ТРИ ПРОКЛЯТИЯ РАБИГИ 

Страница 1 из 2

[ 1 ] [ 2 ]

Запретная тема. – Меня интересует только селение. Было или не было за барханами селение. Песни и сказы – не по моей части! – сказал юноша.

- А что говорят по этому поводу уважаемые ученые столицы? – неторопливо спросил председатель, потягивая жгучий янтарный чай.

- Говорят, никакого селения не было. А я полез спорить. Потому что сам видел в старой тетради, что хранилась в нашем роду, записи о «проклятом ауле». Что за аул такой?

- Так и написано «проклятый»? – спросил старик Жумахан. Ему было чуть не сто лет, а, может, и более и он не всегда был расположен к беседе. Юношу об этом предупредили.

- Вот так и написано, - подтвердил он.

- А писал кто?

- Говорят – путешественник. Песни, сказы и пословицы записывал. Похоже, он весь этот край обошел.

- Нет, не слыхал, - сказал председатель. – Раз ученые говорят, не было – значит, не было!

Старик Жумахан молчал. Он закрыл глаза. Казалось, - он спал.

- Жаль! – вздохнул юноша. – Придется возвращаться ни с чем!

- Да вы погостите! – предложил председатель. – Вот, Жуке, - он человек свободный, свое отработал. Если попросите, он вам покажет барханы. Я думаю, вам интересно будет. Говорят, там есть какой-то холмик, - старая могила, что ли.

Юноша поблагодарил. Хорошо, он с удовольствием побудет денек в колхозе. Селения не оказалось – что поделаешь, зато колхоз посмотрит. Он много наслышан о рыболовецких бригадах, о кабаньем острове на Балхаше. Большое спасибо за приглашение.

Он вышел от председателя вместе со стариком.

- Знаете, - сказал тот, - я, пожалуй, покажу вам колодец. Я даже полагаю, что вам следует в него заглянуть.

В словах старика юноше почудилась несоразмерная случаю торжественность.

- Какой еще колодец? И почему вы так многозначительно о нем говорите?

Сказав «многозначительно», юноша тут же раскаялся. Его предупредили, что в беседе со стариками надо ждать, пока те сами разговорятся, по принципу «не спрашивай, а слушай». Он дал себе слово молчать до самых барханов и тут же спросил:

- Я слышал, у вас есть старый кобыз? Это правда, что вы знаете песни и сказы, которые все позабыли?

Старик не ответил и юноша раскаялся вдвойне. Вспомнил, что тема «кобыз» в разговоре со стариком считалась местным «табу».

Казалось, все надежды на контакт потеряны, однако, Жумахан неожиданно спросил:

- Вы хотите посмотреть холмик? Заодно я покажу вам колодец. Он там недалеко. Только я зайду к себе, возьму кобыз. Он у меня давно не прогуливался. Висит и висит. Скоро совсем онемеет. Никто с ним не разговаривает.

Юноше стало не по себе. Никакого аула не было, сказами он не интересовался. Утро выдалось знойное, - прогулка к барханам его не манила.

А тут – старик с кобызом, который надо прогуливать. И какой-то еще колодец. И холм. И все окутано зыбким, мерцающим маревом.

Почему, почему бы повеяло на юношу, прибывшего из столицы, древними чарами, которые как бы сомкнулись вокруг него, пришельца…

Следы очагов. – Холмик, вот он, - сказал старик. – Говорят, здесь когда-то похоронили странного человека. Говорят, он был совсем одинокий. Семью, дом, родню – все бросил. Не то от кого скрывался, не то сам от себя бежал. Но, может, это неправда. И вовсе тут никто не лежит. Если что и было, так очень давно. Это мне мой дед говорил, когда у меня айдар* на макушке еще не срезали, а деду уже тогда чуть не к ста годам подходило, так что судите сами… А колодец – вон там, видите?

Солнце поднялось высоко, и юноша не так чтоб уж очень мечтал о прогулке по барханам в самый зной. Но видно было, что с Жумаханом спорить не стоит – еще обидится. И он пошел.

В зарослях джуды ничего примечательного не было. Джуда как джуда. Только небольшие округлые пролысины делали рощу непохожей на другие.

- Вот он, - сказал старик и присел на траву. Колодец давно был заброшен и едва возвышался над землей, травы закрыли его уста. Ничего примечательного юноша не увидел. Впрочем, - как он и ожидал.

Из вежливости он спросил старика, почему колодец не используют. Судя по яркой зелени рощи и травы, вода здесь обильна и хороша для питья. Зачем было рыть неподалеку новый колодец, когда проще расчистить этот? И почему аул расположился за барханами, где каждый кустик выращивают с трудом, когда тут настоящий оазис?

- Так это же колодец Рабиги! – сказал старик со значением.

- Ну и что?

- Той Рабиги, что сгорела в тамуке* – вся до последней косточки! – настоятельно сказал старик. – Только губы ее и глаза, - как сводили людей с ума и сбивали с толку при жизни, - так и остались, и ничего им не сделалось!

Юноша взглянул на Жумахана, ожидал встретить усмешку, которая, порою, сопровождает пересказ старого предания. Усмешки не было.

- А кто это Рабига? – спросил столичный гость не без интереса.

- Строптивая женщина. У нее был дурной глаз. И заклятые уста. Она все видела, и что видела – говорила. И все ее слова сбывались.

- Это вы сказку рассказываете? – поинтересовался юноша.

- Сказку? – вскипел старик. – Вот здесь она жила! Видите? Чуть не у самого колодца.

- Так, значит, был все же аул? – спросил юноша с сомнением.

Жумахан оживился.

- А это? Это что? Вы посмотрите! – Тут же юрты стояли, слепому видно, - указал он на поросшие травами круглые пролысины. – А вы спрашиваете, был ли аул? Полвека он простоял. Никак не меньше. Только нисколько не вырос. Как сухое чрево бесплодной женщины. Съежился и пропал. И все из-за нее.

«Выбить бы какую-нибудь историю из старика про аул! Хоть недаром бы утро прошло!» – мысленно помечтал юноша, спросить, однако же, не посмел. Помнил: «Чтобы разговорить стариков, помалкивай и слушай».

- Ну, почему вы меня не спрашиваете из-за кого? – спросил старик, и пронзительные его зрачки вынырнули из-под тяжелых век. – Разве вы не хотите узнать про «проклятый аул»? И про вашего предка – это ведь он все записывал в тетрадь? Вы же говорили, что именно за этим приехали.

- Если расскажите, я буду благодарен, - неуверенно пролепетал юноша. От природы он был застенчив. Но жизнь в общежитии научила его скрывать под наигранным скепсисом застенчивость и мечтательность, столь не в чести у его сверстников. Общежитие было далеко, а чары древней степи – близко, и он растерялся.

Красная лисица. – Вот что, дорогой, присаживайся! – сказал старик. – Я тебе спою. Только никому в колхозе не говори. Я поклялся, что не стану петь и играть на кобызе ни для своих, ни для приезжих. Был тут один случай – обозвали меня шаманом. Но это не к делу. Так ты никому не говори, а то в ауле еще усумнятся в твердости моего слова. Но я тебе все-таки спою. Не зря же я сюда кобыз тащил. И в такую жару! Ты наш язык понимаешь?

Юноша заверил, что вот уже пять лет усерднейшим образом изучает тюркские языки и каждый год проводит лето в этих краях. Он, право же, все поймет, и никому ничего не расскажет. И пусть Жумахан-атай не сомневается, - «слова его вольются в почтительно склоненное ухо»…

- Ну так вот, - начал старик, - о самой Рабиге, что я скажу? Она была похожа на красную лисицу. На лисицу счастья похожа. За такой всю жизнь вскачь промчишься, а настигнешь – уж и сил нет руки к ней протянуть. А и в руки возьмешь – самому стыдно станет. Борода седая и колени не гнутся – не совладать с красной лисицей.

Шла Рабига по аулу – по сторонам не глядела. Глаза у нее были такие. Внутрь как бы смотрели, не вокруг. Шла по аулу – молчала больше. Не любили ее. Называли – «жена воина». Без добра и без величания. И про это – моя первая песнь тебе, юноша, и про первое проклятие Рабиги.

Ибо три проклятия – как три огненных меча, занесла она над селением, и все три сбылись, и вот среди сочных зарослей джуды – следы прежних очагов.

И колодец. Он – последний сказ о Рабиге.

Лихолетие. – А первая песнь моя – о лихолетии нашего края, когда брат враждовал с братом, и звон мечей стоял над степью. И встречались в схватке клинки врагов, кованные рукою одного мастера. И всадники рубили друг друга и сбивали с коней – жеребцов от одной матки. И падали замертво, лицом к небу – сыны одной матери-степи.

За междуусобными делами забывали, что враг не дремлет. Ибо слепы были сыны степи. И око их замечало лишь красоту жены у знатного соседа, которому любовь не по годам. И замечало быстроногого скакуна у бедняка-соседа, коему не по чину сокровище. И замечало обильный достархан* у богача-соседа, который поставил белую юрту на виду, чтобы остальным завидно было. И не замечало око сынов степи сизое облако на горной тропе, за которым мчались вражеские кони.

Так стояли в степи белые и черные юрты. В них рождались, женились и умирали люди, и все они были враги. Друг другу и своему краю. Они ездили друг к другу на родины, свадьбы, похороны и поминки. Устраивали байгу и той*, и все же имя им было – враги. И они сами про это знали, и в соседних краях недремлющие недруги про это знали. Но так повелось из века в век, и никто не хотел нарушить круговорот времени.

Старик умолк и закрыл глаза. Он  словно спал. А юноша… Когда он потом вспоминал об этом, ему делалось не по себе. Потому что он не мог объяснить ни себе, ни другим, что он тогда испытывал. Он не мог бы сказать, - говорил старик, или пел. Он не мог бы сказать, кто говорил, и кто пел – старик или кобыз. Он мог бы поклясться, что кобыз пел человеческим голосом…

- Так слушай же, юноша, песнь о первом проклятии Рабиги! – вскрикнул старик, пронзительно и скорбно.

Однажды в аул прискакал гонец. Обыкновенный жарши* – носитель известий. У нас не было газет и, конечно же, не было телевизоров. Но все равно мы все про всех знали. Неутомимо неслись по степи глашатаи и передавали дыхание степи-матери неукротимым ее сынам. Жарши встал посреди аула и выкрикнул:

- Атан*, люди марала, атан! На людей волка, что за холмами, напали черноголовые, Спешите же все на помощь. Спешите. С женщин сорвали киимшеки* и словно распутниц заставили расплести волосы. Отцы убивают сыновей, чтобы черноголовые не угнали их в рабство. Спешите. У людей волка нет больше аксакалов – белые бороды обагрены кровью. Спешите!

Аул охватило смятение. Все ждали, что скажут старшины.

И встал у своей юрты бай Аман.

- Не пойдем на помощь людям волка. Иржан из их рода еще в год овцы обскакал моего деда на байге. Он и вполовину не обладал знатностью и весом моего предка. На его стороне только и был конь с поминок хана Бержана, когда конями и чапанами одаривали нищих. Нищих, что пришли набить брюхо, впрок, до следующих поминок! Нет, не пойдем на помощь людям волка. Я и мои сыновья – не пойдем.

И встал у своей юрты заносчивый юноша Конышпай и крикнул:

- Не пойдем. Ни я, ни братья мои, - не пойдем защищать людей волка. Что они нам! Они не имеют уважения к знатным. На свадьбе их Бия* моего дядю посадили за семь человек от хозяина. Если я и мой род пойдем к ним, так в набег, а не на подмогу.

И вышел в круг между юртами ер-жигит* Жомарт и веско промолвил:

- Мы люди марала. У нас с черноголовыми не было распри. Ни в прошлые годы, ни сейчас. У людей волка свои счеты с ними, и нам нет до них дела.

Аул загудел встревожено.

- А если черноголовые нападут на нас?

- Черноголовые свирепы и ненасытны.

- От барханов до нас не так уж далеко.

- Тише, вы! – гневно сказал Жомарт. – Я полагаю, никто не упрекнет меня в трусости? Так вот, я, Жомарт, воин и сын воина, говорю вам. Черноголовые – за барханами. Они насытятся кумысом и мясом у очагов людей волка. Они уведут их жен и детей. Угонят кобылиц и верблюдов. Им достанется хорошая добыча. Им хватит ее на две-три зимы. В это время нам нечего опасаться. Когда нападут на нас, тогда и постоим за себя. Я все сказал.

Люди марала разошлись. Перед юртами забегали ребятишки и над аулом закурился едкий дымок очагов. Из юрты Рабиги вышел Туленды, что означает «заплачено сполна». Он был в доспехах и сел на коня. Рабига прильнула губами к руке, держащей поводья.

Они только что поженились. Они любили друг друга как Бержан и Сара, как Козы Корпеш и Баян Слу. Они любили друг друга не так, как положено жене и мужу, - а как поют в песнях.

- Прощай, - сказал Таленды. – Подсоблю соседям и тут же вернусь. Люди волка – храбрые воины, а черноголовые не так уж и свирепы.

- Прощай, - ответила Рабига. – Я подожду. Если был у соседа на свадьбе, как не поехать на похороны! Когда прогоните черноголовых, наши джигиты опять будут приводить жен из рода волка. И наши сыновья будут играть с их сыновьями на барханах. Прощай.

Туленды никто не провожал. Аул от него отвернулся.

- Ты спросишь, юноша, как аул его встретил? Черноголовых прогнали, а Туленды никто в ауле больше не видел. Вестей от него не было. Рабига осталась одна.

Сперва ее навещали из сочувствия. Потом к ней ходили из любопытства – узнать, нет ли вестей о муже и верит ли она в его возвращение. А если не верит, то думает ли вторично выйти замуж, или так и останется, не вдовой – не мужней женой.

Она молчала, и глаза ее смотрели вглубь ее скорби.

Она занималась своими делами, и никому не жаловалась. Она ни у кого не просила помощи и никому не предлагала дружбу. И вскоре вид ее стал для всех неприятен.

Как-то на поминках захмелевший Жомарт, увидев Рабигу среди других женщин, сказал:

- Смотри-ка, а жена воина на поминки, оказывается, ходит! Как птица кушеген*. Почует мертвечину, и тут как тут!

Все рассмеялись.

Рабига встала, подошла к мужчинам, и, глядя в лицо Жомарта, негромко сказала:

- Молчи, Жомарт! И вы все тоже молчите. Или же нет, - хвастайтесь и завидуйте друг другу – у кого чапан понаряднее. Ибо вы давно не мужчины. И никто из вас, ни ты, Жомарт, ни ты, Аман, ни ваши сыновья, ни внуки, ни правнуки не удостоятся смерти в степи. А в последний час вы не обратите глаза к звездам. И последнее, что вы увидите, будет не солнце, не луна, сверкающая над степью, а серая зола и холодный пепел угасших очагов. Ибо вы не воины и не будете ими вовек, до седьмого поколения. Орлица высиживает орлят – в воробьиной стае множатся воробьи. Я все сказала.

Рабига подошла к женщинам, но они от нее отвернулись.

По аулу пошли слухи: «А жена-то воина – Мыстан*! Она нас прокляла. Мыстан, Мыстан – настоящая колдунья! Теперь у нас будут рождаться хилые сыновья и бесплодные дочери».

На этом, юноша, кончается сказ о первом проклятии Рабиги.

Исполнилось ли оно? Как сказать! Только джигиты из рода марала и правда не часто воевали. Их все реже звали соседи на помощь, но перестали звать и на байгу. Они жили из года в год сами по себе. Казалось, их забыли даже черноголовые. Так что и им тоже не приходилось обращаться за помощью ни к людям волка, что за холмами, ни к людям медведя, что около реки.

Юноши стали женственны, а, стало быть, женщины – мужественны. В игре Кыз-Куу девушки легко догоняли и обгоняли своих сверстников, а победители не пытались сорвать поцелуй. У них была холодная кровь.

Ты не устал, сын мой, слушать мертвые слова о мертвом селении и забытых людях? Тогда я продолжу рассказ о безрассудной женщине, которая, по мнению односельчан, ворожбой и заклятиями погубила аул.

Колдунья. – А вторая моя песня – о вероломстве, затмевающем разум. После злосчастных поминок заболел сынишка бая Амана. Пошел с ребятишками к реке, уснул под палящим солнцем, а когда вернулся в селение, женщины шарахались от него с воплями: «Ой баяй! Шайтан бежит к нам, голый и красный, прямо из пекла!»

Мальчишка так обгорел и ему так сильно напекло голову, что старухи шептались, будто ангел смерти Жебраил бродит около амановой юрты.

Жена Амана, закусив тонкие губы, ненавидящими глазами глядела поверх холмов.

- Это она… - шептала женщина. – У! Мыстан. Это она порчу напускает на наших детей! Пусть вылечит моего сына, не то худо ей будет.

Кого имела в виду жена Амана, все знали. Послали за Рабигой. К ней явился старший сын бая и высокомерно повторил слова матери:

-Умеешь порчу насылать, сумей вылечить. Не то – изгоним тебя из аула.

Ничего ему Рабига не ответила, только взглянула на него светлыми глазами – да, да, сын мой, глаза у нее были светлые. Не черные, не карие, а цвета водорослей, и это тоже многие считали бесовским признаком.

Она прожила три дня в юрте Амана. На третий день обгоревший «шайтан», пропитанный простоквашей, которой она его смазывала, налитый кумысом и набитый куртом*, которыми она его потчевала, ревел как верблюжонок и требовал, чтобы его пустили поиграть у реки.

Рабига собиралась уходить, и, стоя у входа амановой юрты, с достоинством слушала слова благодарности. К юрте на всем скаку подлетел табунщик. Поперек седла лежал вороной жеребенок. Головенка его беспомощно металась на тонкой шее. На бедре задней ноги запеклась кровь.

- Мал булмайде!* – сказал табунщик, сокрушенно глядя на Амана. – Еле отбил от волка. Я мчался во всю прыть. Сами видите, надо его прирезать.

- Постой! – сказал Аман. – Женщина, возьми жеребенка себе. Если выходишь – будет тебе память о моей благодарности. Если не выходишь – да будет жертвой за моего сына, которого ты вылечила.

- Ну и расщедрился! – хихикали женщины, а Рабига взяла жеребенка на руки и унесла.

Она выходила его и назвала Танбалы*. Он и вправду был меченый, - на рубце от волчьих клыков вырос клок белого волоса.

Меченого знал весь аул. Слава о нем ушла за холмы и за реку. Верхом на Танбалы Рабига ездила на ярмарку в самые отдаленные селения. К нему никто и близко не подступал,  все знали про его неукротимый нрав. Говорили, что Рабига оттого так бесстрашно ездит повсюду одна, что Меченый может отбить ее от любого зверя ударом упругих мускулистых ног. Говорили, что Танбалы не боится волков и что он убил восемь хищников.

Однажды к Рабиге пришел сын Жомарта и спросил напрямик:

- Это правда, что Меченый убивает волков? – И умолк, увидев на столе, на полу и на сундуках волчьи шкуры.

Рабига усмехнулась и ответила:

- Конечно, неправда! Это я насылаю порчу на волков, сынок, вот так! – Она вытянула вперед руки с тонкими запястьями, на которых серебристо позвякивали браслеты, растопырила пальцы и завыла по-волчьи: «Ууу!»

Сын Жомарта отступил и тронул бирюзовый камешек, что висел у него под мышкой – против дурного глаза. Уходя, он слышал, как хохотала в юрте Рабига. Откликаясь на голос хозяйки, тихонько заржал привязанный у юрты Танбалы.

Сын Жомарта явился во второй раз и обратился к Рабиге учтиво, но настойчиво, с прямотою воина и сына воина.

- Рабига-апай, вы женщина, я мужчина. Ваш Меченый – конь, достойный воина, а вы на нем ездите на ярмарку. Я предлагаю в обмен на Меченого косяк кобылиц. Мне известно, - вы живете не в достатке, какой вам подобает, кобылицы вам будут не лишни. В нашем роду не скупятся, если хотят чем-нибудь завладеть. Мы не хотим обижать одинокую женщину, так что подумайте…

- А ты не боишься, что Танбалы заговоренный? А, сынок? А вдруг ты его оседлаешь, а он поднимет тебя за облака? Промчится по небу, по самой по «птичьей дорожке» кузжалы*? Упрется копытами в рога месяца, лягнет его и с неба свалит? А если обернется смерчем и пойдет колобродить по пескам? Ты и вправду не боишься, скажи?

В юрте синели сумерки, голос Рабиги шелестел как песчинки под рукой ветра. От нее пахло полынью и гвоздикой. Перед сыном Жомарта стояла юная девушка, от которой пахло полынью. Девушка подшучивала над ним и смеялась, и гортанный колдовской ее смех туманил ему голову.

- Мыстан! Как есть – Мыстан! – со страхом и истомой подумал сын Жомарта и почувствовал, как жгучая волна накатила на него, примяла, завертела.

- Бежать! Бежать сейчас же! – сказал он себе.

Ему казалось, что он сорвался с места и бегом бросился к выходу, а на самом деле он медленно пятился от Рабиги, не отрывая глаз от ее узкого, мерцающего в полумраке лица.

Он явился домой и заявил отцу, что женится на Рабиге. Жомарт вскочил и обнял сына.

- Ты зачем к ней ходил?

- Я хотел выменять у нее Меченого, - сказал сын Жомарта, еле шевеля запекшимися губами. – А теперь я хочу, чтобы она стала моей женой. Я хочу быть хозяином этой женщины, ее коня и ее дома.

- Она же на двадцать лет старше тебя! – кричал Жомарт. – Она колдунья! И конь ее – от шайтана! Ну, где ты видел, чтобы конь убивал волков? И сама она – волчица в логове.

Сын Жомарта лежал в бреду семь дней. Он звал Рабигу и говорил о коне, который упирается копытами в рога месяца, плывущего над степью. И все уверились, что Рабига свела давний счет с Жомартом и отняла разум у его сына.

По аулу прошел слух, что Меченый исчез. Рабига искала его и звала. Она уходила далеко к реке и к холмам, побывала у людей волка и у людей медведя, но Меченый так и не отыскался. А в ауле никто не удивлялся – за выздоровление такого славного юноши, как сын Жомарта, конь Танбалы как раз и был самой подходящей жертвой. Когда сын Жомарта выздоровел, старый воин решил устроить той.

Он явился к Рабиге самолично, в праздничном черном чапане, отороченном соболем, как подобает ер-жигиту, вошедшему в лета мудрости.

Он явился к ней, чтобы пригласить на той. Пусть не горюет из-за Танбалы. Может быть, судьба сама выбрала его, чтобы он стал жертвой за его, жомартова, сына. А Рабига – женщина умная и добрая. Она не станет жалеть, что у злого рока выкуплена жизнь жигита. Впрочем, Жомарт готов отдать ей из своего табуна любого жеребенка или коня-двухлетка, по ее выбору. И пусть обязательно придет на той.

Хватит чураться односельчан. Вот взять, к примеру, его самого, Жомарта. Ну, какой у них с Рабигой повод для неприязни, глупая шутка хмельного человека? Так уж сколько лет прошло с тех пор…

Пусть Рабига знает, что он с нетерпением будет ждать дорогую гостью. О! Если бы она знала, с каким нетерпением! – сказал Жомарт, приложив руку к черному бархату чапана, там где полагается быть сердцу.

Все гадали: придет или не придет Рабига. В последние годы она все реже появлялась на праздниках. Да и праздников в ауле было не так уж много. Даже свадеб. За двадцать лет в нем поставили всего две новых юрты. Получалось так, что юноши женились на стороне, и девушек увозили в соседние аулы, - но это не к делу! – оборвал свой рассказ Жумахан. Переждав немного в полном молчании, он вскрикнул, и кобыз, рыдая, ответил ему:

- Она пришла на той! Она все-таки пришла. На ней было лиловое платье и оно переливалось семью цветами. Такого никто никогда не видел. Она сказала, что купила платье на ярмарке у китайца.Разумеется, никто не поверил, - когда это на ярмарке бывали китайцы, торгующие волшебными платьями! Такое платье может сделать человека невидимкой. Что она там–не толкуй, а уж Мыстан она, - тут и раздумывать нечего!

Стол был обильный, угощение - каких аул давно не помнил. Сочные ломти жая, куски нежного, жирного казы подавали до позднего вечера.

Жомарт справлялся у почетных гостей, нравится ли им мясо, всем ли они довольны, и просил отдать должное угощению.

- Подумать только! Казы из мяса благородного коня, который мог пройтись по кузжалы и лягнуть лунный рог. Казы из мяса волшебного коня, что мог обернуться песчаным смерчем и донести вас до самой Мекке, так что вы и «Алла» не успели бы сказать! Кушайте, кушайте, дорогие гости.

- Рабига-апай, отведайте вон тот кусочек. Смотрите, какой сочный, так и лосниться от жира. Ну, точно как лоснились бока вашего прекрасного коня, вашего Танбалы, - кричал Жомарт на всю юрту, обращаясь к Рабиге, которая сидела с женщинами у другого достархана.

- Дорогие гости, ешьте! Эти куски мяса составляли диковинное животное, которое не боялось ничего на свете! Коня, который убил восемь волков! Ешьте, ешьте, дорогие гости! – не унимался Жомарт.

Никто уже не ел. В юрте повеяло недобрым. Рабига встала из-за стола и пошла к выходу.

У двери она остановилась и оглядела гостей и хозяев. Жомарта, его сына, бая Амана, немолодого и поубавившего пыла Конышпая, и всех остальных. Все были в сборе. Молчали. Глядели на нее с ожиданием, злорадством и страхом.

- Люди марала, - сказала она, - вы давно перестали быть воинами, но еще умели объезжать скакунов. Люди марала, потеряв доблесть, неужели вы утратили вторую добродетель мужчины – великодушие? Зачем же вы родились с руками если они обучены только отнимать и убивать? Вам не страшно, что вы забыли, как протягивают руку в знак дружбы?

Вы, которые заносите руку над холкой коня, не для того, чтобы подбодрить, а для того, чтобы забить на мясо! Вы, которые не знаете, для чего мужчине нужны наколенники, - да пребудете вы, и дети ваши, и внуки, и правнуки безрукими для дружбы, безногими для битвы! Да начнется круг вашей жизни у ложа, да замкнется у котла с мясом благородного аргамака. И да пребудет для вас великодушие – пустым словом. И да будет оно вам знакомо только по песням. Я все сказала.

Она ушла и никто не вымолвил слова – как будто все онемели. Так молча и разошлись.

По аулу поползли слухи. Теперь-де дети будут рождаться безрукими и безногими. И все по ее вине. Это из-за нее аул оскудел младенцами вот уж сколько лет, а теперь и вовсе выродится.

Колдунья, колдунья, колдунья… шелестело над аулом.

На этом кончается сказ о втором проклятии Рабиги, сын мой, и я не знаю, не наскучил ли тебе старческой песней. Если наскучил – скажи, я не буду в обиде…

Юноша лежал на траве, обратив лицо к синему степному небу. Он слышал гортанный чарующий смех, он чувствовал запах полыни и видел глаза цвета водорослей…

 << Назад | | Далее >>