|
Глава первая. СЕМЬЯ БЕЛОЦЕРКОВСКИХ Отец и моя семья жили в питерской коммуналке. Сколько себя помню, каждое утро папа будил меня легким прикосновением к щеке, шепча: «Дашенька, доченька, проснись, скоро солнышко встанет, в школу пора, просыпайся, малыш». Откроешь глаза, а он стоит над тобой, большой-большой, с пышной шапкой вьющихся темно-русых волос и смеющимися голубыми глазами. От него всегда пахло красками, деревом, свежими опилками и... успехом, особенно когда в суматохе будней он готовился к премьере, волновался и нервничал из-за каждого гвоздя, неправильно вбитого рабочими сцены, или из-за недосохшей краски на декорациях. В доме было много вещей, которые не могли существовать без отца, как и он без них: рулоны ватмана - этакие макаронины, связанные вместе по несколько штук, гигантские этюдники, впопыхах втиснутые между стеной и нашим единственным шифоньером, который с годами отодвигался все дальше и дальше от стены, а несчастные боковые стенки еле-еле выдерживали тяжесть наваленных на них эскизов; макеты к очередному спектаклю, обычно стоящие на столе, под кроватью (старые задвигались глубоко под письменный стол)… Были и такие, которые так и не пошли в дело – те он любовно, на всякий случай, складывал на антресоли, так он называл им самим сделанные навесные полки с дверцами прямо над входной дверью. И, конечно, - мольберт. К нему никто не имел право прикасаться. Это была святыня. Отец работал главным де-ко-ра-то-ром в драматическом театре. На театральных афишах, висевших в нашей комнате, я с гордостью читала его имя: Георгий Белоцерковский. Афиши были моим первым букварем, по ним я учила буквы, складывала слоги и, запинаясь, прочла первое предложение. … А еще была «священная Закулиса». Мне всегда казалось, что она живая, потому как с самого детства Закулиса вносила немало авантюрного и лихорадочного в нашу жизнь. В ней всегда что-то происходило, то она нечаянно сталкивала кого-то с кем-то; то подкидывала под каблуки «ведущей и всеми уважаемой, заслуженной» оставленные аккурат на пути молоток или деревяшки, и, спотыкаясь, актриса крыла матом и ругала на чем свет стоит всех, кто Закулису не любит и не может правильно организовать работу. … А еще Закулиса имела отвратительную привычку шептаться и перешептываться, путать всем карты и упивать актеров в стельку после очередной премьеры. Закулиса знала все семейные драмы и у кого кто родился. Она знавала слезы и гомерический смех, но, главное, что ей было присуще – это беспредельная любовь каждого, кто хоть раз побывал в ней, или хотя бы вдохнул ее запах. Закулиса трепетала с каждым актером, предвкушающим успех, переживала с тем, кто выходил на сцену впервые, и с теми, кто делал свой последний шаг в финале заключительного спектакля, прежде чем окончательно покинуть подмостки… Она никогда не соперничала со сценой, ей это было ни к чему. Она торжествовала от невидимой власти - создания волшебства для сцены - и потому мирилась со своим положением. Она была вечной, как и театр. Закулиса принимала тысячи поклонников, с цветами, шоколадом и шампанским… Впрочем, как и моя бабушка.
Да, бабуля была актрисой и в юности славилась своим неуемным характером и невероятной красотой. Даже сейчас, в преклонном возрасте, она позволяла себе надевать шляпки с вуалетками и тонкие кружевные перчатки, а ее чудные русские шали, доставшиеся неизвестно от кого, до сих пор вызывали зависть у женщин. Вокруг нее всегда вились благообразные старички, которые галантно поддерживали ее «под локоток», водили в театр или на выставку, и еще у бабули были две старые подруги, с которыми она частенько выходила попить чаю или степенно продефилировать по Невскому в «Пирожковую» и интеллигентно поболтать-посплетничать обо всем на свете. Бабушка меня любила и сохраняла все мои шедевры, берегла мою первую картину, выполненную в трехлетнем возрасте на огромном куске ватмана. Это была целая история, - однажды вечером родители с бабулей после ужина что-то бурно обсуждали, а я, вытащив отцовские тюбики, сосредоточенно выжимала краски на бумагу и наступала на них ногами, увлеченно рассматривая, как все цвета радуги вылезают на бумагу сквозь пальцы ног; руками получалось не так здорово, зато можно было «штамповать» отпечатки ладоней и возить ими из стороны в сторону… Отмывали меня долго чем-то дурно пахнущим, но не ругали. Бабушка частенько показывала нашим общим знакомым мои поделки и особенно берегла черепашку, связанную мною крючком из коричневой и желтой шерсти и туго набитую ватой. А мою картину назвала «Домашний авангард в младенческом возрасте». Бабуля научила меня вязать, шить, штопать носки и вышивать гладью. Больше всего я любила класть голову на бабушкины колени и, зажмурив глаза, наслаждаться ощущением покоя и счастья под ее нежной рукой, гладившей мои волосы, и слушать сказки, которые она сама сочиняла.
«… Богиня Гера, жена Зевса…» А мама…Тамара Белоцерковская, мама всегда пела. Она была хористка Ленинградского оперного театра, но говорила, что работает в Мариинке – по-старинке. Она всегда хотела петь ведущие роли, но так и не получилось. Мама знала столько арий и романсов, что могла петь часами, не повторяясь. Часто выезжала на гастроли по Союзу и постоянно привозила новые песни, она их коллекционировала. У нее было три толстенных тетрадки, исписанные от корки до корки. Мама могла открыть любую страницу и с первых же слов лилась мелодия, которую она слышала один-два раза, причем много лет назад, и все же помнила досконально. У нее была великолепная память. Она подрабатывала в церковном хоре в небольшой действующей церкви в Пушкине и иногда брала меня с собой на службу. Больше всего мне нравилось бывать там на Пасху. Мы с ней и бабушкой собирали полные авоськи испеченных куличей, крашеных яиц и отправлялись. Всегда старались выскользнуть из комнаты и пройти по коридору коммуналки тихо-тихо, как мыши… * * * Мой взгляд выделил из книги очередную фразу «Богиня Гера покровительствует браку и охраняет святость и нерушимость брачных союзов… Боги чтят Геру, чтит ее и муж, тучегонитель Зевс. Но нередки и ссоры между Зевсом и Герой…»
Да, ссор хватало... Мама очень любила отца. Ее любовь была сродни безумию, она его ревновала ко всем и вся. Однажды ее ревность чуть не довела их до развода. Они крупно поругались из-за молоденькой натурщицы, которую отец рисовал в студии. Случайно мама заехала туда по срочным делам и застала их в «не надлежащей позе», как она в слезах объясняла ситуацию бабушке. Не устраивая сцены в студии, дождалась, когда отец вернулся домой, и ледяным тоном выложила все свои чувства и мысли – пусть сам рассудит! Отец горько смеялся и пытался «расставить все по местам», но не получалось. Мать разрыдалась и в истерике кричала о распутстве, псевдотворчестве и разводе. Только к поздней ночи все утихомирилось, единственно что было ужасно – вся коммуналка, притихнув в тот вечер, слушала, затаив дыхание, монологи моих родителей, моих Зевса и Геры. Для обитателей нашей коммуналки такого рода сцены из «Действа Великого Зевса» были редки, и вне всяких сомнений, интересны. В ту ночь отец кричал во сне, а мама его тихонько успокаивала. Он был бывший фронтовик, дошел до Берлина, стоял в очереди на отдельную квартиру и машину. Только очередь никак до него не доходила, а ночные кошмары никак не покидали. Иногда он вспоминал о войне и рассказывал о своем генерале, о своих фронтовых друзьях. Отец воевал на северном фронте… Дважды к нам в Ленинград из Алма-Аты приезжал его генерал – Архангельский, седой, крепкого сложения мужчина. Оба раза они с отцом говорили шепотом до утра, до самой зари, плача, наливали себе водки, поминая тех, кто погиб на войне. Бывал у нас еще один папин друг, странный, сумасшедший художник, работавший декоратором в Алма-Атинском оперном театре. Про этих своих казахстанских друзей отец всегда говорил, что они – как лед и пламень, никогда не сольются и никогда не поймут друг друга. Для меня было очень странно, что его друзья не собирались вместе, и даже в Алма-Ате ни разу не встретились друг с другом, несмотря на то, что жили по соседству. Генерал и художник дружили с отцом каждый порознь, рассказывая ему понаслышке о жизни друг друга. У генерала хватало юмора и он, что называется, «в лицах» расписывал художника - расхристанного оборванца, важно шествующего по Никольскому базару в Алма-Ате с мольбертом и самодельной холщовой сумкой через плечо, но никогда не судил о его творчестве и не возмущался «попранием приличий» и моральным обликом художника – тот крепко выпивал и даже приставал к прохожим с длинными дискурсами о слепоте обывателей к новому искусству. Зато живописец с сарказмом отмечал, что генеральский героизм сгодился лишь на пестование пчел, и единственная отрада, - это купить на базаре мед с генеральской пасеки, по дружбе и подешевле… у его жены, хм… у самой генеральши… * * * Бывший фронтовик - и декоратор в театре. Странное сочетание, да и судьба, наверное, ой-ей какая была…Генерал пчел разводит... А на базаре стоит и продает мед «генеральша». Надо же, так меня зовут между собой мои сотрудники, подумала я, оторвавшись от чтения. Наверное, когда-нибудь таких, как я, назовут «старые новые русские». Картина, возникшая передо мной, привела в ужас. «Все проходит, все проходит в этой жизни. Ну да, я – крутая, есть у меня капиталец – многие завидуют, сама заработала. Тяжело было, порой грязно и противно, но – выстояла. Иногда казалось, вся моя работа – зряшный Сизифов труд. Судьба не сложилась, трижды замуж выходила, детей хотела, - не вышло. Одна живу, только бизнесом и занимаюсь, ни выходных, ни проходных, как говорится, - так что, чему бы завидовать. Хотя… Пятьдесят стукнуло, выгляжу хорошо, за собой слежу, в спортивный зал при всей занятости захаживаю, на массажи не опаздываю. В командировки по разным концам света мотаюсь, много чего довелось повидать… И все же - старость?! Какой будет моя старость – даже не задумываюсь… А кто задумывается? Может, она уже на подступе, но ты ее напрочь не замечаешь, храбришься-молодишься… Впрочем, если подумать, так люди в последнее время с большим почтением стали относиться ко мне. Сказала бы, даже с подобострастием, особенно когда денег просят на новый проект или на раскрутку чего-нибудь… Лебезят порой, что аж тошно… Ну, есть у меня квартира в центре Москвы и усадебка в Подмосковье – дом отличный, евроремонт по всем правилам, охрана, прислуга, пара постоянных поклонников… И что? Одной век доживать в своих хоромах? Вдруг плохо станет?... У той генеральши хоть свой генерал, пусть всего лишь на пасеке… Да что ж ты запричитала сама над собой! Подумаешь, охрану вызовешь, а они –Скорую… А вдруг я разорюсь? И тогда…, вот тогда-то уже никого не вызовешь… Друзей?... Интересно, кто меня схоронит? Что скажут на моей могиле? Кто взаправду плакать будет? Могу я кого-нибудь назвать, кто меня действительно любит, - меня, человека, женщину, наконец… Ой, стоп, не лезь, куда не надо… Двери моего сердца закрыты и ключ покоится бог весть в какой пропасти, так что душу бередить не будем. Может, мне новый проект начать? Скажем, дом престарелых для одиноких «старых новых русских»... Санаторий...мг...(?!) По-современному оборудовать, чтоб там было все, даже поля для гольфа, Интернет, библиотека, врачи высококвалифицированные… Как-нибудь вечерком за чаем соберутся старички и старушки и начнут байки рассказывать о своих былых успехах, о бизнесе, контрактах, о встречах с Великими, - этакие ухоженные, хоть и траченные молью, красавчики, волки-одиночки, сбившиеся в случайную стаю. Но, наверное, о многом и говорить не будут. Побоятся. Как и сейчас, например, не каждый олигарх раскроет, с чем его бизнес едят. Конечно, есть те у которых отпрыски растут. Девчонок на балы выводят, чтоб себе пару присмотрели, мальчишек в Оксфорд отправляют. Знакомый у меня есть, его сын как-то спросил отца, каким образом он свои капиталы разделит между ним и дочерью. Глава семьи смутился поначалу, а потом обрезал сына: «Я еще не умер, рано делить наследство», но с адвокатом вскоре обговорил все проблемы… Вообще-то идея о доме престарелых для новых русских хорошая, надо подумать… Наследство мое кому достанется? Завещание переписать надо, сесть и еще раз решить, кому и что… Как приеду, сразу же этим и займусь… Мои невеселые размышления прервали трели мобильника. Узнав номер моей секретарши, я отключила телефон. «Отвяжитесь вы все!» - мысль обозлила и пронзила все существо, словно молния, - «надоели, обнаглели, может, я сплю, время позднее… Да, сама приучила за эти годы и партнеров, и сотрудников, что я – в любой момент на связи. Надо, не надо, по любой чепухе с постели в четыре утра поднимут. Каждый день как на войне...»
Машенька, моя секретарша, девочка умная, трудолюбивая, все помнит, обо всем вовремя доложит. Друг у нее – молодой талантливый художник. Уговорила меня спонсировать его персональную выставку, а то парень на Старом Арбате картины продавал, на то и жил. Может, эта выставка ему поможет… А раньше, ведь быть художником солоно приходилось, на тротуаре свои картины не выставишь, в частные галереи не предложишь. Добраться до Члена Союза было ой-ой-ой,... так что Дашенькиному Зевсу Белоцерковскому еще повезло в жизни. А по молодости и я дружила с художниками. Ох, было, было... Авангардисты из группы «Зеленый поезд», даже не знаю, где они сейчас, чем занимаются. Помню, картины у них покупала, чтоб их поддерживать. Одна картина как-то вечером меня просто напугала. На ней - мужчина и женщина, в полный рост, обнаженные, держатся за руки. И вот при заходящем солнце лучи пали на середину картины так, что я увидела еле заметный образ смерти между влюбленными, и мне стало страшно от угаданной безысходности… На другой же день я пошла и попросила художника переписать картину или на худой конец забрать ее обратно. Не хотелось мне спать в квартире с такой тройкой. Парень мне тогда ответил, что на полотне отображена жизненная правда, а я ничегошеньки не понимаю и мои воззрения – полный идеализм, сравнимый с абсурдными попытками уговаривать проститутку пойти учиться на повара. С тем я и выскочила из его квартиры, хлопнув дверью изо всех сил… А этот безумный художник из Алма-Аты кое-что мне напоминает, однако… В застарелых потемках памяти шевельнулось нечто и бросило меня в краску. Щеки запылали. Чего только по молодости я не творила?! Ну, конечно же, мой скоротечный роман с коллекционером, у которого… Точно! Он еще мне предлагал купить картины художника-декоратора оперного театра из Алма-Аты… У него их было несколько. Народ на метро по полтора часа мотался по Москве, чтоб посмотреть на эти полотна в до предела забитой старой московской квартире молодого коллекционера, где мы праздновали вдвоем его день рождения… Господи, как же я могла забыть! С невероятной быстротой я набирала телефон Маши, теперь только я сообразила, зачем она пыталась меня найти. К моему облегчению, Маша сразу же взяла трубку. - Машенька, извини за беспокойство, в Москве уже глухая полночь, а я звоню… - Что вы, Лидия Сергеевна, я вас сама пыталась найти. Где вы? Что случилось? – затараторила секретарша. - Маша, самолет задержали. - Может, чартером полетите? - Ну, какой же чартер, погода нелетная. - Я сейчас же созвонюсь с Андреем Петровичем, чтобы вас в гостиницу определил и к самолету обратно подвез… - Нет, не хочу никого напрягать. - Лидия Сергеевна, вы ведь измотаетесь. - Ничего со мной не случится, я даже в ВИП не пошла – там столпотворение. Мы с Жорой в общем зале. Не волнуйся, все в порядке. Жорик за мной присмотрит. Телохранитель он или нет? Вот пусть и хранит мое драгоценное тело. Шутка! - Но… - Маша, что там с подготовкой к моему юбилею? - Все под контролем и... - Машенька, знаете что, давайте поменяем декорации. Вместо квартиры устроим прием гостей в загородном доме, в усадьбе.
Говоря в трубку, я поспешно встала и, показывая жестами соседке и выразительным взглядом моему телохранителю Жоре, мол я скоро вернусь и им придется присмотреть за моим местом и чемоданчиком, на что та ответила кивком, а Жора в удивлении поднял брови, я двинулась в сторону выхода. На улице, закурив сигарету, продолжала: - Да, форма одежды вечерняя и… записывайте. В меню обязательно семга, икра черная, красная, брюшеты, Катерина сделает их, как я люблю, а не просто горячие бутерброды; шашлыки в этот раз Федор пусть маринует в молоке и обязательно приготовит свежий гранатовый сок, к шашлыку он лучше, чем уксус; не забудь мое любимое, дешевое калифорнийское вино White Zinfandel, и итальянских вин в этот раз не надо, пусть будут французские, дорогие, не забудьте купить «Луи ХIII». По-моему, моего вина осталось всего пару бутылок в холодильнике у барной стойки, там и найдете, и хорошо бы позвонить Джону в Калифорнию, чтобы еще кейс вина прислал. Кстати, созвонитесь с Колесниковым, он новый квартет собрал, говорил, что талантливые ребята, пригласите их и Женечку Шумилову, мне нравится как она поет.. Конечно, без предварительной договоренности, Машенька, может, и не удастся их затащить, но кто знает, а вдруг получится. Оплата как всегда, и сверху добавим… Да, да… и еще Светочке придется пораньше приехать, чтоб прическу мне сделать, а то у меня получится с корабля на бал. На том конце трубки однообразное: да, да, так, так… - Машенька, надеюсь, справитесь, и пожалуйста, приведите, наконец, своего художника, надо же и мне с ним познакомиться, правда? Спасибо, дорогая, и спокойной ночи. Закончив разговор и засунув мобильник в сумочку, я тут же придумала, какое платье надену. Хочу выглядеть отлично! - решила я, - и, значит, буду! Неожиданно для себя поняла, как бы наблюдая за собой со стороны: в подтянутой, преуспевающей женщине в роскошном пальто, с ухоженными руками и маникюром, вряд ли кто узнает девочку из коммуналки, жившую недалеко от станции метро «Водный Стадион». Долгожданную дочку двух геологов, вернувшихся в Москву с Севера, которая аккуратно носила школьную форму и занималась плаванием…
Отец с матерью жили хорошо, никогда не ругались, мама бывала недовольна отцом только, когда он уходил играть в карты. Иногда он мог вернуться в одних семейных трусах и непонятно чьих башмаках, перед рассветом, посиневший от холода, а порой с полной наволочкой денег, и тогда при свете ночника раскладывал их по купюрам на аккуратные пачечки, и перевязывал их суровыми нитками. Стараясь не уснуть, я считала вместе с папой: «десять… шм… шм… шм… двадцать… шм… шм… шм… сорок два… шм… шм… шм… восемьдесят пять…. Шм… шм… тысяча рублей!». Этот возглас отца означал: долой мою раскладушку, у меня появится кровать (до очередного проигрыша), и в воскресенье мы всей семьей пойдем в Центральный парк имени Горького. Мама же боялась, вдруг отца когда-нибудь посадят в тюрьму за азартные игры или, что всегда меня пугало, он проиграет нас с мамой какому-нибудь катале, так называли тех, кто катался по всему Союзу и играл в карты, то есть профессиональных шулеров. А, может быть, я и что-то путаю, это было так давно. Но отец не поддавался на ее увещевания… Он меня обожал, в свободное время рассказывал разные истории из жизни на реке Маме, о своих геологических экспедициях. Он знал много стихов, любил Есенина, хорошо играл на гитаре и пел глубоким баритоном так, что сердце захватывало. Он скучал по Северу и о царящей там простоте взаимоотношений. На Севере все было ясно, люди быстро определяли: свой ты, или чужой. У отца было три друга, которые, приезжая в Москву, шумно врывались в нашу обитель, сбрасывали огромные рюкзаки, и с гоготом начинали бороться с отцом, вытаскивали гостинцы для меня: кедровые шишки, необыкновенные кристаллы, странные куски пород, сушеную клюкву… Накрывался стол и рассказы лились рекой. Мать хлопотала вокруг четырех закадычных друзей. Моя мама хранила покой и любовь в доме, учила со мной уроки, плакала вместе со мной над первой моей несчастной любовью, пекла потрясающие пироги с сазаном. Мама… Она учила меня быть сильной… Родителей моих уже давно нет. Слезы навернулись на глаза… Я еле сдержала рыдания. Осталась одна, из родни - только дальние родственники, больше никого. Встряхнув головой, я резко затушила очередную сигарету и вернулась обратно в зал ожидания. «Конечно, через несколько часов я, наверное, устану, буду ругать себя за то, что отказалась от гостиницы. Ну, да ладно. Интересно, как выглядит Машин художник?» - подумала я и, усевшись в кресло, взяла книгу в руки: «Скорей всего, придет в смокинге, впрочем, может, он свободный художник и одевается как ему заблагорассудится, об Алма-Атинском творце, упомянутом в дневниковых записях Даши, говорили, что он сам себе шил расклешенные штаны с цепочками и пуговицами, носил длинные волосы ниже плеч, был талантлив и непредсказуем…» Боже ж ты мой! Сколько собственных воспоминаний навеяли дневниковые записи какой-то Даши, которую я и в глаза не видела. Неужели так и получится, что, читая ее заметки, я вспашу твердыни своей памяти, запараллелю происходившее со мной с ее жизненными коллизиями. А зачем мне это? Может, и не читать вовсе, и книжку не вытаскивать. Но… рука сама потянулась в сумку за коленкоровым переплетом. Ладно, почитаем, что же там дальше происходит, записи меня по-настоящему интриговали, я нутром чувствовала, - они задевают какие-то глубины моего существа и чувства, давно забытые и схороненные в сумерках прошлого. Дашиной рукой писанные строчки витиевато продолжали струиться между книжных строк:
Больше всего я любила воскресенья, очевидно, потому, что утром можно было поспать чуть-чуть подольше, и знать,- к обеду будут свежеиспеченные бабушкой пирожки, квашню она ставила с вечера и колдовала над ней, не давала на нее никому дохнуть и с тестом всегда шепотом разговаривала. Весной – были обязательно пироги с зеленым луком и яйцом, со свежим щавелем борщ, а зимой – пирожки с печенкой или мясом, иногда с капустой… Но, если мама и бабушка договаривались напечь пироги с рыбой, это значило, что приближаются праздники или чей-то день рождения, и тогда будет еще и знаменитый мамин медовый торт с грецкими орехами. Леночка, моя старшая сестра, и я, заранее станем колоть орехи и выковыривать до последней крохотной дольки, а потом делать разные фигурки от черепах до жирафов, пластилином прикрепляя к скорлупкам спички и пробки от бутылок. Сестра была старше меня на семь лет и считала себя большой, только иногда она возилась со мной или читала мне сказки. Она была круглая отличница и хотела закончить школу с золотой медалью. У нее была длинная толстая коса, слегка раскосые папины голубые глаза и длинные ресницы. Я больше походила на маму, переняв ее карие глаза и румянец, который терпеть не могла. Я всегда рделась – от радости, восхищения, смущения или от злости, щеки краснели, когда хотели, и мне иногда казалось, что они существовали сами по себе, по своим собственным законам и, в принципе, для них не имело значения мое эмоциональное состояние. Уже это одно придавало моей жизни нотку скрытой грусти, но у меня еще были и веснушки… Ребята с нашего двора с самого детства обзывали меня конопатой. Волосы у меня были кудрявые, как у папы, но темные с медным отливом. Все мое семейство проживало на восемнадцати квадратных метрах в Питерской коммуналке на двадцать семей. Нас было много и все были разные: старые и молодые, больные и здоровущие, семейные, одинокие, и с детьми. Папа прозвал наше пестрое сообщество – Олимпом. |
