|
Глава четвертая. В ПОИСКАХ СМЫСЛА Полет Гагарина и бабушка-монашка ... «Работают все радиостанции Советского Союза. Сегодня, 12 апреля 1961 года, впервые...». Я иду по тротуару, солнышко припекает, целый год мы живем на новом месте, в другом городе, в другой республике. Размахиваю авоськой с хлебом и грызу горбушку, аккуратно оторванную, чтоб не повредить буханку. Со всех сторон - голос Левитана: Гагарин в космосе, и даже Америка высоко оценила наши достижения. Где Америка находится, надо посмотреть на карте. Там тоже люди живут. Похожи они на нас или нет? И мечты мои поплыли - живет там мальчик, который управляется со всякими хитрыми приборами, в доме у него от одного слова свет зажигается, двери открываются, когда к ним подходишь и, главное, он в меня влюблен. Вот приедет однажды «на белом коне» и заберет меня отсюда… К углу подхожу, надо пригнуться, может, ее нет в огороде, и она меня не увидит. Она - это бабушка-монашка. Я ее побаиваюсь: она живет в подвале углового дома - маленькая, сухонькая, постоянно в огороде копается, сажает овощи. Слышала, что у нее пенсии нет и она здесь оказалась после лагерей. Как–то раз я с ней не поздоровалась. Видела ее, но даже головой не кивнула - так она нажаловалась родителям, и мне нотацию прочитали про почтение к старости... Вот она на грядках шебуршится. - Здравствуйте, бабушка, а первый человек в космос полетел, слышали? - Доброе утро, чадо мое, слышать - слышала. Ты из магазина идешь? - Я киваю головой. - Притомилась я, не хочешь чаю со мной попить?.. - И я соглашаюсь. - Проходи в калитку, ступай аккуратно, ступени крутые, не ушибись. В полумраке подвальной комнатки-кухни с низким потолком по всем стенам висят иконы, от открывшейся двери воздух всколыхнул язычки пламени в лампадах. Лики святых, казалось, вздрогнули и прислушались ко мне. Сердце мое колотилось нещадно, я ведь пионерка, а вдруг она меня в свою веру обращать станет, что я буду делать? Иконы красивые, а оклады чудной работы, каких только нет - и маленькие, и большие. - Ты в бога веруешь? - Н-нет. - А кто такой Бог и Иисус Христос, знаешь? - Немножко от мамы слышала. - Библию читала? - Нет, я ее никогда не видела, видела только Коран у дедушки. - К какой же ты вере относишься? - Не знаю... К своей! - выпалила я, прижав руку к сердцу. - Что, сердце колотится, боишься бабушку-монашку? Не надо бояться, Бог нас всех сильными делает. Смятение души Смотрю на нее - черным платком туго повязана, лицо чистое, благостное, морщинки-сеточки только красоту черт подчеркивают… вся одежда черная, даже передник, который она медленно снимает. И руки… руки жилистые подают чашку с чаем. Прикоснулась ласково к плечу, от её тепла дрожь прошлась по всему телу. - Травяной чай, пей, полезный для здоровья - и рассказывать стала: - Я, деточка, не родилась монашкой, уж так жизнь развернулась. Маленькой была - в революцию, зимой, после празднования Рождества домой возвращались. Родители знали, что опасно, но поехали в церковь. Стрельба началась, конку остановили. Мать меня вытолкнула из экипажа и по-французски сказала: «Беги, прячься и не оглядывайся, что бы ни случилось, доберись до монастыря, - помнишь, где моя кузина, - и Бог тебя храни!». Я мимо чьих–то ног проскользнула и в страхе забежала в какую-то подворотню. В морозном воздухе зависли мамины крики и голос отца. Выстрелы. Стоны... Всё затихло. Холодно, зубы стучат, не знаю, где нахожусь... Времени прошло много, я засыпать начала; чувствую, поднимают меня и куда-то несут - оказалось, в каморку дворника.Слышу, разговаривают: - Порешили родителев-то, а эта жива осталась, по одежке видать - дворянского сословия. Вишь, как Рождество-то закончилось. Дите-то чем виновато. Что ж делать теперь с ней? Шепчет чего-то… «Монастырь», а какой монастырь-то?.. Господи-Боже ты мой… Добрые люди помогли, перекладными, из одних рук в другие, довезли в монастырь, так я там и осталась. И - замолчала надолго, несколько лет ни с кем говорить не хотела. Только молилась за спасение душ заблудших и милости Божьей просила, чтоб прощение в мое заледенелое сердце вошло и боль растопило. Однажды ночью настоятельница приказала одной монахине забрать меня и в другой монастырь увезти... Любила я настоятельницу, сохранила она меня, а их всех, включая послушниц, кого расстреляли, кого в лагеря сослали. Но не смогла она меня уберечь от происходящего, и я в лагерь попала. К тому времени я уже постриг приняла, монахиней стала. Бог помог выстоять, библию сохранила - вот эту вот крошечную - так она со мной весь лагерный путь и прошла. А иконы я уж после собрала. Возвращаться в Россию не стала, нет у меня никого. Одна я - и Бог. Здесь монастырей нет, да ведь молиться везде можно, а вера - она в сердце. Только о душе своей всегда думать надо и торить дорогу к Богу. И помнить, что Бог не наказывает, Бог – испытывает, значит, знает, что выдержишь... Я рада тебя видеть, детка, ты у меня за много лет первая гостья. Смотри сюда - это икона Богородицы. Хочешь, молитве научу, может, пригодится в жизни... Никогда ничего не бойся, будь сильной. А с твоим космосом, я тебе одно скажу… Библии - тысячи лет. И страданиям людским - тысячи лет. Да никак люди добру не могут научиться. Ракетам и космосу - от силы пятьдесят... А Бог - он все видит. - Бабушка, наука и техника – это прогресс, без него нельзя жить, вы тоже на электрической плитке воду вскипятили. - При всей науке и всей вашей технике главное - душу в чистоте сохранить, понимаешь? Небо продырявить можно, землю перекопать можно, только душа нетленная - вот о чем думай. - Бабушка, спасибо за все, мне бежать домой надо. - Домой, конечно, беги… только от себя не бегай… Через дорогу я пронеслась, как ветер, ох и растревожила бабушка-монашка во мне что-то смутное, но очень тёплое и живое… Ну и старушечка, латынь, старо-славянский, греческий, французский, еще какой-то язык знает, - сама мне сказала, но такое говорит, что голова идет кругом. Попробуй с этими взрослыми разобраться, одни партийные, другие верующие... У тетки в Москве вообще монгольские маски висят. Страшные. Одна вместо короны черепами украшена, тётка говорила, что из буддийского монастыря привезла, когда геологом в Монголии работала, и еще ветку золотого дерева, кора которого, и правда, по цвету и блеску на золото похожа... Про буддийских монахов рассказывала и про их процессии, что даже тараканов и любую букашку они никогда не тронут и не убьют. И верят они в ре-ре-ин-карнацию какую-то… Боже мой, если так, я могу тоже в таракашку превратиться и кто-нибудь на меня наступит, крак, и размажет… К горлу подступили слезы, мне стало себя жалко, за то, что не знаю, кому верить. И вообще, что такое правда, где она?! Кому я могу верить?.. И в кого верить? Возле дома росли два высоких тополя, стояли рядышком, и между ними - укромное местечко, так что это была любимая «явка» для влюбленных. Наискосок от дома выстроили новое общежитие медицинского института, и к тополям студенты протоптали заветную дорожку. Сколько вздохов и охов, слез и упреков выслушали эти деревья, только им ведомо. Кто-то и сейчас там в обнимку стоит, и до меня доносится: «Где же твоя правда? Ты же мне совсем другое говорил!» Хорошо, что еще кто-то правду пытается найти, - значит, я не одна, даже от сердца отлегло. Проскочила через калитку и бегом в подвал... Когда мы приехали, оказалось, что родители купили половину дома у тети-Груни. Она цветы разводила. Необычные для нас, яркие, большие - такие на Урале не увидишь. Вначале мы ходили через ее двор. Потом между мамой и ней произошли недоразумения, и мы свою половину отделили, сделали отдельный вход и свое крыльцо. Далее выяснилось, что ни мать, ни отец подходящую работу найти не могут, а выплачивать за дом недостающую сумму надо, поэтому вся семья перебралась жить в подвал, а наверх пустили первых квартирантов-студенток. В подвал вели крутые ступеньки, в два пролета, если хорошо поднапрячься, то их можно было преодолеть одним махом. В небольшом, темном коридорчике, перед входной дверью в помещение были деревянные полки с соленьями и вяленой воблой, а на полу стоял старый керогаз. Каждый раз, когда я его поджигала, это чудовище начинало страшно ворчать и мне всегда казалось,что он вот-вот взорвется. Раз в неделю я отправлялась за керосином на Никольский базар. Иногда тяжелый бидон с керосином мне помогали донести наши квартирантки, если удавалось их встретить, по пути из института. Забавные они были девушки, по воскресеньям я любила с ними проводить время, они меня чарльстону, модному тогда танцу, учили. В конце концов маме удалось найти работу в детском садике - я нечаянно разговор услышала между ней и Груней, они к тому времени уже общий язык нашли. Мама жаловалась, что нет для нее места в школе и что делать, она не знает. Груня порекомендовала «верный путь»: «Иди на базар, купи корзину больших слив и… в Гороно, поговори с девчатами, отдай им сливы, и работа твоя». - Не могу, я же коммунистка, это нечестно! - отвечала мать. - Тебе детей кормить надо? Надо! Ну, как знаешь, так и поступай. Для моей мамы много значило понятие «настоящий коммунист», то есть - хороший человек, который живёт по чести и совести. Когда она вступала в партию, ей дали рекомендацию те, кому мой Дедко-Алексей партийный билет на стол положил. Вот такой парадокс вышел. А дело было так, однажды он пришел в райком партии и сказал: «Я не за такую партию и не за такую жизнь, что сейчас у народа происходит, свою кровь проливал, нас миллионы погибли за идеалы, о которых вы даже понятия не имеете. Стыда у вас нет! Сидите на шее у народа!» Развернулся и ушел… В райкоме маме один из секретарей сказал: «...теперь не Сталинские времена, и дети за отцов не отвечают. Время другое, а карьеру тебе делать надо, молодая, без партбилета вверх не пойдешь, и жизнь я тебе портить не стану». Мама тогда весь вечер проговорила с дедом. Успокаивала его, обещала что-то, но... долго еще была в тревоге. Все-таки она решилась и сделала, как рекомендовала Груня. Но работу получила только в детском саду, с обещанием перевода в школу при первой возможности. Теперь она вместе с братом каждый день уходила рано утром в детский сад, а я ждала их как красно солнышко. Повариха в детском саду была очень добрая, и когда кто-то из детишек не приходил, оставалась кой-какая еда, она собирала ее в пол-литровые баночки и, чтобы не выбрасывать, отдавала маме, - знала, мы живем тяжело. Каждый вечер я находилась в предвкушении сюрпризов и гадала, что будет - гречка с котлетками или борщ?.. Иногда мама плакала, выбирая еду из банок, сглатывая слезы: «Придет время, все ещё будет хорошо»… Клоун Миша Внезапно на горизонте нашего бытования появилась Она – Конкордия и ее муж Миша-клоун. Выяснилось, что каждое лето в наш город приезжает цирк-шапито, и артистов стараются расселить поблизости в частных домах. Наши студентки-квартирантки съехали, но комнаты долго не пустовали: в них поселились Конкордия и Миша. Они приехали с огромными ящиками-кофрами, которые открывались стоймя и превращались в комоды. С Мишей-клоуном объявились три собаки, одна черная, непонятной породы, и два роскошных пуделя. На следующее утро, повстречав меня во дворе, он спросил, знаю ли я математику. Я уж, было, чуть не обиделась. Я хоть и походила на нескладную некрасивую девчонку, но, по крайней мере, арифметику знала совсем недурно. - Конечно, знаю, - ответила я. - Проверь моего мальца на правильность ответов, - попросил Миша-клоун и, слегка присвистнув, позвал черную собачку. - Петруша, хозяйская девочка хочет убедиться, что вы знаете математику. Сколько будет два плюс два? И Петруша прогавкал четыре раза. Остолбенев от удивления и потеряв дар речи, стою и смотрю на беспородную собачонку. Не может такого быть! - Спасибо, Петруша. Чуть-чуть усложним задачу... Три плюс пять? Что, не знаете? А, без колбаски не хотите отвечать! Хорошо, вот вам кусочек… И Петруша размеренно отсчитал восемь гав-гав. - Он что, в уме считает?.. Собаки этого не могут, это просто трюк! - Видите, сударь, девочка не верит, - обратился клоун к Петруше. - Попробуйте убедить, что вы очень смышленый малый. Петруша подбежал ко мне, стал на задние лапы и, взвыв на высокой ноте, начал крутиться, лапой подмахивает, укоряя мою совесть взглядом блестящих черных глаз за такое моё недоверие. - Какой же ты умница, - умилилась я. – Верю теперь, верю, что ты умеешь считать. Ой, он же седой, смотрите, у него седая борода! - Да, Петруша в почтенном возрасте, - вздохнул Миша. - Десять лет большой срок для цирковой собаки. – И, поглаживая пса, вздохнул: «Скоро на пенсию вместе пойдем!» В этот момент Конкордия величаво спустилась с крыльца и зашумела на дядю Мишу: - У тебя репетиция через пять минут, что ж ты из меня каждый день стаканами кровь пьешь! Перед моими глазами вдруг встала невероятная картина, напомнившая, как закалывали барана в татарской деревне. После того, как мулла пошептал молитву, надрезал горло животного, а потом какой-то старик нацедил целый стакан крови и залпом его выпил - говорили, «для молодости и силы». А меня тогда чуть не стошнило. И теперь я представила, как дядя Миша ночью сцеживает кровь из Конкордии и пьет. Ужас! - Ты что ребенка испугала, не пью я твою кровь стаканами и на репетиции буду вовремя. - Реквизит с собой взял? - Этот, что ли? - сказал он, вытаскивая красный нос и оранжевый парик, и как по волшебству превратился в смешного клоуна. Во время перепалки Петруша медленно, ползком подбирался к Конкордии. В тот момент, когда она от возмущения занесла руку на мужа, собака подпрыгнула и схватила ее за кисть. - Защитник нашелся! Отцепись, пёс, устроили мне не жизнь, а сплошную клоунаду, марш на работу, оба! - возопила она, сбрасывая с руки собачонку. Надо отметить, что Конкордия была на целую голову выше Миши-клоуна и шире раза в три - этакая гора с высоко поднятыми в прическу волосами. Мишин красный нос уткнулся ей между пышными грудями и тихо зашмыгал. Нет - теперь уже рыдает и очень громко, боже мой! А слезы фонтаном брызжут вверх, на меня и аж до первых веток яблонь. Мой и Петрушин визг огласили всю улицу… - Миша, прекрати немедленно, ты не на арене. Я стою вся мокрая от Мишиных «слез» и смеюсь взахлеб, до колик в животе. В последний раз окропив меня слезами, Миша смешно поклонился: - Ма-а-дмуазель, разрешите пригласить вас на представление сегодня вечером и не откажите принять контрамарочки, бесплатно пройдете в чудесный мир Советского цирка. С тем и кланяюсь. Конкордия, вашу ручку, мадам… Она протянула руку, оба - клоун и Петруша, слегка лизнув импозантно поданную ладонь, направились к калитке, причем собака делала зигзаги, пробегая виртуозно под Мишиными ногами, с одной стороны на другую. - Вот так и живу с ним тридцать лет, и смех и грех, - усмехнулась Конкордия и проплыла мимо меня. В моей руке оказалось около десяти контрамарок, тем же вечером я с моим маленьким братом была в цирке. Зрелище фантастическое - воздушные гимнасты, наездники, и вдруг вышли мой дядя Миша и Петруша. Гордость распирала меня от того, что я их знаю, и ещё раньше видела, как Петруша считает. Народ, затаив дыхание, смотрел на собаку и громом аплодисментов разражался после каждого правильного ответа. В перерыве я пробралась под скамейками в вагончики-уборные и увидела девочку в расшитой блестками юбочке и маленькой короне. Она походила на принцессу из сказки, а заметив меня, сказала, что выступает во втором отделении, и показала, где вагончик дяди Миши. Гримерная - небольшая, возле зеркала в разных коробках разноцветный грим, куча костюмов развешана на вешалках. - Вы были такой потрясающий! – в восхищении объявила я клоуну-Мише. - Правда, тебе понравилось? - Да, а где Петруша?... Отдыхает?... Петруша лежал на спине и, задрав все четыре лапы и закрыв глаза, тихо постанывал. - С ним все в порядке? - Это у него ак-климатизация, ему просто жарко, привыкает к новому климату и новому зрителю. С духом собирается, - успокоил меня дядя Миша. Имя, имечко… ...Так и остались у меня в памяти образ собаки и слово «ак-климатизация» навсегда. И если я бывала в трудных поездках, или приходилось встречаться с людьми, общаться с которыми без этой самой «ак-климатизации» было невмоготу, я находила укромный уголок в доме, а случись быть в гостиннице, укладывалась на пол в номере, поднимала все четыре лапы и, тихо скуля, про себя приговаривала: «ак-климатизация, ничего не поделаешь!...». Отложив ноты Рахманинова и закрыв пианино, я стряхнула с себя свои воспоминания. Но картинки из детства все равно выплывали на поверхность сознания - тогда, чтобы убежать от них, я включила телевизор... Нет, вообще мне надо «оклематься». К дикости, к разгулу вульгарности, к разбою, ставшим ежедневным и обычным, о чем говорят на телевидении, пишут в газетах, показывают в кино, просто надо привыкнуть, - «акклиматизироваться» невозможно. Мне – невозможно. Там убили, тут украли, взорвали, похитили, взяли в заложники или увезли для проституции в другие страны, причём свои же мужики, - и все за деньги, за бабки... Прозвенел телефонный звонок. Отключился. Опять - второй, и из трубки – стон... а потом молчание, короткие гудки. Волосы на голове зашевелились. Прежде всего перезвонить детям ...ладно, у них все в порядке, но откуда, откуда этот стон, где и у кого сердце рыдает? Кто? Ну, где же? Позвоню матери - вернулась из отпуска или нет? Может, что с ней? - Мам, ты мне звонила? Ты уже дома? – странный, конечно, вопрос - если отвечает, - значит, дома. - Нет, но хотела позвонить,... несчастье случилось - Ивана убили, прямо возле дома, ударили чем-то по голове… утром нашли. - Ваню, когда? - Вчера ночью. … Николашин старший брат, мой ровесник - за что? Почему? Двое детей остались, свадьбы не справит, всех своих внуков не увидит... К матери в деревню не придет, через перелески шагая... Убили... И нет его больше на этом свете… Мы же с ним вместе белые лилии в пруду срывали, подплывали и ножичком срезали, желтые кувшинки сплетали косичкой. Он был рыбак хороший. Оденут, бывало, оба брата резиновую робу и с бредешком по речке ходят... Славной души человек Ваня, добрый, немногословный… Ласточки вили гнезда под крышей его дома… Так вот и предаем, и убиваем за тридцать серебреников... За семью запорами сидим, молчим в страхе, в то время как чуть не рядом убивают наших близких. Но ведь хулиганье, бандиты - они тоже чьи-то дети… Коршунами кружатся над людьми, исподтишка в спину, голову бьют, без пощады... И не найдут этих убийц, и не накажут. Еще одно нераскрытое убийство. Может, обнаружат их где-нибудь? В высшую справедливость хочется верить, да не верится что-то... - В мой последний приезд, когда прощались, Ваня сказал, что не увидимся больше. Так и случилось. Инфаркт перенес, смерть отца пережил, и вот такое стряслось! - продолжала мама. - Извини, не могу говорить, позже перезвоню, - шепчу я в трубку. - Понимаю... тяжело, береги себя! - Мам, береги себя тоже, для меня береги! - Все под Богом ходим..., – вздыхает мама. Не знаю, кто звонил, да и был ли тот звонок? Оборвалась еще одна ниточка в узоре имен и судеб, что вплетаю каждый день в свою память, в свою жизнь... Имя, имечко, что дала мне матушка, Сохрани ты у сердца, братушка. Сколь дано уж изведать - изведаю, Уходя б, «дверь» захлопнуть с победою. Ну, а коль уйти мне придется От разбойных рук зверя поганого, Засвети ты во тьме свечку-свечечку, Свечку-свечечку, воска пряного....
Притча В день убийства Ванюши приснился мне сон… Тихая ночь забредала в опустевшие дома, шелестела обрывками старых газет. Люди давно отсюда ушли, здесь не выли собаки, не мелькали по подворотням кошки, мертвый город жил в забытой сибирской глуши. Изредка доносились гудки паровозов, да в небе проносились самолеты, унося людей в необъятные заботы утра, а ночь продолжала касаться сломанных детских игрушек и дальше шелестела по полуобрушенным ступенькам зданий, мимо снесенных монументов, всё ближе подбираясь к лесу… Мерцал вдали огонек. В старой охотничьей сторожке доживала свой нехитрый век Она.. Только ветер помнил её имя, только ушедшие годы таили её достижения, если таковые были. Себя она звала Старухой. Вставала на рассвете и говорила себе: «Эх, Старуха, солнце встает, пора дровишки разжигать да чаю травяного испить». Лето на дворе, по ягоду идти пора, а еще сучья заготовить надобно. …Чертова интеллектуалка, по-деревенски заговорила, как будто и книг никогда не читала. Читала-то читала, но, когда не с кем по душам словом перекинуться, деревенским говором легче с собой беседовать, - теплее на душе. Окаянная моя жизнь, всё сгинуло… Она повторяла одни и те же слова каждый день. По вечерам иногда выла, уткнувшись в нечто, что когда-то, может, и напоминало подушку. Весь скарб в теплушке был разнобойный, подобранный в брошенном городе. Когда-то это был заводской городок, какие раньше строили вокруг больших заводов или шахт: с детскими садами, магазинами, больницами, домом культуры; а потом завод закрыли, и жизнь в городе угасла. Северные надбавки платить перестали, никому нет дела до людей, вот они и сгинули как-то в одночасье. Все снялись и размылись в утренних туманах. А она осталась горевать на пепелище. Муж спился и умер, сын без вести пропал далеко, в чеченских горах. Его зазнобушка, с которой встречался до призыва в армию, ребеночка принесла где-то в области, бабке не показала, плюнула на всё и подалась неведомо куда. И осталась бабка одна. Лес, тайга, летом не так уж и плохо, только зимой холодно и страшно. Умереть хотела она летом, не зимой – не любила холода и морозы. Натянула старуха старые тренировочные с начесом штаны, накинула тужурку на плечи, подвязалась платком, огляделась вокруг, зацепилась взглядом о вымпел ударника коммунистического труда, висящий на ржавом гвозде, в уме подсчитала банки с тушенкой - вроде хватит на долгое время, вон, целой башней стоят в углу, - и, криво ухмыльнувшись, резко распахнула дверь. Почуяв человеческий дух, мошкара лихо завилась вокруг неё, она лениво отмахивалась, переставляя ноги в больших резиновых сапогах. Эмалированное ведро мерно покачивалось в руках. «От-шель-ни-ца, от-ще-пе-ни-ца, - скрипела ручка, - куда денешься, непо-дель-ница». Вдруг остановилась от толчка в сердце. На полянке березка стояла, искрилась росинками под солнцем. «Как у отца на декорациях!» - мелькнула мысль. И сам собой шквал воспоминаний захлестнул Старуху. Вспомнилась питерская коммуналка, где по коридору носилась на велосипеде с другими ребятишками, и комната, где жила со своими родителями, с замужней старшей сестрой и бабушкой. Двадцать квадратных метров. Отец декоратором в театре работал, так что вместо тряпичных занавесок разделил комнату декорациями. Угол, где спали родители, отгораживала стена, увитая плющом, вход с колоннами был и аркой, а там, где сестра спала – мостик через речку перекинут, с перильцами и лилиями в воде – поднимешь полог под мостом, и окажешься у сестрицы в уютной спаленке, а к бабушке вела калитка, чугунная с виньетками. А ей, отец березку на полянке нарисовал,с росинками на листве, завернешь за деревце – там диванчик раскладной, на котором старая бабушкина пуховая шаль лежит. Под ней зимой тепло и уютно, учебники на полу лежат стопкой, огрызок яблока, кукла – пластмассовый пупс, карандаши и ручки в стеклянной банке из-под майонеза, дневник с пятерками… И голос отца: «Дашенька, кисточки помой, детка…» Гомон студентов в университете, красный диплом и значок, нырнувший в шампанское после получения диплома. Лешка, первая любовь, студент мехфака. Распределение, как разделение тела надвое, и – письма. Всё реже, реже… Другая любовь. Загс, крик новорожденного сына… И завыла старуха, заплакала, на колени в траву грохнулась, поползла стеная. Ведро с грохотом катилось, похоронно звеня, как колокол. «Леша, Лешенька!» - протягивала она руки и ползла, ползла, пока не прильнула к телу, что лежало под березкой. - Как же тебя сюда занесло, что ж ты ко мне на встречу вот так пришел, кто ж тебя сгубил, за что?! – гладила она седые волосы. Дырки от пуль пунктиром обозначились через всю кожаную куртку. Она тискала остывшее тело, целовала мертвые губы и кричала в небо: - Ах, ты ж, Господи, всё равно убили! В памяти забрезжили обрывки былых вестей, что он своё дело одним из первых начал, две дочки росли, и как он с ними намаялся. Старшая институт закончила, менеджером стала в большой компании, деньги хорошие зарабатывала, да только он замечать стал, что она порой не в себе была. Думал, переутомляется сильно, а она на игле сидела. Год из дерьма вытаскивал, да на беду младшая, что с василькового цвета волосами ходила, в разноцветных красно-желтых колготках бегала, с ума сошла от любви к бандиту. Тот её поначалу любил, а потом бить начал, еле-еле Леша девчонку спас, увёз, скрыл от мерзавца, но тот ему пригрозил, достанет, де, его, и не будет ему жизни. - Да почему же ты здесь очутился? – рыдала она.. – На десять километров ни одной души в округе. Лешенька, ты помнишь, какая красивая любовь у нас была? Да только жизнь нас развела, разбросала по миру. Я хоть и замужем была, да только тебя всегда любила, так в сердце моем и остался, и всё равно ко мне пришел, напоследок ко мне приехал. И сейчас ты только мой, мой… Мертвый, но мой, да и я мертвая давно, знать, судьба наша такая. Погоди, дружок, я с тобой вместе пойду. И скинула она тужурку, сняла рубаху-не рубаху, разорвала на полосы… Ночь усталая брела по мертвому городу, стукнулась безмолвным криком о дверь сторожки в лесу, пробежалась по траве, зашуршала мышью в потемках. Заухал филин… *** … Причеты да притчи сами слагаются в голове, разрывают сердце. С утра до сумерек день прошел как в тумане. Я зажгла свечу, поставила возле сосенки, что растет в саду так далеко от родного с детства Урала, и стакан с водкой, накрыла куском хлеба. Пламя свечи вздрагивает от прикосновения вечернего бриза... Легкий порыв ветра отозвался в ветках дерева шепотом: «Помни меня!». И эхом – «Remember me...». Ох, Ванюша-Ваня… ... Мысль вернулась к тем дням, когда мне пришлось читать Гамлета на старо-английском. Пожалуй, эта фраза о памяти была одной из самых понятных. С детства засело в голове, что великих мастеров надо читать в оригинале. В свое время я была поражена, что Шекспира в Америке и Англии мало кто читает, потом поняла, что читать его необходимо со специальным шекспировским словарем, точно так, как «Слово о полку Игореве» не воспримешь без сотен сносок и толкований чуть ли не каждого выражения... Изучать Шекспира они, конечно, тут изучают, и я понимаю их трудности - сама спотыкалась на каждом абзаце в «Слове», и учительница несколько уроков подряд объясняла нам и вдалбливала, что это шедевр и его обязательно надо знать... Хотя - спросить сейчас подростков об этом шедевре, и неизвестно, каков будет ответ. Меня-то спас Пастернак, его перевод Гамлета на русский, в который можно было подглядывать. Обложившись книжками, я постигала в который раз суть сакраментального вопроса «быть или не быть?». Теперь только я открыла для себя, что более двадцати тысяч фолиантов написано на тему терзаний Гамлета, да так никто конкретно не ответил - рок ли движет человеком, или его собственный выбор... Закат … Свеча будет гореть всю ночь, а на рассвете погаснет. Может быть, в самом деле: нет прошлого - только память, нет будущего - еще не наступило, есть только сейчас, сегодня, эта минута...Тяга к размышлениям - это отрава, от которой никуда не деться, она не дает спать, она выворачивает тебя наизнанку. Да сколько таких, как я – не обученных благополучию, боящихся покоя… стремящихся в неизвестность... А по сути говоря, все так просто... Жизнь – самоценное чудо… Солнце встает и начинается новый день. Люблю смотреть на рассветы и закаты, но даже и они порой преподносят сюрпризы. Как-то несколько дней подряд возвращалась из офиса по берегу океана в одно и тоже время. Время заката. Меня удручали неразрешенные проблемы, но вдруг я услышала голос моего спутника: - Смотри, смотри скорее! – подтолкнул меня Майкл. - Останови машину! - вскрикнула я. Закат и вправду умопомрачительный, солнце было к-ва-д-рат-но-е!? Оно медленно опускалось в океан. Минуты четыре длилось это фантастическое зрелище. Ничего подобного в жизни не видела. Невозможно было поверить, что это правда, как же я пожалела, что нет с собой камеры! - Ты когда-нибудь видел такое? - спрашиваю Майкла. - Только один раз, несколько лет назад; уникальная картина, правда? - Все, солнце скрылось. Хочу хоть еще раз увидеть такой закат! -сказала я. Он улыбнулся и, покачав головой, ответил, что так бывает, наверное, нечасто. На следующий день, подъезжая к тому же месту, мы прикоснулись к чуду - закатывающееся солнце вновь было квадратным!... От восторга я захлопала в ладоши: - Увидела, опять увидела! - Неужели все твои желания всегда сбываются? Даже такие сумасшедшие? – улыбнулся мой спутник. Что я могла ответить? Что-нибудь вроде: нет, не всегда, в конце концов, квадрат превращается в параллелепипед; или что у меня все меньше и меньше желаний, и я вообще боюсь своих несбыточных мечтаний? И что в моей жизни сейчас не все «вэри найс»? Ничего не отвечу, только запомню в очередной раз, что в жизни есть чудеса и что они реальны, к ним даже можно прикоснуться... |
