ТРИ ПРОКЛЯТИЯ НАГИМЫ

Страница 2 из 2.

[ 1 ] [ 2 ]

ЩЕДРАЯ      ВЕСНА

 - Ну, слушай. Ты думаешь, после тоя, она угомонилась? Не знаю…   Только с того дня в ауле стало неладно. Словно кровавая мгла обволокла селение. Ссорились все и со всеми. По ночам сосед подкрадывался к соседу и уводил коней. Женихи находили невест в объятиях лучшего друга, и вершили над ними кровавый суд. Братья убивали друг друга после байги, потому что теперь джигиты уже не состязались, а враждовали на смерть. Всё чаще по утрам обнаруживали вместо знакомой юрты лысый круг с кучкой серого пепла – след очага. Значит, сосед, не поладив с соседом, снялся ночью и перекочевал в иные, благословенные дружбой края. Аул не разрастался, а ссыхался, как безмужняя женщина, проведшая век на одиноком ложе.

 И тут начинается сказ о третьем проклятии Нагимы, женщины одинокой и гордой, которая навлекла гибель на родное селение, как твердили, не уставая, односельчане.

 А случилось в ту пору событие, неслыханное для нашего уединённого края. В аул явился чужеземец. Он был высок ростом, лицом бел, волосы имел жёлтые, светлее песка на барханах. Он пришёл один, никакой поклажи с ним не было – только связки книг, на нашем языке говорил бегло, - словом непонятный человек.

 Первым делом пошёл к Аману, и тот повёл его к старейшинам аула. О чём шла беседа, никто не знал, только у Амана появились часы. Карманные, золотые, с толстой цепью. Аман жилета не носил и надевал часы на шею. И видно было, что они тяжёлые и очень ему мешают. Но он ими гордился, и не снял бы, даже если бы они были с аульный котёл.

 Чужеземец остался в ауле. Аман велел поставить ему юрту из светлого войлока, и внутри всё было убрано наилучшим образом. По вечерам сюда приходили старики. Днём захаживала молодёжь.

 Пришлый человек привёз с собой только книги. Он научил сына Жомарта читать и даже говорить по-русски. Потом оба сына Амана научились тому же. За ними пришли другие и тоже пожелали читать книги.

 Однажды к чужеземцу наведался мулла. Он внимательно рассматривал книги и долго беседовал с ним, а чужеземец торопливо записывал. Он всегда записывал, когда беседовал с кем-нибудь.

 К старейшинам он приходил запросто, не ожидая от них приглашения. Жомарт советовался с ним. Аман советовался с ним. Мулла приходил к нему за советом. Похоже было, что пришлый человек обосновался здесь на всю жизнь.

 Как-то зашла к нему младшая дочь Амана. Она принесла каймак1 с приветом от отца и братьев. Он подарил ей открытки с видами неведомых городов. Потом девушка часто к нему захаживала, а с ней дочь Жомарта. Потому что они дружили, чуть ли не с рождения.

 И тут-то благополучие человека, который так легко и прочно врос в нашу суровую землю, рухнуло.

 Счастье и несчастье – как смерч. Приходят внезапно, покуролесят, уймутся – а за ними только обломки прежней жизни останутся.

 Итак, к чужеземцу вновь пришёл мулла. Сухонький, желтолицый, вкрадчивый и подозрительный. Он был разгневан. Мулла строго спросил, представляет ли чужеземец, что получится, если все девушки начнут читать книги? Не представляет? Хорошо, он, мулла, ему объяснит. Они перестанут рожать детей. Почему? Потому что их замуж никто не возьмёт, кому нужна жена, которая одной рукой козу доит, а в другой книжку с картинками держит? Нет, нет, он и не думает угрожать, он только предупреждает как друг. Его самого одолевают сомнения, не погрешил ли он против истинного закона, когда с таким интересом рассматривал окаянные книги. Может быть, вовсе и не к чему такая затея – учить молодых людей чужому языку, непонятному старикам. Этак люди и вовсе перестанут понимать друг друга. Так что пусть уважаемый чужеземец подумает о сказанном сейчас, - иначе может случиться, что суровый нрав здешнего края перестанет идти ему на пользу.

 С тем и расстались.

 Вскоре сын Жомарта ушёл из аула. Объявил отцу, что хочет повидать чужие земли, и ушёл.

 Заметь, юный друг, он даже не просил благословения. Он просто объявил, что уходит. Взбешённый Жомарт едва успел протянуть ему вслед обе руки ладонями от себя, в знак отлучения от семьи и родины.

 К чужеземцу перестали наведываться именитые люди аула. Не захаживала и молодёжь. Девушки, пробегая мимо его юрты, отворачивались, как от запретного места.

 Пришлый человек захворал лихорадкой. И никто не заходил к нему, как к чумному.

 Тогда и появилась у него Нагима. Она подошла к ложу и положила узкую смуглую ладонь на его влажный от пота лоб. Она села на курпе около хворого, и просидела у него всю ночь и весь следующий день.

 Когда он пришёл в себя, увидел у самого лица глаза цвета водорослей и услышал позвякивание серебряных подвесок. Нагима подала ему воды.

 Стояла щедрая весна, расцвеченная алыми и золотыми тюльпанами. И все видели, как Нагима вошла в юрту чужеземца, неся перед собой охапку золотых тюльпанов. Она не спеша шла по аулу и тюльпаны сияли в её руке, словно сноп золота. Из всех щелей на неё глазели и стар и млад, а она шла к чужеземцу и несла ему свой весенний дар, словно в волосах у неё не серебрились первые сединки.

 Она приходила к нему каждый день. Он тоже часто к ней захаживал, и вместе они шли к холмам, и видели их у реки, а однажды они даже поехали на ярмарку.

 Аул, возмущённый их дерзким счастьем, гудел как улей. С Нагимой не разговаривали. Её не замечали. В ауле зрела буря, но разразилась она неожиданно.

 Однажды утром, на виду у всего аула, к Нагиме подошли две взрослые дочери Амана, те самые, которые умели теперь читать. Они подошли и спросили льняного отвара, чтобы смазать волосы – пусть бы гуще росли. Появилась жена Амана, подбежала к дочерям и надавала им пощёчин.

 - Не позорьте себя! – кричала она. – Как вы смеете на виду у честных людей стоять рядом с беспутной женщиной, к тому же – мыстан! Вот она, где у меня сидит, колдунья, порча ходячая! – кричала возмущённая мать.

 Нагима промолчала и пошла к чужеземцу, но тот уже услышал крики и бросился ей навстречу. В них полетели камни. Один угодил мужчине в висок, и он упал. Нагима попыталась оттащить его к своему дому. Он потерял сознание, лицо его залило кровью. Люди аула стояли у своих жилищ и смотрели.

 Нагиме никто не помог. Она внесла мужчину в свой дом, и он оставался в нём до последнего часа.

 Через несколько дней он умер. Нагима хоронила его одна, у барханов, где ещё алели тюльпаны. Она хоронила его ночью, потому что боялась своих соседей. А ещё больше, она боялась не совладать перед ними со своей скорбью.

 Жители села не спали. Они стояли на краю аула и ждали.

 - Как собака умер, - шептали они.

 - И хоронят его как собаку… - вторили другие.

 - Собаке и смерть собачья… - дружно твердили все.

Похоронив друга, Нагима спустилась с холма и пошла к аулу. Люди аула стояли перед ней стеной, загородив дорогу.

Зачем ты связалась с человеком пришлым и другой веры? – зарокотала толпа.

Если уж хотела изменить Рахимбеку, - светлая память нашему храброму воину! – так тебе своих было мало? – заорал Жомарт.

 - Что ты знала о человеке, в постель которого пробиралась тайком для блуда? Ты знала, кто отец его, и кто мать? Отвечай? – громче всех, бесстыже вопрошал он.

 Нагима только усмехнулась.

 - Беспутная женщина, чему ты смеёшься? Ты же только что похоронила человека! – вскипела толпа.

 - Отчего я смеюсь? – задумчиво сказала Нагима. – Я вспомнила:                          

Без рукоятки клинок, -

Но закалён на славу он,

Разве ножнами славен он,

А не грозным своим остриём?

 Так негромко сказала она.

 Толпа загудела.         

 - Послушайте, соседи мои родичи! – воскликнула Нагима. – Я знаю вас много лет, и вы много лет знаете меня. Вы жили на своём берегу, а я – на своём. Вы осудили меня, а я – вас. Вы давно перестали быть мужчинами, соратниками и опорой друг другу. Соседи забывают звать вас в дни радости и в дни скорби, потому что руки ваши не поднимут оружия в защиту друга, не подадут хлеба голодному и воды умирающему. Уста ваши лживы. Слова ваши жалят того, кто идёт к вам с открытым лицом, не прикрывшись ложью.

К тому же вы слепы и глухи. Зачем вам глаза, если вы закрываете их и орёте: «Мы не видим света – значит, его нет».

Зачем вам уши, если вы натягиваете тымаки поглубже и орёте: «Не хотим ничего слышать, а раз не слышим – значит, ничего нового никто не сказал». И ещё вы говорите сами себе, и друг другу: «Если мы никогда не откроем глаз и ушей, - значит, никогда ничего нового не произойдёт». – Люди марала! Скоро вам не нужны будут и языки. Что вы будете рассказывать друг другу, раз вы слепы и глухи? О чём поведаете своим детям, если ничего не хотите видеть и слышать? Вы уткнётесь в котлы с варевом и станете поедать мясо, хрюкая, как нечистые животные. И до семидесяти семи раз седьмого поколения будете отлучены от света и слова.

Так откройте же глаза и уши. Протяните руки друг другу и выйдите за барханы и за речку к соседним племенам. Утвердите вновь родство с ними. Если же не сделаете так, да не отличите в схватке врага, и да пронзите копьём друга. И да пребудете во тьме и безмолвии.

 Гудящая толпа окружила Нагиму, а когда все разошлись, она ещё долго лежала у края селения, обратив лицо к звёздам.

 После этого случая её много дней никто не видел. К юрте Нагимы не подходили. Боялись.

 В ауле наступили «последние времена». Сыновья приходили к отцам с дерзкими речами и уходили из дому, не прощаясь. Дочери не ждали родительского благословения. Они следовали за избранниками в далёкие аулы, не повинуясь ни разуму, ни обычаю, - единственно по велению сердца. Даже жёны покидали мужей и уходили из аула неведомо куда.

 Нагима нигде не показывалась. Как-то к ней зашёл Абикен, младший сын Амана.

 У Нагимы жил старый пёс Сыртан, которого она очень любила. Мальчик приносил собаке кости и объедки со стола. Однажды он вздумал пробежаться с ним до соседнего аула, что у реки, и зашёл к Нагиме. Если Нагима-апай позволит, он отвяжет Сыртана и прогуляет его, а то пёс совсем заскучал. И пусть Нагима-апай отведает сладкий ирымшик, который приготовила мать.

 С этого дня Абикен, внук Амана, нередко заходил к Нагиме. Он гулял по холмам с Сыртаном и подолгу сидел около Нагимы. Он глядел в глаза цвета водорослей и слушал голос, похожий на шелест песка.

 Это была последняя любовь Нагимы, и на этом кончается сказ о третьем её проклятии.

 - Давай перекусим, сынок, курту хочешь? Полно кручинится. Мало ли что старики говорят? Может, всё это и неправда, и никакой твой предок тут не бывал.

 - Бывал! – убеждённо сказал юноша. – Иначе откуда взялось у нас в роду предание? И тетради?..

 - Так мало ли кто сюда приходил? А сколько путников в песках сгинуло… Но того человека Нагима похоронила. И мулла велел сжечь его книги посреди аула, правда, кое-что осталось и в её доме. А потом юрта Нагимы и всё, что в ней было, перешло к Аманову внуку. Очень мудрый оказался парень. Долго в ауле не зажился. Ушёл и разные бумаги унёс, что у Нагимы хранились. Но про тетради ничего не могу сказать наверняка. А как перешла Аманову внуку юрта Нагимы – вот про это точно знаю.

 Ешь, сынок, курт. А хочешь, я тебе и четвёртый сказ о Нагиме спою? Этот повеселее будет, чем остальные. Там разные небылицы сплетены-переплетены. Рассказывать? Ну слушай!

 Итак, вот четвёртый сказ о Нагиме, которой не было угомона, даже когда Жебраил свил своё чёрное гнездо у её порога!

АНКУР-МАНКУР

  Над аулом чередой вились вёсны и зимы. Из аула уходили молодые и старые. Молодые уходили за барханы, отправлялись в неведомые места и почти никогда не возвращались. Старики уходили «по тонкому волосу» в страну праведных. Давно ушли по этой тропе высокомерный и расчётливый Аман и завистливый ловец славы Жомарт. Ушёл заносчивый Конышпай и ушёл снедаемый сомнениями мулла.

 Юрты стояли пустые. В ауле умолк цокот копыт. Табунщики не останавливались на полном скаку, неся весть о приплоде в стадах. Ибо мало стало не только людей, но и скота.

 С некоторых пор неподалёку от юрты Нагимы вырыли колодец. Теперь люди аула изредка к ней наведывались и старый пёс Сыртан встречал их хриплым лаем. Нельзя сказать, чтобы с годами люди марала стали покладистее. Они бывали у Нагимы «по расчёту», - чтобы с колодцем чего не случилось: а вдруг она воду испортит? Лучше с ней в дружбе жить…

 Однажды кто-то сообщил, что Нагима совсем плоха. В ауле заволновались. Она жила одна, не было у неё ни овец, ни козы, ни коня. Только пёс Сыртан. По старым заветам, полагалось проведать её и принять последние земные распоряжения.

 Долго спорили, кому идти к Нагиме. Успокоились на том, что у неё часто бывает внук Амана – он уже юноша, с него спрос как со взрослого. Если что случится – он и сообщит в ауле.

 Как то вечером Абикен, внук Амана, сказал женщинам своего дома:

 - Вам следовало бы пойти к ней. Неужели даже сейчас вы хотите поступить не по-людски!

 Женщины проведали Нагиму. Она лежала молча, с открытыми глазами. Тонкая желтоватая кожа туго обтягивала лоб и щёки. Казалось – годы были к ней милостивы. Глаза цвета водорослей не потускнели. Это произвело на женщин неблагоприятное впечатление.

 «Мыстан, - думали они про себя. – Конечно, мыстан. И годы её не берут – лицо, как у девушки!»

 Вслух же обращались к ней с почтением, как и подобает у ложа смерти.

 - Нагима-апай, подумайте о пути, который вам предстоит. Кто проведёт вас между водой и огнём к берегу праведных? – спрашивала одна.

 - У вас нет ни овец, ни коней. Зато есть Сыртан. Конечно, это не по обычаю, но теперь многое делают не так, как встарь… - вторила другая.

 - Вы должны сказать, согласны ли пройти к тому берегу вслед за Сыртаном, чтобы мы были спокойны за вас.

 - Сыртан останется с Абикеном, - сказала Нагима устало.

 - А вы не боитесь? Или думаете, что за всю жизнь не совершили ни одного проступка? Даже побывавшие в Мекке опасаются, что волосок оборвётся под их тяжестью! – волновались женщины.

 - Я не боюсь, - сказала Нагима. – Во мне никогда не было большого веса. А теперь – на костях и вовсе плоти не осталось. Волос не оборвётся.

 Выйдя от Нагимы, женщины возмущались:

 - Самонадеянность у неё – не поверишь! И всё не как у людей! Ладно, её дело! Наше дело – предупредить.

 - Но, может, найдётся кто, чтобы взял на себя её ошибки? Все-таки по обычаю положено. Не предложить ли кому в ауле? Хоть за ней не Бог весть что останется, но юрта ещё неплохая…

 - Да что вы, милые, кто возьмёт на себя её дела?

 - Я нет!

 - И я нет!

 - И я тоже!

 - Вот видите! И другие тоже откажутся. Похоже, придётся ей уйти от нас и унести свой куржун на собственной спине.

 Нагима совсем ослабела и больше не поднималась. К ней опять пришли женщины.

 - Мы насчёт Сыртана, апай, - сказали они. – Вы не передумали? Мы хотим, как для вас лучше.

 - Сыртан останется у Абикена, - ответила Нагима.

 - Мы понимаем, вам неудобно, Сыртан всего только собака, - настаивали женщины. – Конечно, баран или даже коза – это другое дело. Зато Сыртан очень преданный!

 - Уйдите, я устала, - сказала Нагима и отвернулась лицом к стене.

 Женщины вышли и посудачили в холодке около юрты. Собравшись домой, они ещё раз заглянули к Нагиме. Но в юрте её не оказалось. Она исчезла.

 - Видите! – кричали женщины. – Мы всегда говорили, что она колдунья. Теперь то она точно попадёт в пекло!

 - Не попадёт! – сказал Абикен, который как раз пришёл проведать Нагиму. – Я беру на себя её земные дела. Пойдём, Сыртан. – Он отвязал Сыртана, который нисколько не упирался, а сразу ушёл с ним. И это тоже женщинам очень не понравилось.

 - Видите! Пёс, и то торопится уйти с нечистого места! Он даже не выл! Ох, нехорошо, нехорошо, что колодец так близко. Не стала бы Нагима наведываться к нему. Не надо бы пить воду из этого колодца, ох, не надо бы!

 Однако раз человека не стало, значит, похороны должны состояться. Так что для пристойности к зейрату унесли небольшой тючок, обшитый белой бязью. Всем хотелось присутствовать на странных похоронах, потому что тут обязательно должна проявится бесовская природа почившей.

 - Вот посмотрите, каково ей будет, когда к ней Анкур-Манкур пожалует и начнёт дубасить своей пудовой булавой. И никто не выйдет, чтобы в её защиту хоть слово замолвить! – качали головами старики.

 - Теперь-то мы воочию увидим Анкур-Манкура! – шептались женщины. – Обросшего козлиной шкурой и увешанного бубенцами. И железную булаву с шипами увидим. Пусть все поглядят, как расплачивается мыстан за ворожбу и самонадеянность. От нас скрыться можно, а от него не спрячешься.

 Анкур-Манкура никто не видел. Все долго стояли, отойдя, как положено, на сорок шагов, и никто так и не вышел из круга, чтобы по обычаю сказать что-нибудь доброе о почившей, и этим умилостивить грозного палача Анкур-Манкура.

 Только Абикен подошёл поближе и громко сказал, чтобы все хорошо слышали, - что Нагима была теплом и светом этого аула, и что он любил её больше всех, кого знал за свою ещё недолгую жизнь.

 После похорон с ним никто не разговаривал. Невдолге он объявил юрту Нагимы своей и поселился в ней. Сыртан опять хрипло лаял, когда жители появились у колодца. Всё - как при Нагиме. Как-то утром Абикен нашёл Сыртана мёртвым – одноаульцы объявили строптивому внуку Амана войну. Абикен знал, что такое тихая, но – насмерть война аула со строптивыми. Он покорился. Закрыл двери юрты на колышек и ушёл. Больше его в ауле не видели, а Аман объявил, что у него не было и нет внука по имени Абикен, и пусть все так и запомнят. И, сказав это, - закрыл глаза и умолк. Так что и смерть его, родичи посчитали, - от рук Нагимы.

 Юрта Нагимы, которую Абикен покинул, стояла так близко от колодца, что люди перестали ходить к нему за водой. Вскоре колодец зарос травами…

 Я тебе уже рассказывал, о похоронах Нагимы, которая исчезла со смертного ложа, так что вместо неё похоронили некий белый тючок, чтобы – всё как у людей…

 Куда, куда же девалась сама Нагима, в последний раз нарушив завещанные нам дедами и прадедами правила жизни и смерти?                                      

ЧЁРНАЯ РЕКА

 В то время как многие жители аула стояли у мазаров, ожидая Анкур-Манкура, а Абикен выступил в защиту исчезнувшей Нагимы, она сама стояла на берегу тёмной реки, через которую перекинут был небывалой длины конский волос. Он делил чёрную реку на две половины. Но река казалось чёрной только издали. На самом деле, справа от волоса бушевали серые волны с седыми гривами. Они неистово ржали и окликали по имени новоприбывших. Слева от волоса пылало пламя. Оно ревело и вздымало ввысь жадные синие языки. Река была не особенно широкой, а волос – хорошо натянут. К волосу подходили по очереди женщины и мужчины, молодые и старые, и много маленьких детей.

 Некоторых Нагима узнала. Они были из соседних аулов – люди волка и люди медведя. Стояли в очередь и несколько узкоглазых, с которыми люди марала решали некогда кровавые распри. Были здесь и черноголовые.

 Все толкали впереди себя, кто барана, кто коня, кто верблюда. Детишки обнимали козлят, или сидели верхом на жеребятах и овцах. За плечами у всех были куржуны. Ступая на волос, каждый навьючивал свой куржун с земными делами на верного проводника.

 Кони, верблюды, овцы и козы осторожно ступали по волосу, а следом за ними, крепко держась за хвосты, с опаской пробирались хозяева.

 Стоящие впереди Нагимы оборачивались и неодобрительно её разглядывали. Никакого спасительного животного с ней не было и никакого куржуна она с собой не несла. Ступала она на волос легко и без страха, так что многие, стоящие за ней, злобно шушукали:

 - Ещё бы, без всякого груза!

 - Но и без спутника! – ехидно усмехались другие.

 Когда Нагима дошла до половины волоса, она на мгновение остановилась. Высоко в небе седая пена сплеталась с синими языками пламени, голоса огня и воды перекликались над головами проходящих по волосу, звали их и манили. Нагима стояла под заколдованным сводом и слушала, как голосом вечности поют вода и огонь, и вспомнила половодье вокруг аула людей медведя, а также как полыхали пожары, когда черноголовые нападали на людей волка.

 - Нашла время раздумывать! – толкались напуганные люди.

 - Обратно захотела? – усмехнулись шутники.

 - Не торопишься – уступи дорогу! – злились будущие праведники.

 Позади Нагимы жалобно заблеяла овца, за которую обеими руками уцепился тучный мужчина в роскошном головном уборе. Нагима заторопилась. Дойдя до трёх четвертей волоса, она взглянула на «берег ушедших», к которому так спешила толпа. На том берегу все стояли около своих четвероногих спутников и подозрительно смотрели на сходящих с волоса. Никому не хотелось вновь встретить старых врагов – за земную жизнь и так успели надоесть друг другу. Новоприбывших встречали без восторга, а может, там места было не так уж много или пастбища оскудели. Или, может быть, только что прошла бескормица.

 У самого берега стоял Жомарт, опираясь на своего боевого коня Боз-Айгыра, которого закололи в память прославленного ер-жигита. Невдалеке стоял высокомерный Конышпай, опираясь на четырёх кобылиц. Видно, ему понадобилась нешуточная опора.

 Нагима искала в толпе Рахимбека и не нашла. Она подумала, что, может, увидит чужеземца… Но не было и его.

 - …Да потому что ни он, ни Рахимбек, никак не могут тут находится на одном берегу с Конышпаем и Жомартом, - решила Нагима, почти что дойдя до цели.

 Одноаульцы тоже её увидели.

 - Гляди-ка! Мыстан пожаловала! – заорал Жомарт, хлопая себя по ляжкам от удивления. – Заживём теперь, как на земле!

 - Чему радуешься? – злобно покривился Конышпай. – Стоило гнать впереди себя четырёх отборных кобылиц, чтобы попасть на берег, куда каждый может пробраться налегке!

 - Я отказываюсь жить на праведном берегу вместе с колдуньей и распутницей! – заверещал мулла, тот самый, что велел сжечь книги чужеземца посреди аула.

 Словом, - всё было, как на земле. Сухая степная равнина, высокое небо, подёрнутое белесоватой дымкой зноя, знакомые лица, знакомые слова. И не было праведности на берегу мёртвых. И не было спасения от вражды и зависти, значит, лживы были слова про потусторонний край, где ждёт отдохновение и благость…

 А седые прохладные брызги рассыпались над головой жемчугами, синее пламя пело вольную песню солнца, дыма, степного костра…

 Нагима выбрала левую сторону. Она прыгнула с волоса почти у самого берега и отчётливо слышала, как знакомые голоса орали на всё поднебесье:

 - Огоньку, огоньку подбавьте! Она – мыстан, её так не проймёшь!

 Больше Нагима ничего не слышала, потому что вспыхнула ярким сине-лиловым всполохом.

 Она сгорела вся до последней косточки.

 Ты не догадываешься, мой юный друг, что произошло потом? Ну, как ты думаешь, почему забросили этот колодец? Подойди к нему и сам загляни!

КОЛОДЕЦ

 Когда юноша, искавший «проклятый аул», подошёл к колодцу, волнение, чары почти развеялись.

Красивые, очень красивые сказы, - думал он про себя, - но тот ли это аул? Мало ли преданий рождают пески. А кобыз, - истинный клад! И старик каков, - что за поэзия, что за слог! Неудивительно, если говорят, что кобыз у него волшебный. Только обижаться-то ему не на что, - мог бы гордиться!

 Юноша раздвинул зелёные ладони благоухающих трав и заглянул в колодец.

 Сперва он ровно ничего не увидел.

 Но вдруг на самом дне сверкнули глаза. Светлые, цвета водорослей глаза. Всевидящие. Живые.

 Юноша отпрянул было, но глаза манили его. Он превозмог охватившие его удивление и трепет.

Вот как рождаются легенды! – успел он подумать. И у самого своего лица, у самых губ вдруг увидел влажные, нежные уста. Справа, слева, перед ним, мелькали тёмно-алые уста. А внизу по-прежнему сияли глаза Нагимы.

 Наваждение продолжалось. Он уже не мог совладать с собой и отпрянул от колодца. Зажмурил глаза и провёл ладонью по лицу. Потом снова заглянул в колодец. Он бы не простил себя, если бы вновь в него не заглянул. Потому что и не пытался скрыть от себя, что испытывает ужас. Так вот и поверишь в чары древней степи, и в то, что старик Жумахан и вправду шаманит на своём кобызе…

 Словом, он заглянул в колодец. И пожалел. Потому что теперь он увидел только тёмно-алую влажную оплеть из растения, именуемого здесь тобылга. Гибкие, гладкие прутья проглядывали кое-где и местами словно складывались в улыбку. На дне – в два малюсеньких озерца гляделось синее степное небо.

 Юноша вновь зажмурился, вновь заглянул вглубь, и не отрывал лица от края колодца. Ему очень хотелось увидеть глаза цвета водорослей и тёмно-алые уста Нагимы. Он несколько раз отходил от колодца и возвращался.

 Но Нагима, своенравная Нагима не пожелала больше показываться усомнившемуся юноше. Сверкнула взором, улыбнулась разок и исчезла.

 Вскоре юноша уехал, и потом больше не приезжал. Так что неизвестно, узнал ли он ещё что-нибудь о «проклятом ауле» и удалось ли ему переспорить «уважаемых учёных». Возможно, семейное предание перестало его волновать, и он выбрал иной объект для исследования.

 На этом, читатель, заканчивается последний сказ о Нагиме, поведанный девяностолетним Жумаханом, который всё-таки чуть-чуть шаманил, когда прикасался к струнам своего кобыза и потому заставлял его петь человеческим голосом, и о делах человеческих. Но – только для тех, кому пытался помочь слышать и видеть.

1977г.

Балхаш, берег Лепсы,

окрестности Аягуза