не веселило Шопенгауэра, как вид равнобедренного треугольника – видимо, это было его специфическое проявление снобизма. Но что поделаешь, мне никогда не удастся разглядеть глубокую чувственность в медном ведре, хотя и признанном знатоками, которые с ледяным безразличием взирают на Венеру Милосскую. Видимо, моя способность к эмоциям от природы слишком занижена… Впрочем, мою аномальную жажду понимания считают огненным клеймом обывательщины не только эксперты. В этом же меня постоянно упрекает и моя Тереза, которая недавно тоже постигла чудеса абстракционизма. Теперь она читает журнал «Л’Эй» (Глаз) и боготворит недоноска от живописи, ташиста, читай «пачкуна» Пиччиоли, и на самом деле он не имеет себе равных в искусстве, если догадался толченую яичную скорлупу посыпать между двумя слоями краски! Чтобы женщина, которая при виде пятна на полу приходит в ярость и бегом бежит за тряпкой, чтобы такая женщина вдруг увлеклась ташистом (таш – пятно), поистине выше моего понимания. Теперь она сняла со стены добрые честные репродукции с Буше, которые годами висели над нашей кроватью, и вместо них повесила какую-то мазню, похожую на сажу. В зависимости от времени дня и расположения духа она говорит: «Смотри, это напоминает извержение вулкана. Или маяк в Кэссане. Или Мулэн-Руж под дождем. Или внутренности морского ежа». В обнаженных красотках Буше таких аналогий, конечно, не сыщешь. Как бы ты ни был настроен, они всегда все те же обнаженные красотки, притом такие обольстительные!.. Если я взвиваюсь, когда Тереза рассуждает об абстракционизме, она шипит: - Это в тебе обыватель вопит! - Ну и что? – говорю я. – А разве мы на самом деле не обыватели? - Не понимаю, чем тут гордиться! – отвечает она. Я и не горжусь. Но я не знаю, право, что стали бы делать абстракционисты, ташисты, летристы, эксплозисты и прочие тактилисты, если бы на свете перевелись доверчивые обыватели, которые так слепо и покорно покупают их мазню. Впрочем, те же обыватели возмущаются эксцентричностью Пикассо и говорят, что он просто издевается над публикой. А Пикассо говорит, что мудрить его заставили в первую голову именно они, эти самые обыватели. Их словарный запас. – Вещи и явления бывают: величественные, божественные, значительные, выдающиеся, изумительные (произносится нараспев, подняв руку ладонью кверху и поводя ею слева направо в смысле: и не думайте возражать!), потрясающие, завершающие, сенсационные (тоже нараспев), сказочно красивые. Другие же: отвратны, смертельно скучны, безвкусны, бездарны, безобразны, ужасны, возмутительны, изумительно-нудны, убийственны. Между вершинами дифирамба и пучинами отрицания промежуточных стадий не существует. Вчера, раздобревшая волею военного случая, потаскушка выражала свои чувства по поводу мученической смерти миллионов безвинных в газовых камерах и кудахтала: «Аж, ужасно!». Сегодня она же, возмущаясь, что на крыше в спальном вагоне гремит жесть и мешает ей спать, сетует: «Ах, ужасно!». А если ей было жарко в найт-клубе и она вспотела, то это опять-таки: «Ах, ужасно!». В лучшем случае: «Боже, я чуть не умерла!». Преступление – ужасно. Женщина – ужасна. Шляпа – ужасна. Что касается слов «величественно, божественно, изумительно», - то ими определяют вещи и явления, недоступные пониманию простых смертных. Скажем, букет анемон, чьи-то запонки, кружевной корсет и тому подобное. Стоя перед бензоколонкой, никому не возбраняется шептать: «Она сказочно хороша!». Но ради бога, молчите перед Неополитанским заливом или перед Парфеноном. В лучшем случае, скажите, что «право же, эта штука вовсе не заслуживает такого шума!». А еще очень емкое слово: «железно». Сказать о человеке, он «умная голова» – банально. Все люди умные. Оттенок «очень» означает, что этот человек чуть менее ограничен, чем любой другой, - и только. Но если вы скажете: «Соображает железно!», значит, у этого парня с умом действительно все в полном ажуре. На художественной выставке я слышал, как один господин, остолбенев перед первой же картиной, изрек: «Пре-крас-но!», перед второй: «Ко-лос-саль-но!», перед третьей: «Космически!» (запомним, это выражение считается сверхсовременным). Перед четвертой картиной господин остановился в экстатическом оцепенении: «Это – железно!». Для разговора об искусстве снобам вовсе не требуется что-либо видеть, слышать, читать. Зачем обсуждать дикцию, игру и внешность актрисы, - куда эффектнее сообщить невзначай: «Она живет в деревне в полном одиночестве, у нее четыре бульдога». Какой дурак, говоря о Пикассо, скажет: «Я предпочитаю его голубой период»? Нет, он сообщит, что последняя муза, вдохновлявшая Пикассо во время создания стольких прекрасных полотен, питается только шпинатом. Если же разговор об искусстве затянется – «светский человек надежно вооружен набором «железных» формул. О писательнице говорят: «Вообще-то, ее книги довольно значительно, но… как вам сказать? Она или пересаливает, или чего-то не учитывает… Ну, в общем… Вы меня понимаете?» А уж вы-то обязаны понять. Ибо – «имеющий уши, да слышит». Все, что ваш собеседник сказал, совершенно бессмысленно, но зато сказано каким тоном! А для светского человека этого за глаза хватает. Искусство беседы. – Эти люди ужасно быстро говорят. У них уйма тем для разговора. А если тем нет, то уйма способов выразить свои ничего не выражающие мысли. Так что они просто не поспевают за распирающей их информацией, слова толпятся у них на губах, как клерки у кассы в дни получки. И, конечно же, им действительно некогда говорит связно и останавливаться на деталях. Отсюда их любимые «словом, вы меня понимаете, а?» – в сопровождении нервного движения руки, пощелкивания пальцев или выразительной гримасы. Жесты избавляют говорящего от напряжения ума и от объяснений, если, конечно, он говорит о себе равных, и обеспечивают ему нужную передышку перед новым потоком слов. Господин Штрумпф-Кишелье любит в конце каждой фразы вставлять мнимо вопросительно «что». Мнимо – потому что он все равно никому не позволит в чем-либо усумниться. Он говорит: «Как по вашему, красиво, что?» – чуть насмешливо, чуть панибратски, с подтекстом: «Вы, конечно, понимаете, что все именно так, как я сказал, и весь разговор!». Существуют корифеи словоизвержения, как некогда существовали мастера беседы. Вакханалии слов продемонстрировал однажды в моем присутствии граф де Риссак, чем привел меня в изумление и восторг. Вообще, этот граф довольно застенчив, но если его не прервать, он постепенно смелеет и набирает обороты. Разговаривая с признанными говорунами, которые если уж начнут говорит, то заткнут его за пояс, он торопится заговорить первым, а потом его уже не остановить. Однажды у него ужинали некие Марсэ и Жан, первоклассные говоруны. Граф перешел в наступление, как только они вошли, и весь вечер буквально творил чудеса! Его репертуар ошеломлял: Бурская война и Фашода; Бриджит Бордо и межконтинентальные ракеты; администрация Гран-Опера, Большой Рынок, семейство Ротшильдов; искусство охоты, бары, девальвация, последняя Гонкуровской премия и скачки. То, что я перечислил – капля в море. Говоря, он все время покашливал – это был кашель барственный, кашель сеньора, сидящего за столом с вассалами: «Простите, у меня что-то с голосом, я немного охрип, наверное, перестарался с загонщиками…» Чего стоит это умело вставленное «с загонщиками»! Это значит, что он страстный охотник, отменный стрелок, истый аристократ на старый манер, у которого своя охота и свои загонщики, но, тем не менее, благодаря своему «модерн-стиль», он способен приблизиться к плебейским классам и от времени до времени в доказательство своей близости к народу он отчетливо и со смаком твердит все четыре буквы известного слова на ж.., посылая в это место генеалогический и дипломатический сборник «Альманах Гота». Это и есть отличительная черта истинного аристократа. Он, и только он, после цитаты из Плавта, не смущаясь, заявит: «Мы так ржали, что обос…лись как извозчики!». Или – «Я ее встретил вместе с ее субчиком!» Так что хвала истинным аристократам. Их манеры и способ беседы – образец в назидание обывателю. Внемли же, обыватель: - Мой кузен, герцог д’Ашаба – кстати, он просто несносен, - м-да, …он настоящий франт, конечно, но невыносимый, что? Вчера мы с ним проходили около Пьютэо… Кстати, вы знаете, как называются жители Пьютэо, что? Не знаете? Ну так вот, они называются «пьютэоляне», - да, моя дорогая, вот так-то, а «пьютэолянка» – это уж совсем не то, что вы сразу подумали (игра на слове «пютен» - шлюха. – М. К.). Забавно, правда? Да, так этот д’Ашаба сказал мне вчера, что теперь уже все… Шебо и Вьйомы помирились… Да! Даже настолько, что младшая Шебо – из Золингенов, вы ее знаете, Элиана… Впрочем, если уж по-охотничьи выражаться – отличная сучка, как нельзя лучше. Так вот, она выходит за внука Гилэны, за Вэйлл д’Арикура. А по матери он Вьюйоом. Наконец-то наши банкиры хоть немного позолотят свой герб… Вообще, он у них довольно-таки обтрепанный, особенно после спекуляций на нефти, ну вы знаете, в Венесуэле. Это я знаю наверняка, мне сказала моя племянница Ариана, а она закадычная подруга дочери президента Хуарэзии-Ортиза. А вообще, если бы не эта штука, то нашим банкирам живется не так уж плохо. Я у них был на днях в Лувэссьене. Куда ни глянь – везде Пикассо, Матисс, даже один Биелка у них есть, знаете, этот поляк, который сейчас вылупился?.. Впрочем, вполне оправданно, потому что у него такие пастельные тона, что… особенно в пейзажах. А вот портреты у него – не то, не то! Кстати, о пезетах, кому хорошо живется, так это психопатке Картэбо-Сабрэй. Кочует себе из одного своего дома в другой, а теперь еще получила в наследство Шамбусси от моего бедного покойного брата… 700 га леса, 5 ферм – этакий пустячок, что? Теперь она снова оперилась, старая кляча, и даже настолько, что рыгнула, не почухавшись, шесть миллионов за одного ирлинга (годовалый жеребец. – М. К.) в Довилле. Но потягаться с Онасиссом она все же не может, что? А между прочим, наш Аристотелишко что-то очень загрустил, загрустил… По крайней мере, так говорят Шнайдеры… Вы понимаете, с тех пор, как он не может больше использовать флаги Панамы и Либерии на своих кораблях… Но ничего, он все-таки остается при своих миллиардах… Тем более впереди ему Джекки светит (вдова президента Кеннеди. – М. К.)… А наша дорогая маркиза просто лопается с досады. Да, уж поскольку о ней, могу вам сообщить, что ее сын пролез-таки в Департамент Океании. Колоссальная находка для Кэ д’Орсэ (дипломатический квартал), что? И этот хитрый сопляк еще баллотировался в Жокей-Клуб. И, между прочим, прошел. Говорят, у него был лишний черный шар, но нашлась заботливая рука, так что – вы меня понимаете?.. Я нисколько не удивлюсь, если его пошлют уполномоченным в Москву… Кстати, вы видели новый спутник, который запустили русские? Если общительный граф и не остановился на этом месте, я все равно умолкаю, потому что больше не могу и ставлю точку. И он действительно не умолкал. И объектом его внимания стал один известный человек, инвалид войны, награжденный за большое и почетное дело Орденом Легиона. Так вот, после небольшой передышки, пока болтали другие, наш граф обратился к человеку, лишенному руки, и с неподражаемой брезгливостью процедил сквозь зубы: - А знаете, мне давеча говорили в Жокее… Что-то этакое, не совсем… Вы меня понимаете, конечно… Совершенно секретно, что?.. Я не хотел бы, чтобы вы меня ложно поняли. Это не намек. Я вовсе ничего не имеют против вас. Но нет, лучше я не стану говорить! Это слишком пррротивно!.. Ну, вобщем, мне это сообщили совершенно достоверно… Знаете, тот самый? Так оказывается, с его рукой все вовсе, вовсе не так… Вроде он сам отсек себе палец, чтобы не идти на фронт, и никакого подвига и в помине не было. А потом гангрена… Руку ему ампутировали. Ничего себе, что? Это ли не истинное чувство такта, которым может похвастать только потомственный «светский человек» и истый вельможа-аристократ!..
|
|
|
