ТРИ ПРОКЛЯТИЯ НАГИМЫ

Страница 1 из 2.

[ 1 ] [ 2 ]

ЗАПРЕТНАЯ ТЕМА

Меня интересует только селение. Было или не было за барханами селение. Песни и сказки – не по моей части! – сказал студент.

 - А что говорят по этому поводу уважаемые учёные столицы? – неторопливо спросил председатель, потягивая янтарный чай.

 - Говорят, никакого селения не было. А я полез спорить. Потому что сам видел: у моей бабки хранились старые тетради. Когда она умерла, куда-то их дели. Я не знаю, куда. Похоже, в них что-то было про «проклятый аул». Так что в нашем роду многие знают про это семейное предание. Я и хочу знать, что за аул такой?

 - Так и говорили «проклятый»? – спросил старик Жумахан. Ему перевалило девяносто лет, и он не всегда был расположен к беседе. Студента об этом предупредили.

 - Так и говорили, - подтвердил он.

 - А кто из вашего рода в этом ауле бывал?

 - Говорят – путешественник. Песни, сказы и пословицы записывал. Похоже, он весь этот край обошёл. Где-то здесь и сгинул в песках.

 - Нет, не слыхал, - сказал председатель. – Раз учёные говорят, не было, - значит, не было никакого аула!

 Старик Жумахан молчал. Он закрыл глаза. Казалось, он спал.

- Жаль! – вздохнул юноша. – Придётся возвращаться ни с чем!

- Да вы погостите! – предложил председатель. – Вот, Жуке, - он человек свободный, своё отработал. Если попросите, он вам покажет барханы. Я думаю, вам интересно будет. Говорят, там есть какой-то холмик, старая могила, что ли.

 Юноша поблагодарил. Хорошо, он с удовольствием побудет денёк в колхозе. Древнего селения не оказалось – что поделаешь, зато колхоз посмотрит. Он много наслышан о рыболовецких бригадах, о кабаньем острове на Балхаше. Большое спасибо за приглашение.

Он вышел от председателя вместе со стариком.

 - Знаешь, - сказал тот, - я, пожалуй, покажу колодец. Я полагаю, тебе следует в него заглянуть, хотя сказы и песни не по твоей части, ты ведь так сказал?

 В словах старика юноше почудилась несоразмерная случаю торжественность.

 - Какой ещё колодец? И почему вы так таинственно о нём говорите?

Впрочем, юноша тут же раскаялся. Его предупредили, что в беседе со стариками надо ждать, пока те «разговорятся», по принципу: «не спрашивай, а слушай». Он дал себе слово молчать до самых барханов и тут же спросил:

 - Я слышал, у вас есть старый кобыз? Это правда, что вы знаете песни и сказы, которые все позабыли?

 Старик не отвечал, и юноша раскаялся вдвойне. Вспомнил, что тема «кобыза» в разговоре со стариком считалась местным табу.

 Казалось, все надежды на контакт потеряны, однако, Жумахан неожиданно спросил:

 - Так ты хочешь посмотреть холмик? Заодно я и колодец тебе покажу. Он там недалеко. Только я зайду к себе, возьму кобыз. Он у меня давно не прогуливался. Висит и висит. Скоро совсем онемеет. Никто с ним не разговаривает. Да ты не бойся, я помню: песни тебе ни к чему, я петь не собираюсь.

 Юноше стало не по себе. Никакого аула не было, сказами он не интересовался, утро выдалось знойное, прогулка к барханам его не манила.

 А тут – старик с кобызом, который надо прогуливать. И какой-то ещё колодец. И холм. И всё окутано зыбким, мерцающим маревом.

 На юношу, прибывшего из столицы, повеяло древними чарами, которые как бы сомкнулись вокруг него, пришельца.

СЛЕДЫ    ОЧАГОВ

  - Холмик, вот он, - сказал старик. – Говорят, здесь когда-то похоронили странного человека. Говорят, он был совсем одинокий. Семью, дом, родню – всё бросил. Не то от кого-то скрывался, не то сам от себя бежал. Но, может, это неправда, и вовсе тут никто не лежит. Если что и было, так очень давно. Это мне мой дед говорил, когда у меня айдар на макушке ещё не срезали, а деду уже тогда сто было, так что суди сам… А колодец – вон там, видишь?

 Солнце поднялось высоко, и юноша не так уж мечтал о прогулке по барханам в самый зной. Но видно было, что с Жумаханом спорить не стоит – ещё обидится. И он пошёл.

 В зарослях джуды ничего примечательного не было. Джуда как джуда. Только округлые пролысины делали рощу непохожей на другие.

 - Вот он, колодец - сказал старик и присел на траву. Колодец давно был заброшен, и едва возвышался над землёй, травы закрыли его уста. Ничего примечательного юноша не увидел, как он и ожидал.

 Из вежливости он спросил старика, почему колодец не используют. Судя по яркой зелени, рощи и травы, вода здесь обильна и хороша для питья. Зачем было рыть неподалёку новый колодец, когда проще расчистить этот? И почему аул расположился за барханами, где каждый кустик выращивается с трудом, когда тут настоящий оазис?

 - Так это же колодец Нагимы! – сказал старик со значением.

Ну и что?

Той Нагимы, что сгорела в «тамуке». Вся до последней косточки! – настоятельно сказал старик. – Только губы её и глаза, как сводили людей с ума и сбивали с толку при жизни, так и остались, и ничего им не сделаешь!

 Юноша взглянул на Жумахана, ожидал встретить усмешку, которая, порою, сопровождает пересказ старого предания. Усмешки не было.

 - А кто эта Нагима? – спросил гость не без интереса.

 - Строптивая женщина. У неё был дурной глаз. И заклятые уста. Она всё видела, и что видела – говорила. И все её слова сбывались.

 - Это вы сказку рассказываете? – поинтересовался юноша.

 - Сказку? – вскипел старик. – Вот здесь она жила! Видишь? Чуть ли не у самого колодца.

 - Так, значит, был всё же аул? – спросил юноша с сомнением.

 Жумахан необычайно оживился.

 - А это? Это что? Ты посмотри! – Тут же юрты стояли, слепому видно, - указал он на поросшие травами круглые пролысины. – А ты спрашиваешь, был ли аул? Полвека он простоял. Никак не меньше. Только нисколько не вырос. Как сухое чрево бесплодной женщины. Потом съёжился и пропал. И всё из-за неё.

 «Выбить бы какую-нибудь историю из старика! Хоть недаром бы утро прошло!» - мысленно помечтал юноша.

Спросить, однако же, не посмел. Помнил: «Чтобы «разговорить» стариков, помалкивай и слушай».

 - Ну, почему ты меня не спрашиваешь из-за кого? – спросил старик, и пронзительные его зрачки вынырнули из-под тяжёлых век. – Разве ты не хочешь узнать про «проклятый аул». Может, как раз про него и помнят в твоём роду? Или ты не так уж дорожишь преданием своего рода? А, может, ты просто хочешь переспросить учёных?

 - Если расскажите, я буду благодарен, вдруг это и в самом деле тот аул… - неуверенно пролепетал юноша… От природы он был застенчив. Но жизнь в общежитии научила его скрывать под наигранным скепсисом застенчивость и мечтательность, которые столь не в чести у его сверстников. Общежитие было далеко, а чары древней степи – близко, и он растерялся.

КРАСНАЯ    ЛИСИЦА

 - Вот что, дорогой, присаживайся! – сказал старик. – Я тебе спою про колодец, хотя ты говорил, песни тебе ни к чему. Только никому в колхозе не говори. Я поклялся, что не стану петь и играть на кобызе ни для своих, ни для приезжих. Был тут один случай – обозвали меня шаманом, потому что мой кобыз поёт, будто бы, человеческим голосом. И я обиделся. Но это не к делу. Так ты никому не говори, а то в ауле ещё усомнятся в твёрдости моего слова. Но я тебе всё-таки спою – надо же тебе узнать про колодец. И не зря же я сюда кобыз тащил в такую жару! Ты наш язык понимаешь.

 Юноша заверил, что вот уже пять лет усерднейшим образом изучает тюркские языки и каждый год проводит лето в этих краях. Он, право же, всё поймёт и никому ничего не расскажет. И пусть Жумахан-атай не сомневается, «слова его вольются в почтительно склонённое ухо.

 - Ну так вот, - начал старик, - о самой Нагиме. Она была похожа на красную лисицу. На лисицу счастья похожа. За такой всю жизнь вскачь промчишься, а настигнешь – уж и сил нет руки к ней протянуть. А и в руки возьмёшь – самому стыдно станет. Борода седая и колени не гнутся – не совладать с красной  лисицей.

 Шла Нагима по аулу – по сторонам не смотрела. Глаза у неё были такие, словно обращены они к самому дну её сердца. Шла по аулу – молчала больше. Не любили её. Называли – «жена воина». Без добра и без величия. И про это – моя первая песнь тебе, юноша, и про первое проклятие Нагимы.

 Ибо три проклятия – как три огненных меча занесла она над селением, и все три сбылись, и вот среди сочных зарослей джуды – следы прежних очагов.

 И колодец. Он – последний сказ о Нагиме.

ЛИХОЛЕТИЕ

 - А первая песнь моя – о лихолетии нашего края, когда брат враждовал с братом, и звон мечей стоял над степью. И встречались в схватке клинки, кованные рукою одного и того же мастера. И всадники рубили друг друга и сбивали с коней. И падали замертво, лицом к небу, - сыны одной матери-степи.

 За междоусобными делами забывали, что враг не дремлет. Ибо слепы были сыны степи. И око их замечало лишь красавицу жену у знатного соседа, которому любовь не по годам. И замечало быстроногого скакуна у бедняка-соседа коему не по чину сокровище. И замечало обильный дастархан1 у богача-соседа, который поставил белую юрту на виду, чтобы остальным завидно было. И не замечало око сынов степи сизое облако на горной тропе, за которым мчались вражеские кони.

 Так стояли в степи белые и чёрные юрты. В них рождались, женились и умирали люди, и все они были враги. Друг другу и своему краю. Они ездили друг к другу на свадьбы, похороны и поминки. Устраивали байгу2 и той3, и всё же, были – врагами. И они сами про это знали, и в соседних краях недремлющие недруги про это знали. Но так повелось из века в век, и никто не хотел нарушить круговорот обычая.

 Старик умолк и закрыл глаза. Он – словно уснул. А юноша…

 Когда он потом вспоминал об этом, ему делалось не по себе. Потому что он не мог объяснить ни себе, ни другим, что он тогда испытывал. Он не мог бы сказать, говорил старик, или пел. Он не мог бы сказать, кто говорил, и кто пел, - старик или кобыз. Он мог бы поклясться, что кобыз пел человеческим голосом…

 - Так слушай же, юноша, песнь о первом проклятии Нагимы! – вскрикнул старик, пронзительно и скорбно.

 – Однажды в аул прискакал гонец. Обыкновенный жарши – носитель известий. У нас не было газет и, конечно же, не было телевизоров. Но неутомимо неслись по степи глашатаи и передавали дыхание степи-матери неукротимым её сынам. Жарши встал посреди аула и вскрикнул:

 - Аттан, люди марала, аттан! На людей волка, что за холмами, напали черноголовые. Спешите же все на помощь. Спешите. С женщин враги сорвали кимешеки и, словно распутниц, заставили расплести волосы. Отцы убивают сыновей, чтобы черноголовые не угнали их в рабство. Спешите. У людей волка нет больше аксакалов – белые бороды обагрены кровью. Спешите!

 Аул охватило смятение. Все ждали, что скажут старшины.

 И встал у своей юрты бай Аман.

 - Не пойдём на помощь людям волка. Ержан из их рода ещё в год овцы обскакал моего деда на байге. Он и в половину не обладал знатностью и весом моего предка. На его стороне только и был конь с поминок хана Бержана, когда конями и чапанами одаривали нищих. Нищих, что пришли набить брюхо, впрок до следующих поминок! Нет, не пойдём на помощь людям волка. Я и мои сыновья не пойдём.

 И встал у своей юрты заносчивый Конышпай и крикнул.

 - Не пойдём. Ни я, ни братья мои, - не пойдём защищать людей волка. Что они нам! Они не имеют уважения к знатным. На свадьбе их бия моего дядю посадили за семь человек от хозяина. Если я и мой род пойдём к ним, - так в набег, а не бить черноголовых.

 И вышел в круг между юртами ер-джигит  Жомарт и веско промолвил:

 - Мы – люди марала. У нас с черноголовыми не было распри. Ни в прошлые годы, ни сейчас. У людей волка свои счёты с ними, и нам до них дела нет.

 Аул загудел встревожено.

 -А если черноголовые нападут на нас?

 - Черноголовые свирепы и ненасытны.

 - От барханов до нас не так уж далеко.

Тише, вы! – гневно сказал Жомарт. – Я думаю, никто не упрекнёт меня в трусости? Так вот, я, Жомарт, воин и сын воина, говорю вам. Черноголовые – за барханами. Они насытятся кумысом и мясом у очагов людей волка. Они уведут их жён и детей. Угонят кобылиц и верблюдов. Их ждёт хорошая добыча. Им хватит её на две-три зимы. В это время нам нечего опасаться. Когда нападут на нас, тогда и постоим за себя. Я всё сказал.

 Люди марала разошлись. Перед юртами забегали ребятишки и над аулом закурился едкий дымок очагов. Из юрты Нагимы вышел Рахимбек. Он был в доспехах и сел на коня. Нагима прильнула губами к руке, держащей поводья.

 Они недавно поженились.

 - Прощай, - сказал Рахимбек. – Подсоблю соседям и тут же вернусь. Люди волка – храбрые воины, а черноголовые не так уж и свирепы.

 - Прощай, - ответила Нагима. – Я подожду. Если был у соседа на свадьбе, как не поехать на похороны! Когда прогоните черноголовых, наши джигиты опять будут приводить жён из рода волка. И наши сыновья будут играть с их сыновьями на барханах. Прощай.

 Рахимбека никто не провожал. Аул от него отвернулся.

Ты спросишь, юноша, как аул встретил его, когда он вернулся? Он не вернулся. Черноголовых прогнали, а Рахимбека никто в ауле больше не видел. Вестей от него не было. Нагима осталась одна.

 Сперва её навещали из сочувствия. Потом к ней ходили из любопытства: узнать, нет ли вестей о муже, и верит ли она в его возвращение. А если не верит, то думает ли вторично выйти замуж, или так и останется, не вдовой – не мужней женой.

 Она занималась своими делами, и никому не жаловалась. Она ни у кого не просила помощи и никому не предлагала дружбу. И вскоре вид её стал для всех неприятен.

 Как-то на поминках захмелевший Жомарт, увидев Нагиму среди других женщин, сказал:

Смотри-ка, а жена воина на поминки, оказывается, ходит! Как птица кушеген1. Почует мертвечину, и тут как тут!

 Все рассмеялись.

Нагима встала, подошла к мужчинам, и глядя в лицо Жомарта, негромко сказала:

 - Молчи Жомарт! И вы все тоже молчите. Или же нет, - хвастайтесь и завидуйте друг другу – у кого чапан2 понаряднее. Ибо вы давно не мужчины. И никто из вас, ни ты, Жомарт, ни ты, Аман, ни ваши сыновья, ни внуки, ни правнуки, ни удостоятся смерти в степи. И в последний час вы не обратите глаза к звёздам. И последние, что вы увидите будет не солнце, не луна, сверкающая над степью, а серая зола и холодный пепел угасших очагов. Ибо вы не воины и не будете ими вовек, до седьмого поколения. Орлица высиживает орлят – в воробьиной стае множатся воробьи. Я всё сказала.                             

 Нагима подошла к женщинам, но они от неё отвернулись.

 По аулу пошли слухи:

 - «А жена-то воина – мыстан! Она нас прокляла. Мыстан, мыстан – настоящая колдунья! Теперь у нас будут рождаться хилые сыновья и бесплодные дочери».

 На этом, юноша, кончается сказ о первом проклятии Нагимы.

 Исполнилось ли оно? Как сказать! Только джигиты из рода марала, и правда, не часто воевали. Их всё реже звали соседи на помощь, но перестали звать и на байгу. Они жили из года в год сами по себе. Казалось, их забыли даже черноголовые. Так что и им тоже не приходилось обращаться за помощью ни к людям волка, что за холмами, ни к людям медведя, что около реки.

 Юноши стали женственны, а, стало быть, женщины – мужественны. В игре Куз-куу девушки легко догоняли и обгоняли своих сверстников, а победители не пытались сорвать поцелуй. У них была холодная кровь.

 - Ты не устал, сын мой, слушать мёртвые слова о мёртвом селении и забытых людях? Тогда я продолжу рассказ о безрассудной женщине, которая, по мнению односельчан, ворожбой и заклятиями погубила аул.

КОЛДУНЬЯ

 - А вторая моя песня – о вероломстве, затмевающем разум. После злосчастных поминок, заболел сынишка бая Амана. Пошёл с ребятишками к реке, уснул под палящим солнцем, а когда вернулся в селение, женщины шарахались от него с воплями: «Ой бай! Шайтан бежит к нам, голый и красный, прямо из пекла!»

 Мальчишка так обгорел и ему так сильно напекло голову, что старухи шептались, будто ангел смерти Жебраил бродит около амановой юрты.

 Жена Амана, закусив тонкие губы, невидящими глазами глядела поверх холмов.

 - Это она… - шептала женщина. – У! Мыстан. Это она порчу напускает на наших детей! Пусть вылечит моего сына, не то худо ей будет.

 И все поняли, кого имеет в виду жена Амана, и тут же послали за Нагимой. К ней явился старший сын бая и высокомерно повторил слова матери:

 - Умеешь порчу насылать, сумей вылечить. Не то изгоним тебя из аула.

 Ничего ему Нагима не ответила, только взглянула на него светлыми глазами – да, да, сын мой, глаза у неё были светлые. Не чёрные, не карие, а цвета водорослей, и это тоже многие считали бесовским признаком.

 Она прожила три дня в юрте Амана. На третий день обгорелый «шайтан», пропитанный простоквашей, которой она его смазывала, налитый кумысом и набитый куртом, которыми она его пичкала, ревел, как верблюжонок, и требовал, чтобы его пустили поиграть у реки.

 Нагима собралась уходить, и, стоя у входа амановой юрты, с достоинством слушала слова благодарности. К юрте на всём скаку подлетел табунщик. Поперёк седла лежал вороной жеребёнок. Головёнка его беспомощно металась на тонкой шее. На бедре задней ноги запеклась кровь.

 - Мал булмайды2! – сказал табунщик, сокрушённо глядя на Амана. – Еле отбил от волка. Я мчался во всю прыть. Сами видите, надо его прирезать.

 - Постой! – сказал Аман. – Женщина, возьми жеребёнка себе. Если выходишь – будет тебе память о моей благодарности. Если не выходишь – да будет жертвой за моего сына, которого ты вылечила.

 - Ну и расщедрился! – хихикали женщины, а Нагима взяла жеребёнка на руки и унесла.

 Она выходила его и назвала Танбалы. Он и вправду был меченый, а на рубце от волчьих клыков вырос клок белого волоса.

 Меченого знал весь аул. Слава о нём ушла за холмы и за реку. Верхом на Танбалы Нагима ездила на ярмарку в самые отдалённые селения. К нему никто и близко не подступал – все знали про его неукротимый нрав. Говорили, что Нагима оттого так бесстрашно ездит повсюду одна, что Меченый может отбить её от любого зверя ударом упругих мускулистых ног. Говорили, что Танбалы не боится волков и что он убил восемь хищников.

 Однажды к Нагиме пришёл сын Жомарта и спросил напрямик:

Это правда, что Меченый убивает волков? – И умолк, увидев на стене, на полу и на сундуках волчьи шкуры.

 Нагима усмехнулась и ответила:

 - Конечно, неправда! Это я насылаю порчу на волков, сынок, вот так! – Она вытянула вперёд руки с тонкими запястьями, на которых серебристо позвякивали браслеты, растопырила пальцы и завыла по волчьи: «Ууу!».

 Сын Жомарта отступил и тронул бирюзовый камешек, что висел у него под мышкой – против дурного глаза. Уходя, он слышал, как хохотала в юрте Нагима. Откликаясь на голос хозяйки, тихонько заржал привязанный у юрты Танбалы.

 Сын Жомарта явился во второй раз и обратился к Нагиме учтиво, но настойчиво, с прямотою воина и сына воина.

Нагима-апай, вы женщина, я мужчина. Ваш Меченый – конь достойный воина, а вы на нём ездите на ярмарку. Я предлагаю в обмен на Меченого косяк кобылиц. Живёте вы не в достатке – они вам будут не лишни. В нашем роду не скупаться, если хотят чем – нибудь овладеть. Мы не хотим обижать одинокую женщины, так что подумайте.

 - А ты не боишься, что Танбалы заговорённый? А, сынок? А вдруг ты его оседлаешь, а он поднимет тебя за облака? Промчится по небу, по самой «птичьей дорожке» - кусжолы? Упрётся копытами в рога месяца, лягнёт его и с неба свалит? А если обернётся смерчем и пойдёт колобродить по пескам? Ты и вправду не боишься, скажи?

 В юрте синели сумерки, голос Нагимы шелестел, как песчинки под рукой ветра. От неё пахло полынью и гвоздикой. Перед сыном Жомарта стояла юная девушка, от которой пахло полынью. Девушка подшучивала над ним и смеялась, и гортанный её колдовской смех туманил ему голову.

 «Мыстан! Как есть – мыстан!» – со страхом и сладкой истомой подумал сын Жомарта и почувствовал, как жгучая волна накатила на него, примяла, завертела.

 «Бежать! Бежать сейчас же!» – сказал он себе.

 Ему казалось, что он сорвался с места и бегом бросился к выходу, а на самом деле он медленно пятился от Нагимы, не отрывая глаз от её узкого, мерцающего в полумраке лица.

 Он явился домой и заявил отцу, что женится на Нагиме. Жомарт вскочил и обнял сына.

 - Ты зачем к ней ходил?

 - Я хотел выменять у неё Меченого, - сказал сын Жомарта, еле шевеля запекшимися губами. – А теперь я хочу, чтобы она стала моей женой. Я хочу быть хозяином этой женщины, её коня и её дома.

 - Она же на двадцать лет тебя старше! – кричал Жомарт. – Она – колдунья! И конь её – от шайтана! Ну, где ты видел, чтобы конь убивал волков? И сама она – волчица в логове.

 Сын Жомарта лежал в бреду семь дней. Он звал Нагиму и говорил о коне, который упирается копытами в рога месяца, плывущего над степью. И все уверились, что Нагима свела давний счёт с Жомартом и отняла разум у его сына.

 По аулу пошёл слух, что Меченый исчез. Нагима искала его и звала. Она уходила далеко к реке и к холмам, побывала у людей волка и у людей медведя, но Меченый так и не отыскался. А в ауле никто не удивился – за выздоровление такого славного юноши, как сын Жомарта, конь Танбалы как раз и был подходящей жертвой. Когда сын Жомарта выздоровел, старый воин решил устроить той.

 Он явился к Нагиме самолично, в парадном чёрном чапане, отороченном соболем, как и подобает ер-джигиту, вошедшему в лета мудрости.

 Он явился к ней, чтобы пригласить на той. Пусть не горюет из-за Танбалы. Может быть, судьба сама выбрала его, чтобы он стал жертвой за его жомартова сына. А Нагима – женщина умная и добрая, она не станет жалеть, что у злого рока выкуплена жизнь джигита. Впрочем, Жомарт готов отдать ей из своего табуна любого жеребёнка или коня-двухлетка, по её выбору. И пусть обязательно придёт на той.

 Хватит чураться односельчан. Вот взять, к примеру, его самого, Жомарта. Ну какой у них с Нагимой повод для неприязни, глупая шутка хмельного человека? Так уж сколько лет прошло с тех пор…

 Пусть Нагима знает, что он с нетерпением будет ждать дорогую гостью. «О! Если бы она знала, с каким нетерпением!» - сказал Жомарт, приложив руку к чёрному бархату чапана, там где полагалось быть сердцу.

 Все гадали: придёт или не придёт Нагима. В последние годы она всё реже появлялась на праздниках. Да и праздников в ауле было не так уж много. Даже свадеб. За двадцать лет в нём поставили всего две новые юрты. Юноши женились на стороне, а девушек увозили в соседние аулы, - оборвал свой рассказ Жумахан. Переждав немного он вскрикнул, и кобыз, рыдая, ответил ему:

 - Она пришла на той! Она всё-таки пришла. На ней было лиловое платье, и оно переливалось всеми цветами. Такого никто никогда не видел. Она сказала, что купила платье на ярмарке у китайца. Разумеется, никто не поверил: когда это на ярмарке китайцы торговали волшебными платьями! Такое платье может сделать человека невидимкой. Что она там не толкуй, а уж она – мыстан, тут и раздумывать нечего!

 Стол был обильный, угощение – каких аул давно не помнил. Сочные ломти жая, куски нежного мяса, жирного казы подавали до позднего вечера.

 Жомарт справлялся у почётных гостей, нравится ли им мясо, всем ли они довольны, и просил отдать должное угощению.

 - Подумать только! Казы из мяса благородного коня, который мог пройтись по кусжолы и лягнуть лунный рог. Казы из мяса волшебного коня. Кушайте, кушайте, дорогие гости.

Нагима-апай, отведайте вон тот кусочек. Смотрите, какой сочный, он так и лоснится от жира. Ну, точно, как лоснились бока вашего прекрасного коня, вашего Танбалы, - кричал Жомарт на всю юрту, обращаясь к Нагиме, которая сидела с женщинами у другого дастархана.

 - Дорогие гости, внимание! Эти куски мяса составляли диковинное животное, которое не боялось ничего на свете! Такого коня, который убил восемь волков! Ешьте, ешьте, дорогие гости! – не унимался Жомарт.

 Никто уже не ел. В юрте повеяло недобрым. Нагима встала из-за стола и пошла к выходу.

 У двери она остановилась и оглядела гостей и хозяев. Жомарта, его сына, бая Амана, немолодого и поубавившего пыл Конышпая, и всех остальных. Все были в сборе. Молчали. Глядели на неё с ожиданием, злорадством и страхом.

 - Люди марала, - сказала она, - вы давно перестали быть воинами, но ещё умели объезжать скакунов. Люди марала, потеряв доблесть, неужели вы утратили вторую доблесть, мужчины – великодушие? Зачем же вы родились с руками, если они обучены только отнимать и убивать? Вам не страшно, что вы забыли, как протягивают руку в знак дружбы? Вы, которые заносите руку над холкой коня, не для того, чтобы подбодрить, а для того, чтобы забить на мясо! Вы, которые не знаете, для чего мужчине нужны наколенники, - да пребудете вы и ваши дети, и внуки, и правнуки безрукими для дружбы, безногими для битвы! Да начнётся круг вашей жизни у ложа, да замкнётся у котла с мясом благородного аргамака. И да прибудет для вас великодушие – пустым словом. И да будет оно вам знакомо только по песням. Я всё сказала.

 Она ушла и никто не вымолвил не слова – как будто все онемели. Так, молча и разошлись.

 По аулу поползли слухи. Теперь-де дети будут рождаться безрукими и безногими. И всё по её вине. Это из-за неё аул оскудел младенцами вот уж сколько лет, а теперь и вовсе выродится.

 «Колдунья, колдунья, колдунья…» - шелестело над аулом.

 На этом кончается сказ о втором проклятии Нагимы, сын мой. Не наскучил ли я тебе старческой песней. Если наскучил – скажи, я не буду в обиде…

 Юноша лежал на траве, обратив лицо к синему степному небу. Он слышал гортанный чарующий смех, он чувствовал запах полыни и видел глаза цвета водорослей…

 - Молчишь? – усмехнулся Жумахан. – Ну, раз молчишь, значит, готов послушать бормотание старика, которому давно пора обратить лицо к закату.