13
декабря 1943 года.
«Минула осень. Теперь живу у Миликентьевны. Милица Иннокентьевна Павлова –
учительница литературы. У нее умер отец и она взяла меня к себе. К новому году
уехала до весны в Ташкент к сестре».
...
Одинокие потянулись вечера. Теперь я вечерами могла читать. Читать при коптюшке
тяжело, к тому же беречь надо керосин - но я читала. У Миликентьевны была
редкостная библиотека. Ибсен и Гауптман,
русская и французская классика. Я вязала варежки для фронта. - устроилась
надомницей и вязала, не глядя, так что можно было одновременно читать. Во время
войны многие научились курить. Я - научилась читать.
Я
думаю, именно это спасло меня от болезни бездомности, которая губила
безжалостнее, чем голод, холод и малярия.
...
Коптюшка. Славное военное сооружение - пузырек с водой, сверху на палец плавает
масло, фитиль из крученых ниток, пропущенный через жестяный кружок, и - да будет
свет. Коптюшка, - слава тебе. При неверном твоем мерцании рисовала стенгазету
для польского детдома – «царский заказ», полученный через того же Рони
Стронского. Стенгазета - рождественская, с дед Морозом, я увлеклась, и от усердия опрокинула тебя,
шаткая коптюшка, после чего борода деда
Мороза распушилась до невероятных размеров
- прикрыть надо было масляные пятна. Помню, когда миловидная девица в
модном тогда тюрбане поставила передо мной три банки американской тушенки и
пачку галетов, я оцепенела - вдруг раздумает: масляные пятна заметит.
Это
ты, коптюшка, слава тебе, светила, бодро подмигивая, когда я, читая про то, как
король Карл Великий велел посадить под окном своей возлюбленной мальвы,
довязывала шерстяную кофточку для жены профессора Иоффе из Ленинграда. Кофточку
я закончила в срок, к новому году, и понесла заказчице. Большое и гостеприимное
семейство жило в просторной квартире, в доме пахло по предвоенному корицей и свежей стряпней, стол был накрыт к обеду.
Меня настойчиво усадили за стол и тут я
обнаружила, что голодный громко глотает. Хочешь глотнуть нормально, а
кажется - слышно на всю комнату. И еще
- в тепле нос отсырел,
а платка я с собой не взяла, так что пришлось деликатно мизинчиком
манипулировать около ноздрей, чтоб - и прилично, и не мокро. Иоффе заплатили мне
щедро - 800 рэ (считай четыре буханки хлеба на рынке!) и я просто-таки загуляла:
кутить так кутить - пойду-ка куплю на мосту за домом тутовый сахар. Вот только
зайду за банкой - у Милентьевны их много. Уже стемнело, базарчик торговал
допоздна, но все-таки надо было обернуться побыстрее, так что возиться с
коптюшкой я не стала (притом одна спичка
экономии!) и, ухватив первую попавшуюся банку, в которой что-то на дне
вроде было - кнопки, наверное, ну, это не беда, я их потом из сахара выловлю, а выкидывать и в
голову бы не пришло, в войну все ценно! - пулей на мост. Но прежде,
прежде...
Уют
в доме Иоффе разбередил постоянно дремавший в душе каждого эвакуированного вирус
бездомности. И я решилась на еще один визит, на который почему-то возложила
тайные надежды.
…
Визит к оседлому особняку потомственных врачей Висельских, как уже сказано, не
удался. Если считать неудачей урок смирения, преподанный мне без особой
деликатности деликатнейшим красавцем Генюсем Висельским, о котором в пору, когда
его кабинет соседствовал с отцовским, говорили, что вот, мол, кто- то где-то аж
на самых небесах спроектировал нас друг для друга, вот только мне еще годика
три-четыре подрасти - чем, де, не пара. Это была пора, когда Висельские дружили
с нами домами и мама красавца и сердцееда Генюся подарила мне гранатовые бусы.
Но это было страшно давно, два года назад, когда отец был еще с нами.
...
Что до тутового сахара, ухватила впопыхах банку, в которой оказались булавки.
Когда вернулась домой, зажгла коптюшку, а в банке - сахар вперемешку с
булавками, да такими мелкими, допотопными, что я таких, по-моему, ни до, ни после не видывала. И
давай я их из сахара выбирать. Выбирала-выбирала, разревелась, и банку
вместе с сахаром и с булавками выкинула. Такой
вот дурной новогодний вечер мне выдался...
А
на Новый Год с утра пришел меня Андрюша Вакулин поздравить. Молодой юрист, с
которым меня еще светлой памяти Алексей Иванович познакомил. Бледненький,
щуплый ленинградский паренек. Похоже,
любил меня. Преданно и неловко, по-чеховски как-то. Пришел - сверточек принес. В развороте
тетрадном две столовские котлеты. Значит, сегодня сам не поел - по талонам же
мясное давали. Подает сверточек и так
извиняется, так извиняется. Потом Андрюша мне «Ундину» читает, что-то про
уснувшую душу говорит. И я знаю, что
друг он мне, и все он хорошо говорит...
А
весной мы с Андрюшей ходили на танцы. На мне - роскошь тех дней: вязаные из хлопковой
нитки тапочки. Как только не изощрялись - и с помпонами их вязали, и с зубчиками
по краям. Наверное, я этим тапочкам
больше радовалась, чем белым атласным туфелькам на том Лилином школьном
вечере, куда меня тоже взяли, когда Мир Золотоголовый встал на одно колено, меня
вокруг обводил - мазурку мы танцевали. Вечер 1812-ому году был посвящен. Он - в
форме гусарской, я - под Наташу Ростову. Как давно это было. И было
ли?
Кулаком
по тому ясному зеркалу, ядром пушечным по той светлой глади - и только трещины
во все стороны...
Много
сношено элегантных туфель, много мне дарили цветов за жизнь, но никогда не
забуду ни тех котлет, ни тех ватных тапочек. Никогда.
*****
Предопределения.
А вообще, бывают ли на свете будничные
вешки, которые действительно не забываются никогда? - думаю порой. И себя корю
за скептицизм и неверие зрелой поры. Еще как они бывают, эти опознавательные
крохотные сигнальчики, которые оповещают: внимание, это судьба прошелестела
мимо!
5
февраля 1944 года.
«Видела странного поляка. Оборванец, передние зубы выбиты. Попросил хлеба. У
меня было яблоко, я отдала. Он сказал: мы еще встретимся. Такой
жалкий».
10
марта 1944 года.
«Встретилась с тем поляком. Устроилась нормировщицей на стройке - обходила утром
и вечером, отмечала кто есть - кого нет. Пришла домой, хватилась хлебной
карточки – стащили из кармана. Если бы не поляк - хоть пропадай».
...
Что такое потерять карточку, описывать не берусь, кто пережил эвакуацию -
поймет, кто нет - тому не объяснишь. И отправилась я на наш гранд-базар (так его
отец прозвал). В надежде наняться таскать лотки с хлебом в ларек - плата хлебом
же. На несколько дней хватит, а там видно будет. Сижу на рундуке - тошно
мне...
Еще
не жгучее, а неяркое и ласковое солнце вполне равнодушно на меня взирает с
небес, где, по воображению маленькой Софи, бытовала уйма радужных
предопределений в отношении меня, а над базаром - упоительный аромат печеной
айвы, бухарские еврейки большие
мастерицы ее готовить, снуют по базару с маленькими тазиками, в которых, плавая
в розоватом соку, благоухает розово-коричневатая, чуть сморщенная айва,
сохраняемая с прошлого лета – «для аромата». Даликатес. И всего 1 рэ. Если его
иметь. И вдруг подходит ко мне этакий щеголь, в самомоднейшей тройке цвета
«тропикал» (сразу видно -
из американских посылок, что делегатура выдает своим подопечным). Я его только по
выбитым зубам и узнала. Подходит и говорит:
-
«Девочка, ты мне дала яблоко, когда меня из лагеря выпустили, я голодный был как
волк, до своих еще не добрался, а я тебе подарю конфетку», - и протягивает
шоколадку в золотой фольге. Не выдержала - разревелась. Мне бы шурпы горячей - а
мне розы дарят, мне бы хлеба пайку - а мне шоколадку. Не знаю, как получилось,
только я этому Кубе Жабнеру все свои обиды тут же выложила. Он повел меня в
делегатуру, представил. Словом, оказалась я при карточке, и не просто, - а
800-граммовой, и при двух буханках белого хлеба, которые Куба нес в вязаной
модной сумке, - мне тоже ее подарили. Я ему рассказала про отца, он мне - как
его с родителями в 1939-м из Львова выслали в лагерь, родители погибли в пути, а
летом 1943 года его выпустили, вот он и добирался, как мог, с дальнего Севера в
Среднюю Азию, притом в областной центр, где есть делегатура. А зубы... что
вспоминать, мол, ясно, лагерь не курорт. Так мы подружились, и потом Куба чуть
не до конца войны по-братски меня опекал. Разве забудется такая
дружба?
...
Вскоре я уехала к маме на Маргелан.
*****
Март
1987.
«Господи, а разве не судьба привела нас с тобой к памятнику Победы какой-нибудь
год назад. И ты высокомерно повел плечом: «Ни грана эстетики!».
Я
вскипела, рассказала про Дубосарский митинг: "Вы - осквернитель, вы обелиск для
наших мальчиков в лупу рассматриваете -
граны эстетики выверяете!" - пылала я.
Ты взглянул мне
в глаза тяжелым, свинцовым взглядом: «Мне надоело
быть фантомом вашего покойного обожателя!» - по живому резанул
ты.
Ты
это умеешь. В гневе полоснуть словом, как ножом. Через минуту забудешь, а
оставил за собой рану, землю выжженную - трава не расти. Я повернулась и ушла
молча. И ты не остановил меня. Вечером ты позвонил: «Если я приползу на коленях
с розами в зубах - будет здорово
смешно?». Я молча положила трубку. Среди ночи - звонок в дверь. Отпираю: ты
передо мной - в зубах две белых розы (и
где только их раздобыл?). Протягиваешь: «На колени встать?»...
Мы
сидели почти до утра, слушали Бетховена. «Поединок с собой» - сказал ты. И
тут мигнул опознавательный сигнальчик:
внимание, рука судьбы! Потому что про себя я
эту сонату именно так и называю. И потом тоже все, что ты говорил, - все
было впопад. Я подумала: кто как не судьба опоила нас «вином из одуванчиков,
дурманящим, ввергающим в безнадежность».
Навсегда
запомнила этот вечер. С него началась новая эра в наших отношениях. Так бывают
ли будничные вешки, которые запоминаются навсегда?…
*****
...
А еще были в Намангане мальчики Гродберги. Эвакуированные из Литвы братья. Со
старшим, высоченным очкариком в кожаном пальто - тогда это была вовсе не роскошь - мы работали на
пару в городском парке. По вечерам продавали входные билеты - в ту пору вход был
платный. Младший - плотненький, причесанный на косой пробор, с бедовыми темными
глазами, во внимание не принимался – мы были «взрослые», а ему в коротких
штанишках бегать да бегать. Маловажно, что папаша Гродберг - превосходный
портной - так гордится своим Гарриком. Папашу послушать, так Гаррику в его
восемь лет великий путь напророчен. В углу гродберговской комнатки с марлевыми
желтыми занавесками, крашенными акрихином, - это был эталон эвакуационного уюта,
суррогат утерянной стабильности, эти желтые занавески с оборочками, и хитроумно
сооруженная мебель из ящиков и чемоданов (у кого они были) – в углу этой
комнатки, где стояло большое зеркало, почти трюмо, где перекинув за шею
ленточный сантиметр, колдовал папаша Гродберг, в углу этой комнаты на стуле
стоял скрипичный футляр. Гаррикова скрипка. Они привезли ее с собой - видно, их
эвакуация прошла полегче нашей.
*****
В
Кемеровской филармонии появился орган, и вдруг от той наманганской комнаты,
от того скрипичного футляра в углу - к
нашему органу потянулись мосточки и мосточки…
Может
быть, в нем, в футляре этом, таились уже тогда рвущиеся к небесам возгласы и
рокочущие смятенные голоса, что посылал сейчас в зал коренастый немолодой
человек, властвуюший над храмом органных башен…
Тот
самый Гродберг? Тот Гаррик, которым так гордился отец? Так и не знаю по сей день. Скорее
всего - тот. Из той Наманганской жизни. Фантасмагория.
Впрочем, - мало ли было в ту пору фантасмагорий, в которые сама едва верю
сегодня.
Наши
авантюры
30
апреля 1944 года.
«Сидим с мамой, тужим: как отцу передачу собрать к 1 мая. Сидим - кофточки
вяжем. Один рукав - она, другой - я. На заказ. Но деньги-то еще когда
будут».
…И
тут через открытую дверь «влетает» кот, волоча большущий кусок мяса - стащил,
значит, где-то, успел. Мы к нему - кот в испуге «сплевывает» мясо и в открытое
окно напротив двери - шасть. И начались у нас с мамой муки совести. Мясо -
краденое. Но у кого? Не бежать же на улицу: «Граждане, у кого мясо кот стащил?».
Граждане
- нашлись. Оказалось, сосед узбек в саду беседовал с гостями, а жена - зеванула,
и будущий плов угодил к нам. Нет, мы
мяса не отдали. Вот так. Просто не могли его отдать. Нам нужна была передача для
отца, и мы поступились совестью,
успокаивая себя, что, если расскажем, сосед убьет кота...
Мясо
мы варили ночью, в комнате, задыхаясь от жары, на керогазе. Во дворе на кирпичах
нельзя было. Сразу обнаружится, что мы - соучастники кота. Мы еще и окна закрыли
- запах, невообразимо соблазнительный по тем временам запах, живо привлек бы внимание к нашим ночным деяниям - не те мы были люди, чтобы
у нас в доме мясо
варилось…
13
августа 1944 года.
«Сегодня, в мой день рождения, повезло: папка опять гостил у нас. Целый день.
Сказал: «живете в вокзальной обстановке». Добыл в лагере два тюбика масляной
краски - черной и коричневой. Притащил с собой и изобразил, - чуть не во всю
стену, - сцену из Дон Кихота: на постоялом дворе у колодца долговязый Дон, Санчо и «веселые
поселяне». Вечером зашел Кор-ака, наш хозяин, и плюнул через плечо: «Ой, бай,
какой пакость! Разве можно человек рисовать? Шайтан, тьфу!». И забелил отцов
труд».
…Не
записала в тот день куда более смешное. В Маргелане мы с матерью снимали вместе с галошницей Цилей из Дубосар
(заливала клеем галоши - ценнейшая в войну специальность!) и с ее двумя
сыновьями, угол на постоялом дворе
у Кор-ака, маленького, сухонького,
скрюченного подагрой, который только одно существо на свете и любил: свою козу
Гюльзу. Это мне тогда так казалось. После конца войны узнала - потерял на фронте
трех сыновей чуть не в первых боях около Бреста.
А
было так, что отца из лагеря часто посылали в город на консилиумы, когда болел
кто-нибудь из высокого начальства. Отец в сопровождении стража с винтовкой
шествовал по городу, ставил диагноз, после чего его отводили обратно. Отец был
на каком-то странном положении в лагере. Либо всем было ясно, что нет на нем
никакой вины, либо был он нужен как врач, только жил он в лагере в отдельной
клетушке около своего рентгенкабинета в санчасти и всякий раз, когда его водили
на консилиум, заходил к нам, вместе со стражем, и гостил целый день. А еще он
лечил начальника лагеря от язвы, а потому – столовался из начальственной кухни.
Так что иногда не мы ему, а он нам передавал булочку или конфетку и приходил к
нам тоже с гостинцами. Однажды в такой консилиумный визит стражник-узбек
рассказал, что у него тут неподалеку живет брат, выдает дочь замуж, сегодня
свадьба. Так что он сбегает к своим, навестит. А к вечеру зайдет за отцом и
отведет в лагерь. Винтовку, чтоб не мешала, оставил у нас. Мы провели прекрасный день, незаметно
настал вечер, а стражник все не шел. Мы с мамой, а потом и отец пошли узнавать
по соседям, где это сегодня свадьба неподалеку. Узнали. Стражника нашли. Был он
сильно навеселе. Взял винтовку – протянул отцу: «Держи, дохтур! Ты человек якши
- честный. Давай веди меня. А то не дойду - мне голова секир». Не знаю, как уж
потом по дороге они разобрались, но никогда не забуду, как отец с винтовкой
выходил из ворот, ведя перед собой стражника: «Держись, Алибек, не то пропадем
на пару!…
*****
Пропасть
они не пропали. Назавтра я отправилась в лагерь разузнать, что к чему. Семь
километров вдоль мягко шелестящего арыка под сеныо урюковых деревьев, что росли
прямо по обеим сторонам дороги. Для виду, чтобы было что передать отцу (как пароль - я, мол, здесь, проси свидания),
набрала полную сумку урюка, падалец лежал под деревьями, и, если вымыть, очень
прилично выглядел. В тот день я прошла к вышке, меня давно уже приметили (ходила
через каждые два дня) дежурные и, увидев, кивали: сейчас, мол, сообщим. Каждые
полгода они проходили медпроверку и потому отца знали. Пока отец появится в
клетушке под вышкой, я ждала, спасаясь
от жары в пустых бараках, что совсем недавно возникли около лагеря. Именно возникли, потому что
как-то незаметно, чуть не в одну неделю появились два длинных саманных
строения с маленькими окнами и двумя
дверками с торцовых сторон. В этот день я привычно пошла к баракам, - двери
оказались завешаны пестрыми платками. Я нырнула под платок - а там битком набито
народу. Старики, женщины, дети. Множество детей. На нарах и на полу - многие в
бреду. Этот бред я хорошо знала - тропическая малярия, бич средней Азии той
поры, не минула и меня, и кабы не сердобольные поляки, жильцы Антонины Ивановны,
век бы мне не уйти из того наманганского проходного коридора, кроме как по пути
дистрофиков, которых подбирали на улицах под заборами. Поляков снабжали
лекарствами, у них были свои врачи и свое отделение в местной больнице, так что
меня кое-как выправили. Но приметы тропической малярии я запомнила
навеки.
...
Ко мне кинулись женщины, совали в руки письма и деньги. Некоторые, с сильным
акцентом, но хорошо говорили по-русски. Крымские татары, поднятые буквально в
одну ночь и вывезенные сюда в теплушках,
- вот кто они были. Они просили бросить письма
в почтовый ящик, просили купить хлеба и молока. Они просили привести
врача.
Отцу
я рассказала о больных, он велел подождать. Вскоре вынес коробочки с акрихином и
плазмоцитом, рассказал, как лечить. И еще - завязанную в платочек, передал мне
горсть леденцов. Уже вечерело и паренек на вышке крикнул остерегающе: «Булде
инде!», что означало «Хватит!». И только я собралась уходить, окликнул: «Эй, кыз
тохта!». Подожди, мол, девочка.
Потом
вышла ко мне женщина в белом халате, - может быть, повариха, а, может, медсестра. Буханку белейшего хлеба,
невиданного нами вот уже несколько лет,
завернутую в вафельное полотенце, отдала она мне, кивнув на бараки...
Вечером
мы с мамой решили: поскольку она работает хинизатором от поликлиники, - была в
ту пору такая работа: два раза в день,
утром и вечером, разносить по шелкоткацким артелям хинин и прочие лекарства от тропической малярии, -
устроить и меня на такую работу. Мы с мамой решили взять шефство над теми
бараками, и через два дня я уже обходила «шелковые цеха». Хинин пили неохотно,
приходилось уговаривать, объяснять, и все-таки многие так и не пили. Так что,
как мы и думали, каждый день у нас оставались таблетки. Три раза в неделю в
бараки ходила мама, три раза - я. Но главными были даже не таблетки. Письма, вот
что больше всего требовалось жителям
барака. Многим - письма на фронт. Написать и отправить. Недолгое время нам удалось свободно посещать бараки. Вскоре их
обнесли загородкой и около входа встал часовой. Однако и это оказалось не
безнадежной препоной, потому что часовыми были те же лагерные ребята. И многие,
ей богу, скрепя сердце выполняли свою караульную службу, - могу
свидетельствовать, - да, да, такая я ретроградка.
15
сентября 1944 года.
«Сегодня базарком попросил осмотреть его
внука. Считает, что я врач. Говорит: твой отец дохтур, ты - дохтур-кыз. Пришлось
идти. Решила, если температура, дам аспирин».
16
сентября 1944 года.
«Была у базаркома, у внука спала температура. Вчера кашлял, чихал. Дала по 1/4
таблетки аспирина 3 раза в день. Я так подумала, что по весу он (внук) будет с
нашего Боба, когда тот был маленьким, а отец ему все лекарства давал по 1/4
«человеческой таблетки».
17
сентября 1944 года.
«Внук выздоровел. Узнала сегодня утром, когда пришел базарком - ох и испугалась
же, вдруг, не дай бог, что не так! - и притащил две корзины с лепешками,
гранатами, виноградом, персиками и блюдо плова».
...
Очень помню то утро. Маленькая Софи в смятении допытывается: "За что? Зачем?». Я
обещаю: «Потом расскажу!». Плов ели с базаркомом и Цилей-галошницей вместе - ее
сорванцов дома не было, а то немного бы им плова досталось.
Когда
базарком ушел, моя маленькая мама, грозно на меня наступая, спросила: «Ну?». Я
рассказала все как было. И тут случилось неожиданное, неслыханное, недопустимое
в наших семейных отношениях. Мама крикнула мне: «Авантюристка! У приличных
родителей - такая дочь!». Она не плакала. Она принялась молотить по мне
маленькими кулачками (перчатки ей шили по заказу, таких маленьких, какие ей
требовались, в продаже не бывало),
приговаривая: «Ты - наш позор! Самозванка!». Мне было совсем не больно, а очень
ее жаль, такие слабенькие были ее кулачки и столь велико горе. Чтобы доставить
ей удовольствие, я разревелась, наказание, мол, осознала, подействовало, а когда
она успокоилась, рассказала свои лекарственные прикидки и она сперва
расхохоталась, а потом как-то совсем для нее непривычно и очень проникновенно сказала: «Один шаг к
бесчестию - возврата не будет».
Не
помню, такими ли словами или иными, только маленькая Софи на всю жизнь научила
меня тому, что есть так называемый «чур», и если хоть раз его
преступить...
А
дары базаркома решено было отнести в бараки, так что в тот же день, к вечеру,
как спала жара, мы с Софи туда и отправились. Отцу досталась только пара
большущих гранатов. О моей «авантюре» решено было ему не рассказывать. Впрочем,
он узнал о ней много позже, когда вернулся домой после лагеря.
*****
...
Тогда же - тогда были только трещины на зеркальной глади.
Трещины,
которые эвакуированные прилежно пытались скрыть от самих себя, намертво цепляясь
за любые приметы иллюзорной стабильности - вот за акрихиновые желтые занавески,
за кем-то из местных подаренную пиалу для чая, которую суеверно ставили на одно и то же место. Пусть бы хоть
что-нибудь в опрокинутом шатком мире стояло незыблемо….
*****
Листаю
дневник вспять. Очевидно, в эвакуации более всего томила тоска по незыблемости.
Это она повлекла меня тогда, в предновогодний вечер, к крыльцу незыблемо-оседлых
Висельских, где ожидали меня незабудково-раздевающие глаза красавца
Генюся.
Незыблемость
мерещилась мне в некий осенний вечер, когда, начитавшись и «навязавшись»
всласть, я прикрыла, было, глаза, чтобы подремать при ласковом свете верной моей
коптюшки. Незыблемость, в виде уютной и хорошо натопленной комнатки в акрихиново-желтых оборках, с настоящей
керосиновой лампой на столе, где на диване из ящиков, прикрытых уцелевшим в
эвакуации ковром, сидит золовка моего
друга Кубы Жабнера Густа, искуснейшая подделка под столь известную в ту пору Марлен Дитрих: такие же прозрачно серые
глаза под мохнатыми длиннейшими
ресницами, такие же нежно-розовые соблазнительные губы. Губы, чуть
капризно изогнутые, требующие у супруга, - брата моего доброго друга Кубы, -
«Лессю, а шоколад? Я бы съела шоколадку, в пайке разве не было?».
Такой
обрисовалась мне незыблемость в тот осенний вечер и я вдруг решилась. Надела
стеганку (кто бы сказал, что наши чуть
не лагерные фуфайки, лишь слегка трансформированные не очень изобретательными
дизайнерами, станут едва ли не последним писком моды сегодня, поистине «все
новое - лишь хорошо забытое старое»!) - взяла в охапку подушку, «все-таки
приданное», и отправилась к Рони
Стронскому. Да, да, к тому самому Стронскому,
который всегда при шоколаде, и в тот вечер, похоже, дождался своего часа.
Так маялась я тоской по незыблемости – болезнью эвакуации - в тот дурной вечер.
Я хотела, точно также как Густа Жабнер,
сидеть на своем диване
из ящиков или чемоданов (у Рони, поди, чемоданы есть!) и капризничать: «Рони, я бы съела
шоколадку...». Я хотела не думать, где достать завтра бросовую бумагу, чтобы
сварить свою кашу-болтушку из карточной муки. И чтобы у меня были чулки. Со
стрелкой. Как у Густы. И чтобы на Рождество и Новый год, и на Пасху, и вообще на
всякие праздники меня приглашали в польскую делегатуру, где накрывали настоящий
праздничный стол. В эту волшебную делегатуру, где все, - из «той» жизни. Где
дамам целуют руку, и дамы моются с мылом
и в пайках получают духи...
21
ноября 1943 года.
«Пришла к Рони Стронскому. Он столько раз меня звал. И клялся в любви. И
обещал настоящую «польскую жизнь», если я приду к нему «в мой дом, моей
хозяйкой». Зря шла. Ничего не вышло. Только дуреха Лора улила меня
слезами».
...
В дверь я постучала довольно решительно. Считала, что делаю Рони королевский
подарок - после стольких домоганий изъявляю согласие, и вот сама пришла, так что
дальше - пусть сам думает, что - дальше. Рони открыл не сразу, увидев же меня,
растерялся:
-
Моя прелесть! Пришла-таки! - но не было в его голосе ликования, так - скорее смущенное
удивление.
-
А зайти можно? - уже настороженно спросила я.
-
Я лучше сам выйду, обо всем поговорим,
хорошо?
Через
полуоткрытую дверь я видела стол. Накрытый стол, за которым только что ужинали.
Уютно с краю стола стоял недопитый стакан чая и рядом - надкусанная булка.
Человек спокойно ужинал. Ел-ел и расхотел есть, и даже свой чай (поди, с
сахаром!) недопил, оставил - захочет, потом допьет. Потому что – незыблемы и стол, и стакан, и там в глубине тот самый
диван...
-
Только говорить нам с вами о чем? Вы же такой красивенький, такой богатенький.
Да ну вас к богу, и чтоб я вас никогда больше около моего дома не видела! -
фыркнула я и убежала. Не очень быстро. Была, значит, у меня такая крохотная,
тайная надежда, что Рони меня догонит... Не спешилось мне, значит, в приютившую
меня Милекентьевнину комнату в тот осенний час и напрочь изменила я, значит, своей коптюшке,
при хлипком свете которой столько было навязано рукавиц и прочитано
книг...
Но
Рони, похоже, догонять меня не думал. Зато
вскоре послышались
быстро-быстро семенящие шажки и
цокот каблучков в ночи. Я оглянулась и увидела Лору Эрлих, ту самую, которая
заказывала мне стенгазету для польского детдома и приносила рождественский паек, ничуть не смущаясь
разросшейся бородой моего Дед Мороза, - все коптюшкины же проделки, надо же было
опрокинуться…
Лора
Эрлих без своего модного тюрбана выглядела уже не так внушительно. Маленькая, полненькая,
глаза, подведенные зеленкой (принятая косметика той поры), реденькие, коротко
остриженные волосы - нет, она была совсем не Густиной породы. Мне ее стало
жалко. Я остановилась и она ко мне подошла:
-
Ты меня прости, ладно? – глянула заискивающе. – Я знаю, он тебя все равно
добьется. Он всего добивается, если что решит. Только ты его пока не допускай,
ладно? Я немножко с ним поживу, продуктов подкоплю. Еще он мне обещал шубу.
Потом - сама уйду. Что я - не понимаю? Ты молоденькая, у тебя все впереди. Тебя
он не упустит. Сколько захочешь, столько с ним будешь. А я так... на волосочке
еле-еле…
Я
слушала ее молча.
-
Так ничего и не скажешь, а? Ну? Не
придешь больше, договорились? – допытывалась она.
А
потом потянулась ко мне, обняла, мокрым от слез лицом уткнулась в шею. Чего не
терплю - слез дамских. Так и ушла я в обнимку со своей непонадобившейся
подушкой в тот поздний, одинокий час. Об
этой «авантюре», в отличие от акции с внуком Маргеланского базаркома, отцу я не
рассказала до конца его дней.
*****
Незыблемость.
…Итак, когда ты удивился - почему я оставляю по утрам недопитый стакан чая на столе, я тебе объяснила. И ты
понял. Помню, провожала тебя в аэропорт в командировку. В ожидании такси ты
поставил сонату Бетховена. Сказал: «Это
- по нашим традициям». И действительно, всякий раз перед аэропортом (ты
перед командировкой приезжаешь ко мне
проститься) ты ставишь сонаты Бетховена в память о первом вечере наших
откровений. Значит, крепко поверил в маленькие стабильности, которых мне так не
хватало в моем полудетстве. И я, сидя на пуфике (обязательно именно на нем)
говорю как заклинание: «Помните, этот остров всегда вас ждет».
Потом
ты уезжаешь и я остаюсь в изнеможении, начиная тебя ждать, как только за тобой
закрывается дверь. Ухожу на работу и
весь наш стеклянный «аквариум» кажется опустевшим, затихшим, потому что в одном
- всего лишь в одном его кабинете - недостает
тебя, который давно перестал быть фантомом. Теперь ты - это ты, ни на кого не похож, никого не
напоминаешь, просто ты единственный
теплый уголок моей жизни. И я слоняюсь по коридорам и кабинетам,
бессовестно симулируя бешенную деятельность, считая дни и часы. И мне нет дела, что все
потихоньку догадываются о нашем странном, совершенно немодном романе, и слава
богу, что ты убежденный холостяк, иначе сколько бы горя посеяла вокруг эта
поздняя, непрошенная, благословенная любовь...
*****
1982
год.
«Недавно поехала на Кемеровский старый вокзал. Памятник на Набережной - это прекрасно. Памятник - это
легенда. Это для будущих поколений, которые о войне будут знать только по книгам
и по учебникам. Памятник - это понятие. Но уверена, когда на 9 мая к нему
собираются ветераны, они видят тот старый город, из которого уходили воевать, который помнили на
фронте...
Реален
же старый вокзал. Где теперь конторы. Там стоит гипсовый пионер с матерью, вслед
поездам былых лет рукой машет. Уцелел он как-то, забыли о нем.
Отсюда, отсюда уезжали на войну мальчики
той поры. Им вслед махал гипсовой ручкой забытый тот пионер».
…Я
предложила повесить на здании старого вокзала мемориальную доску. И сохранить пионера.
Предложение мое повисло
- подумаешь, гипсовый пионер...
Представляю, что сказал бы на это московский архитектор, апологет Савелия
Ямщикова, звезды реставраторов. Но мне все равно, что сказали бы корифеи от
искусствознания. Сердцем знаю, - и обелиск, и гипсовый пионер той поры -
магические рубильники, включающие машину памяти. Это они мгновенно связывают год
в год, чуть не полвека. Около них - перекресток лет. Место общения «сегодня» и
«вчера». Около них назначают нам свидания наши мальчики. Врачующие обиды,
которые наносят нам сегодня другие, и думать не думающие, как нежны и как
бережны были они к нам, наши мальчики, возвращающие нам память о самих себе той
поры - красивых, гордых, непреступных, таких юных, таких обманутых надеждами на
миражи. И все же таких неподкупных. Целители наши и рыцари - мальчики «той»
«до»-поры. Ушедшие в недра земли. В братские могилы. На неизвестной высоте. В
загадочном пункте Н..., который для
многих из нас
никогда не обретет точного места на
географической карте. Обелиск и
гипсовый пионер - они стабильны. Они
ждут нас…
*****
1982
год.
«Немного о Кемеровском
памятнике на Притомской
набережной. Один мой преученый ленинградский друг, искусствовед и историк,
посетив наш город, сказал: «Кемеровский
памятник слишком натуралистичен. Памятник должен быть символом красивого подвига. Через сто лет Великая
Отечественная станет легендой, а легенда
должна быть красивой».
Должна.
Только путь к легенде всегда ли привлекателен,
как пасхальная открытка…»
*****
Май
1945 года.
« Если бы два года назад мне сказали, что я еще раз увижу
Висельского...».
Однако
же - повидала. На 1-ое мая дядя Лева и Лиля пригласили нас с мамой в гости, в
Наманган. Они собирались вместе с госпиталем вернуться в Кишинев, уже
освобожденный, хоть и весь в руинах. Хотели проститься: «Когда, мол, свидемся
еще!»- так и писали, считая, видно, что отцовские лагерные годы - это чуть не
навечно, а уж мы с мамой, конечно же, его не покинем.
И
мы на это прощальное свидание поехали. Лиля за пару лет превратилась в истинную
красотку – точь-в-точь «прекрасная
Розали» и, как поговаривали, обручена с Висельским... Что ж, ее жизнь -
так уж, видно, было решено где-то, где вершатся наши грешные судьбы, - жизнь ее
должна была укладываться в глянцево-радужные эталоны журнала Мари-Клэр «только
для дам, только для дам», так что прочим там золушкам просьба не соваться в те
нарядные страницы…
Я
такое известие приняла спокойно. Мне Генюсь был, в общем, «до лампочки», как говорят сейчас. К тому же
от Лили я узнала, что недавно он тяжко заболел и дядя Лева поставил ему грозный диагноз. Что такое
«грозный диагноз» в семье врача -
известно. Мне даже стало жалко и Лилю, и красавца Евгения Михайловича. Вот с
Лилей они и в самом деле были парой. И
вдруг – «грозный диагноз»…
Пробыли
мы в Намангане недолго, дня три. Перед отъездом
Лиля позвала меня «на арык», былое место, где мы в иную, более счастливую для меня пору
секретничали.
-
Генюсь очень просил, чтобы ты пришла. Он бы сам к нам зашел, но папа не
позволяет ему вставать с постели. У него начались боли...
-
Не пойду! - отрезала я, явственно вспомнив мой, такой непрошенный, такой
нежеланный приход в дом Висельских в некий новогодний вечер, а пуще -
раздевающий взгляд незабудковых глаз не в пору осмелевшего деликатного
Генюся.
-
Пойдешь! – топнула ножкой Лиля. После гибели Розалии дядя Лева баловал ее как
мог, так что, как говорили мои родители, «она уж очень много воли
взяла».
-
Если он умрет, сама себе не простишь, что не повидалась с ним. Ты - гордячка
и злюка. Он мне все рассказал. Как ты к
нему приходила, - всхлипывала Лиля, в миг перестав быть красоткой - лицо
покрылось не то пятнами, не то проступившими веснушками.
Я
пошла к нему. Висельские приняли меня как родную - чай, торт, варенье - ну, что
вы, такая дорогая гостья – и воспоминания о походах в театр, и общие работы с
отцом. Да, да у них с Генюсем бывали общие больные - отец ставил диагноз, делал
снимки, а потом физиотерапия, знаете, она же делала чудеса, Генюсь такой
талантливый…
Я
вошла в его спальню. Он полулежал в кресле с высокой спинкой, облокотясь о
широкие подлокотники. Бледные тонкие пальцы
свисали беспомощно. В голубой пижаме, ноги укрыты бархатным синим
покрывалом, - он был немыслимо красив, просто
загляденье.
Смотрел
на меня робко, даже просительно: «На замечай, мол, как я изменился, не
замечай!». И я не замечала. Хоть изменился он все-таки очень. Похудел, осунулся,
-«грозный диагноз». Но ничуть от этого не подурнел. «Бывает же такая красота!» -
подумала и в душе пожалела Лилю, где еще найдется ей такая пара, даже
«Мари-Клэр» такого нарочно не придумает...
«Здравствуйте,
панночка! - искательно сказал молодой Висельский. - Вы, наверное, меня напрочь
забыли? Сядьте поближе, дайте на вас поглядеть, теперь вы совсем взрослая». «А
вы такой же красивый!» - выпалила я. «А я вам нравлюсь? - с былым кокетством
вскинул он незабудковые глаза. – Я теперь такой неухоженный», - провел рукой по
подбородку, чуть поросшему золотой щетинкой (видно, на мой визит он не
рассчитывал и сегодня не брился).
«Важно,
что вы Лиле нравитесь, не правда ли? - хохотнула я не без ехидства. - Что до
меня - ваш шанс упущен». «Ска-а-ажите! - протянул Генюсь, как говорят маленьким
девочкам, возомнившим себя взрослыми. - Какие мы, однако, злопамятные»... «Вот
что! - посуровела я вмиг. – А теперь поговорим всерьез. Вы хотели меня видеть -
я пришла. Только не знаю зачем. Вы больны? Вы боитесь умереть, да? Вам совестно
передо мной? Зачем вы хотели меня увидеть? Чтобы умереть спокойно,
да?».
Так
я сказала ему. Без волнения, почти шепотом, чтоб в соседней комнате никто не
услышал. Знаю, что подло сказала, что «бог терпел и нам велел» и что «подставь
левую», если тебя по правой щеке
стукнут. Но я, наверное, плохо устроена еще с той поры. «Око за око» - по
крайней мере, в тот час - это было больше по мне, и я полосовала Генюся без
пощады, как будто этот такой оседлый дом, этот такой холеный красавец в кресле –
уворованы из моей жизни, из нашей с мамой жизни. И никогда, никогда более не вернется к нам безмятежность той,
«до»-поры, и никогда уже не будет ни
дома, ни искривленной яблони в бабушкином саду - на нее, на яблоню, еще ставили
самовар, такая она была могучая! - ничего больше не будет, как было «до», даже
если когда-нибудь все будет, и, может, даже лучше, чем, прежде, и будто
все это из-за того, что в тот дивный
новогодний вечер Генюсь Висельский не пустил меня в дом и все-таки так робко и
так нагло разглядывал меня; и еще оттого, что в первые дни после ареста отца,
когда я кинулась к Висельскому, он заставил меня курить анашу и силой поцеловал,
и потому, видно, считал себя вправе
раздевать меня взглядом.
Пусть
умирает. Мне не жалко. Так я ему и сказала, выбежав из его комнаты, кажется,
даже в слезах. «Кажется» - потому что единственное унаследованное мною семейное
свойство по маминой линии - это неумение плакать. Не в счет - притворный рев,
чтобы разжалобить мою бедную Софи или вселить в нее уверенность, что она меня
держит в строгости и я ее слушаюсь.
С
Лилей в тот день мы поссорились навсегда. Я увидела ее много лет спустя, на ее
похоронах, в лиловом парчовом гробу - ее даже хоронили по заветам парижского
журнала - неизменно прекрасную, так горько, загадочно и покорно ушедшую из
жизни, в которой добросовестно пыталась пристроиться, и даже прижилась, было,
заведывала большой редакцией на
телевидении, выступала, имела успех... Впрочем, - все это было потом, потом.
Много лет спустя, за грядой обелисков, что отделяли нас от «до» – поры…
Мы,
которые «второго сорта»
30
июня 1945 года.
«Теплушка. Возвращаемся. На весь вагон
одна большая кастрюля, наша. Софи отдала ее, конечно, в общее пользование. Так что сидим голодные – на
станции не во что набрать ни супа, ни каши. Всегда во сне - блюдо с пирожными.
Съела бы дюжину и не моргнула, если бы на яву. В Саратове стояли сутки. Поезд не выпускали, пока все не
пройдут дезкамеру. Билеты компостируют после предъявления справки».
…И
попали мы с моей маленькой мамой в привокзальную баню при эвакопункте. Стоим под
душем - вода еле сочится. Мыла, конечно,
нет. Гляжу на мою бедную Софи, она за годы эвакуации стала совсем сухонькая,
повернулась ко мне спиной: «Потри мне спину», а я под пальцами чуть не каждый
позвоночек чувствую. И тут вдруг Софи приседает, стыдливо прикрываясь руками:
«Ах, мужчина!». Да, да, женскую баню обслуживали дезинфекторы-мужчины. В белых
неопрятных халатах расхаживали среди обнаженных
женщин - лица замкнутые, глаза бегают. Сейчас думаю, по какой броне и как
долго расхаживали они по вокзалам. А, может, грешу: просто негодные к фронту
после ранения, мужики не при деле, надо ж
где-то получать свою пайку хлеба. А что при женщинах - подумаешь,
важность. Если по сравнению с лагерями. Военными, фашистскими, и – «мирными»,
своими. Притерпевшийся человек на такие малости не реагирует. Так что, кроме
моей Софи, в Саратовском дезопункте никто из женщин «Ах!» не вскричал. Это
сейчас, вспоминая и осмысливая, мы возмущаемся:
человеческое достоинство,
попрание личности. Тогда и
слов-то таких в обиходе не было. Дай бог, хлеба добыть и ладно. И точно, я не
возмущаюсь. Просто вспоминаю. Такая я ретроградка. Я же сразу
предупреждала.
…И
вообще - что такое унижение? Мужчины-дезинфекторы, от которых прикроешься
-присядешь на корточки, а им - не до тебя? А как же табунки упитанных,
круглолицых, курносеньких, сплошь в «барашковом» перманенте девчат в таких
цветастых вискозных платьях, что у нас с
Софи прямо дух захватывало? В 40-м такой
ткани и в помине не было, а в войну... Девчата деловито раздевались,
обнажая упругое сытое тело, и складывали белье в детские коляски. Потому что,
угнанные из оккупации в Германию, они сейчас возвращались, не забыв запасти
впрок диво - детские коляски, сплошь голубые, розовые, салатные экипажики для
детей мирной поры, чтобы возить их по уютным мирным городам. И, боже мой! -
какое белье складывали в коляски рачительные будущие мамаши. Каждая надеялась,
что повезет, что именно ее парень вернется с войны цел-целехонек, пусть видит -
и она, хоть угнанная, а тоже о будущем пеклась, как умела. Что это было за
белье, боже мой! Нежнейшие в кружевах кремовые и сиреневые комбинации, и прочие
детали дамского туалета, от которых мы за последние пару лет вообще отказались -
что на нас было, поизносилось, а заводить новое - так уж, наверное, не
комбинации и ничто другое, что под платьем все равно не видно, а хоть фуфайку
пристойную, и то ладно…
Ожидая,
пока Софи выправит справку о дезинфекции, вспомнила почему-то, как в последние
дни перед эвакуацией из Кишинева, когда город горел, в госпиталь то и дело
кто-нибудь из вольнонаемных приходил с ужасающими новостями: «На Александровской
разбомбили магазин Шапиро. Нитки валяются на тротуаре, коробки с чулками. Командирши волокут полные
мешки».
А
в разбомбленных немецких городах? Ох уж
эти нежнейшие в кружевах комбинации, сложенные в голубые и розовые коляски, с
бережностью, достойной невиданного и по счастливой случайности доставшегося сокровища...
С
девчатами я пыталась поговорить. Они нехорошо отворачивались. Хихикали между
собой, некоторые бойко щебетали по-немецки. Слышно было и про евреев, которые
«из кривого ружья стреляют из-за угла» и про «героев, что Ташкент брали». И я
поняла, что для «угнанных» мы, эвакуированные, были опять же «второй сорт»,
точно также, как некогда для пульмановских поляков на Куйбышевском вокзале. Нам
лавры героев и мучеников войны уготованы не были. Мы – «брали
Ташкент»...
«Молодая
Гвардия» еще не написана, о подвиге Веры Волошиной заговорят много позже. Пока
же - встреча в вокзальной бане. Война еще не стала легендой. К легенде лишь предстоял непритягательный путь постижения,
похожий на препарирование в анатомичке,
путь долгий, который и сегодня - сегодня особенно - едва ли назовешь
пройденным до конца…
|
