|
|
|
Часть первая. ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ.
ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ Повесть Страница 3 из 7 [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ, 1972 ГОД «Настроение не из лучших. Несмотря на буйное цветение кактусов на кабинетном окне, что всегда к удаче, дела с открытием заштопорились. А еще приходил пару дней назад Лёнечка, только что из Москвы, куда ездил после защиты своей докторской – какие-то непонятные трудности в ВАКе. Там ему по дружбе намекнули, что «саркомное открытие» (тема докторской) – скорее заслуга Егора, о чем было специальное оповещение из Президиума АН через «устного гонца». Гонца описали: по словам Лёнечки, он сильно смахивал на Цыпкина, - этакий особо мерзких поручений спец, - в Комитете по изобретениям доктору Лёнечке, опять же по дружбе, поведали совершенно противоположную версию, а именно, что президиум АН протестует – совместная работа с Институтом Химии велась незапланированно и «по-партизански», так что завлаб спектроскопии, читай Егор, формально отношения к открытию в области медицины иметь не может. Мне-то все было ясно и я рассказала Лёнечке события последних дней». ОПАСНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ Перед вечером, накануне выходного, хозяйка готовила обед. Соблазнительные запахи дразнили «квадрупедов» и им, конечно, много чего перепадало – ради такого случая заключено было перемирие, и Филипп рядом с собаками дружно жевал цыплячьи шкурки – хозяйка жарила куриные котлетки по особому рецепту главной кормительницы, которые почему-то назывались «киевскими», а собаки грызли косточки. Как вдруг послышался «чужой звонок» – собаки безошибочно отличали два звонка хозяина и три звонка Марата (оба были мастера терять ключи от дома и потому не носили их с собой) и с лаем устремились к двери. Хозяйка открыла и обомлела. На пороге стоял собственной персоной Денис Васильевич, ее шеф, второе лицо президиума АН. Он и хозяйка долю секунды смущенно потоптались в вестибюле, хозяйка унимала собак, потом нашлась. Она любила повторять «мой дом – моя крепость» и, очевидно твердя про себя это заклинание, непринужденно пригласила гостя, притом прямо на кухню – извините, я только что закончила готовку, хотите – угощу «киевскими котлетами»? - Очень хочу! - прямо-таки промурлыкал шеф. – Как вы хорошо сказали – киевские котлеты. В родительском доме у нас они тоже были в обиходе, а сейчас многие даже понятия не имеют, что это за блюдо! - Ну, так ведь это старинный рецепт, передается из поколения в поколение. - Вот именно! Знаете, Настасья Кирилловна, я всегда чувствовал и чувствую, - у нас с вами как бы общие корни. Скажите, какую сказку вы больше всего любили в детстве? - «Маленький Мук». А вообще – сказки Андерсена. Меня по ним учили читать. - И вас тоже? Вот видите, мы с вами воспитаны на одних и тех же сказках, наверное, потому мне так легко все эти годы общаться с вами. А вот с Георгием Степановичем – все иначе. Тоже ведь сколько лет сотрудничаем, сколько работ поставили вместе, а между нами – как бы стеклянная стенка. И не видно ее, а она есть. Хозяйка очень знала, как умел хозяин, сохраняя безукоризненную доброжелательность, воздвигать невидимый барьер при общении с неприятными ему людьми, вот только к чему клонит Пашка – не понимала. - Вы ведь знаете, наверное, у нас с ним состоялся серьезный разговор, он сказал, что «выходит из игры». Отказывается от участия в нашей общей теме. Это сейчас-то, накануне оформления открытия по катализаторам огромного экологического значения… - Да нет, ничего не знаю! – смутилась хозяйка. Она и в самом деле не знала. Хозяин не стал рассказывать ей, что Пашка завуалированно пытался его «припугнуть» – бросишь тему, я тебе все дорожки прикрою, куда денешься! А между тем, где-то на самом ответственном узелке катализаторы «заело». Требовались все новые уточнения. А их мог внести только хозяин, разглядывая таинственные, едва видимые для непривычного глаза сиреневые кривые полученных спектров. - Ох, Настасья Кирилловна! Ваш Георгий Степанович – сложный человек. Впрочем, как все высокоодаренные люди. Настоящий ученый – человек особой породы. И как только вы с ним справляетесь? - Так же, как ваша уважаемая супруга, с вами, вероятно! – парировала хозяйка. – Да вы ешьте, ешьте, котлетки остывают! Пашка взял на вилку полкотлетки и, размахивая вилкой в такт словам, ударился в лирику: - Ну, вы – другое дело. «Вы такая воздушная, к поцелуям зовущая!»… Хозяйка только-только собралась съязвить, напомнив, что, кажется, именно такие стихи слагал Киса Воробьянинов для своей дореволюционной пассии – в моей кухне, за моим столом, какие могут быть чины, что хочу, то и говорю! – но не успела. Филипп, который сидел на открытой форточке, чуть наискосок от стола, пристально следил за рукой гостя и за мерно покачивающейся вилкой с вздетой на нее потенциальной добычей. Одним прыжком оказался на столе и, прежде чем Пашка успел опомниться, лапой сбил у него котлету с вилки, и, торжествуя, унес ее в зубах в зал и демонстративно, на виду у всех, посреди ковра, сжевал. - Извините! Ради бога, извините, Денис Васильевич, это не кот – а наказание судьбы. Что он только не вытворяет! - Ничего, что вы, у нас тоже два кота – моя жена избаловала их до безобразия. Но лирический момент был сорван, и хозяйка почувствовала, что то, ради чего Пашка пожаловал, он уже ей не скажет, и потому ринулась в атаку: - Вы хотели бы, наверное, чтобы я попыталась поговорить с Георгием Степановичем? Я попытаюсь, конечно, но в его делах я права голоса не имею, увы! Пашка усмехнулся: - По-моему, Георгий Степанович не совсем понимает, как щедро одарен судьбой. Я говорю не об его безусловных успехах, я говорю о вас! – и, припав к хозяйкиной руке, поцеловал ее в ладонь. – И вы, и я могли бы круто изменить наши жизни. Вы это давно поняли. Ведь я, в сущности, человек несчастливый. Думаете, я не знаю про многолетний роман моей жены с Голодовым? И вся Академия знает. А что я могу? Только уехать. Что я и предлагал вам. - О, нет, не надо об этом, прошу вас! – смутилась хозяйка. – Я верю в ваше благородство, и думаю, наш разговор не отразится на ваших отношениях с Георгием Степановичем! И тут случилось непредвиденное. Поскольку была пятница – день защит и банкетов – и хозяин предполагал, что может вернуть поздно, - секретарю Ученого Совета полагалось досиживать за столом до ухода чуть ли не последнего гостя, - он взял с собой ключи от дома и уже давно стоял в уголке темного зала и большую часть разговора слышал. Так что, появившись на пороге кухни, защищенный своей «стеклянной стеночкой», и с доброжелательно-официальной улыбкой сказал: - Польщен, весьма польщен! Чему обязан, однако? Не думаю, что Настасья Кирилловна может внести ясность в создавшееся положение. Предлагаю партию в шахматы – вы не против? Пройдемте ко мне. И ошарашенный Пашка покорно последовал за хозяином, и они принялись за бесконечную партию, которая закончилась вничью, причем первым «сдался» именно Пашка. Хозяин учтиво препроводил его до выхода и ринулся к хозяйке, которая уже не показывалась гостю. - Бедная ты моя! Только моих забот тебе не хватало! Ты только не волнуйся, все обойдется! Да подарю я этому мерзавцу все уточнения, пусть только не мешает работать. А имя свое на заявке о катализаторах сниму. Не будет моя фамилия рядом с его стоять. А Лёнечка, поди, в Москве все задачки порешает. Он – удачливый… Все это пришлось рассказать Лёнечке сейчас, потому что у хозяйки подскочило давление, Лёнечка велел ей немедленно лечь и «больше ни во что не вникать». Вечером вернулся с занятий Марат и объявил новость: - Голодов женится. На племяннице Абике, который сперва выгнал претендента. И протянул ему вслед руки ладонями от себя. В смысле, «никогда не переступай этот порог». А племянница сбежала – она сирота, и воспитывалась в семье Бектурова. Так что вся Академия на ушах. Абикен слег – опасаются инфаркта, а жена Пашки бьется в истерике. - Вот пусть и истерикует, Пашке некогда будет пакостить! – сказал хозяин. ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1972 ГОД «И в самом деле, на какое-то время все утихло. И наш Ноев ковчег плыл себе и плыл, и каждый новый день приносил всякие неожиданности. Например, как-то вечером мы нашли около двери, в коробке из-под обуви, котенка с огромнющими глазами и тонкой шейкой. Голова у него смешно вертится во все стороны, как на штырьке. Так что вот-вот круглющие глазища окажутся где-то за спиной. Егор сказал, что с таким доверчивым взглядом и при черно-фиолетовом окрасе, котенок, конечно же, - «Кот-фиалочка». Тем не менее, нового постояльца назвали вполне прозаично Гаврюшей и оставалось преодолеть основную трудность: получить согласие Филиппа на его присутствие в доме. Уж какое чудо приключилось, но когда Гаврюша, мелко перебирая лапками, подбежал к Филиппу, возлежавшему посреди ковра, тот ничуть не возмутился, обнюхал пришельца и принялся его лизать. Так начался неожиданный и единственный в жизни роман Филиппа-Великолепного. Он полюбил Гаврюшу навсегда, облизывал его, разрешал спать около себя, причем котенок утыкался всей мордочкой во внушительное Филькино брюшко, упрямо принимая его за кошку. Точно так, как когда-то маленький Кузьма добился покровительства Тихона. Во время таких идиллических общений на довольно циничной Филькиной мордахе появлялось одухотворенное выражение, так что к его прозвищам еще добавилась кличка «Элеуза» – уж очень он «косил» под мадонну, видно, сам удивляясь и восхищаясь собственной добротой. А хозяева беспокоились – лишь бы, подросши, Кот-фиалочка не принялся терроризировать Филиппа. Этот – никому спуска не даст… *** Сегодня мы вернулись домой вечером в одно время, зашли на кухню и ахнули. Пол, стены, чуть не до потолка – коричневые. «Квадрупеды» валялись недвижимо на полу. Вся плита залита вязкой коричневой массой. Филипп являл собой дивное зрелище. Кремовые передние лапы до самых плеч тоже покоричневели, «жилетка» – вся в непонятных коричневых ошметках. - Ох, дурак, я, дурак! – заохал Марат. – Утром до работы сварил печенку для зверей. Полную кастрюлю. (Как где, а в Алма-Ате требуха, печенка, селезенка, рубец – самый дешевый корм). И оставил на плите, чтобы остыла. Но я прикрыл крышкой, это точно. В общем, вырисовывалась такая картина. Филипп, который печенку обожает, очевидно, решил воспользоваться полной свободой. Сбить крышку с кастрюли ему ничего не стоило, и вот длиннющая передняя лапа нырнула в горячую жижу и когтем ухватила кусок печенки. Но – горячо! Скорее лапу вытащить и сбросить обжигающую добычу. Отряхиваем кусок на пол. Но какой упоительный аромат из кастрюли!… Попробуем еще раз. Пробуем. Результат – тот же. Собаки уже усекли, что с плиты летят невероятные лакомства – только чуть обождать, чтоб не так горячо, и – пир горой. Кастрюля опустела, собаки наелись, на полу валяются оставшиеся кусочки, теперь Филипп принимается спокойно «крукать». Накормив собак и маленького Гаврюшу, который тоже «клюет», по мере сил, мягкую печенку, Филипп доедает до крошки все, что осталось. Картина представлялась уморительной. Звери лежали и только еле-еле помахивали хвостами – видим, хозяева пришли, но приветствовать никаких сил нет, уж извините! Филипп и Гаврюша спали в обнимку и даже не шелохнулись. Пока Егор с трудом уговаривал собак идти на вечернюю прогулку, мы с Маратом перенесли едва ли не бездыханных котов на диван и принялись драить кухню. И драили до поздней ночи – печеночная жижа намертво прилипла к стенам, холодильнику, плите, забрызгала пол. Когда закончили, сели пить чай и только тогда похохотали вволю, представляя «добренького» Филиппа – кормильца всей оравы. БЕЗУМНАЯ ГЕРЦОГИНЯ Как-то хозяин с Маратом привели собак с вечерней прогулки и рассказали, что у самого забора ботанического сада лежит большая мохнатая собака с разбитой головой – и «плачет в голос», не видал бы, что собака, подумал бы, - «человек» – взволнованно рассказывает Марат. - Ну, что будем делать, решай! – говорит хозяин. - Решать нечего, несите ее сюда, - пусть хоть умрет спокойно! – отвечает хозяйка. Собака оказалась великолепной пуделихой. Темя и лоб раскроены – видно били палкой по голове. Глаз заплыл кровью. Хозяйка велела мужчинам удалиться, но прежде уложить собаку в ванну. Промыв осторожно марганцовкой кровоточащие раны, обтерев тампоном с чайной настойкой раненый глаз, хозяйка покрыла рану толстым слоем тетрациклиновой мази и только удивлялась, что собака, хоть ей и было больно, даже не пыталась куснуть незнакомую руку, и только слегка ощеривалась – больно, очень больно, но кусаться не полагается, запрещено! По всему видно было, что собака воспитанная, «чья-то», и лишь по несчастью попала в беду. Она все еще жалобно скулила, но, согревшись на мягкой подстилке, положенной на дно ванны, и, может, успокоенная прикосновением невраждебной руки, понемногу утихла. - Ну, больше мы ничего не можем сделать, подождем до завтра, утром я вызову Ксению, - объявила хозяйка мужчинам, ожидавшим на кухне. У хозяйки был день неприсутственный, Ксения пришла тотчас и, оглядев увечья несчастной псины, сказала, что раны, конечно, заживут, но какие будут психические последствия – кто знает… А вообще, она вроде бы эту собаку где-то видела. Дня через два пуделиха уже сидела в ванне, и, увидев хозяйку, облизнулась. Мужчины ликовали – наконец, можно будет ванной пользоваться. Подняли собаку вдвоем и перенесли в коридор на отслуживший Лямиков матрац. Больной налили воды, и она жадно лакала. Потом предложили фарш – сглотнула мигом. Прихрамывая, подошла к двери. «Гулять?» – спросил хозяин. Она чуть шевельнула хвостом. У Лямика взяли взаймы ошейник и хозяин вывел гостью во двор. Быстро справившись со своими делами, она потянула поводок и повела хозяина к подъезду. Значит, - в самом деле «чья-то», привыкла к выгуливанию. Вернувшись домой, гостья стала у порога. «Может, ей лапы вытирали после прогулки?» – предположил Марат, и собака безропотно позволила вытереть лапы. После чего, насколько позволяли силы, решительно прыгнула на диван в зале и улеглась, словно всю жизнь там и лежала. - Значит, так! – сказала хозяйка, - Мыть ее рано, застилаем диван дерюжкой, пусть лежит, а позднее наведем ей косметику. Через неделю, вымытая под горячим душем с заветным хозяйкиным шампунем – попробуй его найди, здесь вам не Лондон–не Париж! – расчесанная до последней шерстинки, на диване восседала красавица, длинные уши в завитках походили на локоны модницы былой поры, поза и осанка – прямо со старинного портрета. Но как ее называть? Ксения оказалась права. Привитые с детства рефлексы – прогулки, место на диване – сохранились. Но и только. За красоту и изящество мы прозвали ее «Герцогиней». Но в обиходе надо было придумать что-нибудь попроще. Со временем собака с трудом начала реагировать почему-то на имя Карто. И стала она нашей «Картошкой, Картошечкой», и иногда в ответ слабенько виляла хвостом, а вообще-то на имя едва отзывалась. Ясно было, что хоть раны зажили, но в собачьем мозгу произошли непоправимые утраты. Теперь мы прозвали ее «Безумная Герцогиня». Вскоре она вполне оправдала новую кличку. У нее начались припадки, когда она принималась по кругу топтаться на одном месте, натыкалась на мебель, иногда падала в изнеможении и в судорогах. «Словом, у нее, у бедняги, эпилепсия! – констатировала Ксения, прописала таблетки и, покачав головой, слабенько понадеялась, - может, это тромб, и он рассосется, а, может, и нет. Даже не знаю, что вам посоветовать!». ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1972 ГОД «Мы не просили совета. Мы уже решили – Безумная Герцогиня останется у нас. Собаки никак на нее не реагируют, коты – тоже. Насколько, наверное, животные милосерднее нас, грешных, - увечного и убогого не тронут. Представляю, какой тарарам затеяли бы «квадрупеды», попади в дом резвая, здоровая собака! Однако же, надо хоть попытаться найти ее хозяев. Может, ее просто украли, или она потерялась и попала под руку пьяному злодею, а дома у нее люди переживают, ищут свою любимицу. Потому что, конечно же, такая красавица была чьей-то любимицей – одни деликатные повадки чего стоят… *** Ксения подняла на ноги всю округу. В ее районной ветеринарной клинике на учете все породистые собаки – она сама выписывала им паспорта и постоянно контачила с клубом собаководов. Но поиск требует времени, а между тем припадки Безумной Герцогини все злее. Теперь, чтобы удержать ее на месте, когда начинается топтание по кругу, и она то и дело ударяется головой то об стол, то об шкаф, мне приходится ее оседлывать и, держа за ошейник, приговаривать и уговаривать, и так удерживать ее «стоймя», пока собака в изнеможении не валится на бок. Припадки заканчиваются приступом неимоверного аппетита, и Герцогиня жадно опустошает плошку за плошкой, тогда как обычно ест мало, и лучше с ладошки, причем предпочтительно сладости. Друзья и знакомые уже привыкли к вошедшей в обиход картине – сидя верхом на крупной и сильной собаке, я, как ни в чем не бывало, участвую в разговорах, потом Марат приносит Герцогине плошку, она спокойненько вспрыгивает на диван, а я мою руки и сажусь к столу… И, наконец, – получен адрес. Через квартал от нас проживает хозяйка собаки. Была в отлучке, хоронила мать в Москве, а сыновья, на попечение которых оставила животину, – не уберегли. И надели мы с Егором на Картошку ошейник, взяли на поводок, купили по дороге леденцы, которые она обожала, и повели ее в родной дом. «Жалко! – вздохнули мы, - уже привыкли. Хоть бы вышла ошибка с адресом». Но ошибки не вышло. Мы позвонили, и дверь открыла очаровательная брюнетка лет сорока, увидела собаку и всхлипнула: «Ой, Джика, Джика моя!». И та бросилась к ней и тут же вскочила на диван, а прелестная брюнетка гладила длинные Джикины уши, видно, был у них такой ритуал. Нас поразила убогая пустота в доме, хотя было чисто прибрано. Появился юноша, метис. - А это мой младший, Алибек, - познакомила нас Татьяна Николаевна, - моя фамилия Жебраилова. Может, слышали? Мой муж – главный архитектор города. Но он с нами не живет – родня потребовала, чтоб женился на казашке, а сыновья захотели остаться со мной. Она была так откровенна, что мы позволили себе спросить: - А муж вам помогает, поддерживает сыновей? - Только Алибека – ему всего 15. А старшего недавно забрали в армию, так что мои доходы, сами понимаете… - последовало неловкое молчание. – Но скоро мы с Алибеком заживем. Я ведь не последнего рода-племени. Знаете, актрису Пашенную? Она мне двоюродная тетка – кузина моей мамы. А прокурор Руденко (господи, кто же не знает эту зловещую фамилию! – подумала я) – он мне родня по отцу. Но есть еще наследники от первого материного брака. Так что я через неделю опять укачу в Москву – надо со всеми договориться, как-то по-человечески все поделить… - А как же Джика? – удивились мы. - Если не возражаете, пусть побудет у вас. Алибек – разиня, он опять ее не доглядит, а я, как приеду, заберу ее и в благодарность привезу вам дивный фонарь. Он у Саввы Морозова в курительной комнате висел. У нас в семейном альбоме есть фотография, - альбом я обязательно себе возьму, - да-да, моя бабка с Морозовым была в близком свойстве. Нас удивляла ее быстрая, возбужденная, взволнованная речь. Она видела нас впервые и так откровенничала! - Конечно, пусть Джика останется с нами, мы ее полюбили! Она такая красавица! - Пойдемте, я провожу вас, - поманил нас Алибек. По дороге к нашему дому он поведал историю Татьяны Николаевны. Тяжко переживая разрыв с Жебраиловым, она запила. Сперва «пропила» большую начальничью квартиру, которую оставил ей супруг, потом понемножку продавала ковры, хрусталь, фарфор. - Вот так и живем! – вздохнул Алибек. – Вы ее видели. Когда она трезвая – добрая, ласковая, мы с братом не могли бы жить вдали от нее. Но когда «набирается», просто звереет. Может все в доме перебить, мне кажется, может даже убить… Спасибо за Джику. Теперь у меня душа на месте. Ей ведь тоже иногда доставалось. Вы видели, мама и сейчас навеселе. Я вас потому и увел, пока ее не разобрало… Марат уныло поджидал нас, увидев собаку, просиял. Когда узнал историю Жебраиловых, рассказал, что в клубе самбистов встречал старшего, Нурлана, и что не удивился бы, узнав, что именно он изувечил Джику. «Настоящий садист! И притом алкаш! Весь в мамашу!» – возмущался Марат. Теперь, по крайней мере, мы знали как зовут нашу Герцогиню. На свое вновь обретенное имя она откликалась тут же, и, казалось, сознание вновь возвращается к ней. Теперь Марат с Егором водили всех трех собак на прогулки вместе, и все шло тихо-мирно. * * * От Жебраиловых – никаких вестей. Алибек тоже не показывается. Ну и слава богу. Теперь Джика – наша. Припадки у нее все реже, так что Ксения надеется на лучшее… * * * Так она могла надеяться еще вчера. Сегодня же неожиданно случилось страшное. Мужчины были на работе, у меня – домашний день. Сижу у телевизора, «просыпаюсь», кофе пью. Как вдруг слышу в зале знакомое зловещее топотание. Я – туда. У Джики – приступ. Такого сильного никогда не было. Она сразу же повалилась на бок, судороги просто подбрасывали ее, она часто и хрипло дышала. Я присела около нее, гладила, как вдруг на губах у нее появилась кровавая пена, она явно задыхалась. Бросилась звонить Ксении. Когда вернулась к Джике – она была мертва. Все произошло так внезапно, что не могу поверить. Уложила ее в коридоре, прикрыла пледом – оставила голову открытой – вдруг очнется. Год мы ее выхаживали, казалось, все шло на лад… Тоска гнетет меня. Не умею найти слова, но как будто смерть Джики – предвестие беды, нависшей над нашим домом. Как будто ее смерть завершает очередной виток в нашей судьбе… * * * Джику похоронили в ботаническом саду, ночью. Никогда не забуду нашу Безумную Герцогиню. Надо же было красивому, умному, породистому и преданному созданию попасть в варварские руки… А, впрочем, разве лучше участь самой Татьяны Николаевны? Разве не в варварские руки попала «мамина дочка» из московского бомонда, и разве не загублена и ее судьба… * * * Через несколько дней после Джикиной кончины появилась Жебраилова с Алибеком, который нес на голове нечто загадочное, круглое, обернутое наволкой. - Я обещала фонарь, и привезла! – торжествующе сообщила Татьяна Николаевна, сильно «навеселе». – И вот альбом. Вы, наверное, думали – вот, мол, алкашка врет, хвастается. Ан нет. Убедитесь. Вот фотка – моя мама и Пашенная за чаем на даче. А вот и фонарь – висит в курительной у Морозова. И фотка его самого. Убедились? Алибек ежился, он не знал, как увести свою непутевую, искареженную жизнью родительницу. - Джика умерла от приступа эпилепсии, - печально сообщила я. - Ну и хорошо. Так для всех лучше! – послышался ответ. - Да, для нашей Джики это наилучший выход! – смутился Алибек, - Ну, мать, пойдем! Фонарь, кованого железа, со стеклами-лунницами, много лет висел в зале, куда бы не заносила нас судьба. А Жебраилова исчезла с горизонта. Иногда приходил Алибек: «У нас в доме – шаром покати. Не выручите?». И мы, конечно же, выручали, кормили и снабжали «сухим пайком» и деньгами, причем наказывали: «Держи деньги при себе. Из вас двоих – ты в доме самый взрослый!». ПЕРВЫЕ РАСКАТЫ ГРОМА Предчувствие хозяйку не обмануло. Внезапно страшная весть сразила Академический улей. Однажды вечером, вернувшись домой, пан Соловский нашел в спальне свою супругу, которая слыла первой красавицей города, и на самом деле такой и была – он нашел ее мертвой. Она лежала в роскошном голубом пеньюаре – так рассказывали очевидцы, со свежеуложенной прической (волосы у нее были от природы удивительного пепельного цвета), с только что наведенными маникюром и педикюром. Все это доложил Марат со слов коллег Голодова, который пару месяцев как женился, и свадьбу, вопреки неудовольствию Бектурова, сыграли такую, что город надолго ее запомнил. Хозяин с хозяйкой были приглашены, но после неловкого посещения Соловского, хозяйке не хотелось с ним встречаться, а хозяину, по чину и для соблюдения добрых отношений, полагалось идти, и он пошел, притом, что Голодова за его всеми признанную пакостливость в «берложке» презирали и брезгливо называли Цыпкиным – такой он был тщедушный и нескладный весь. Хозяин рассказывал, что Соловский просто-таки сиял, эта свадьба как бы развязывала узел сплетен, упорно связывавший красавицу Надину, его супругу, с Цыпкиным, «этим недоноском», так окрестил его хозяин. Более того, поскольку Голодов – правая рука Соловского, а женился на племяннице Бектурова, застарелая вражда обоих признанных лидеров академического пятачка должна бы утишиться. За столом они обменивались тостами – Соловский был как бы посаженным отцом Цыпкина, а Бектуров – в той же роли при невесте. От примирения «отцов» ожидались для Бектуровского института особые выгоды – финансы Президиума у Соловского в руках, а для последнего – благорасположение Бектуровского клана, которым институт был населен и перезаселен, - тоже находка. Все это было вполне реально, поскольку вчерашние враги теперь как бы породнились. ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1972 ГОД «… И тут вдруг пошла гулять по рукам записка. Надина поручила ее медсестре, которая регулярно приходила ставить ей витаминные уколы. Причем медсестре велено было вручить записку овдовевшему Соловскому. Скандал тлел подспудно. Но сегодня разнеслась весть, что Пашка вызвал к себе Голодова и тот просто-таки вылетел из его кабинета, причем обладавшая чутким слухом секретарша Лидия Пантелеевна шепотком сообщала, что на пороге Цыпкин прошипел: «Вы меня еще попомните!». А в записке было признание в том, что без Голодова Надина жизни не мыслит и проклинает его брак, равно и своего супруга, который «сладил мерзкое кровосмешение» (таков был, увы, интеллект Надины, что иного слова она не нашла!), чтобы через Абикена «обуздать этого спектроскописта, который мало что увел чужую жену (меня, то есть), но еще и срывает общую работу с Соловским, сулящую, возможно, даже государственную премию. Надина винила супруга в продажности – он предал ее, Надину, отняв у нее Голодова, да, она не отрицает своей связи с ним, и пусть только Соловский не разыгрывает оскорбленное доверие, прекрасно он все знал, что последние пять лет Голодов «был третьим» в их браке. Примерно таково было содержание записки, по крайней мере, Марат его едва ли не дословно цитировал, - все это он слышал от стольких сочувствующих Соловскому, что выучил чуть не наизусть, кто и что ему нашептывал. А нашептывали именно ему, потому что затронуто было и имя Егора. Пусть бы Марат ему передал. Сколько, однако, вокруг каждого из нас охотников «порадовать доброй вестью»… * * * Бектуров вызвал Егора к себе и, напрямик изложив всю историю, без обиняков спросил: «Георгий Степанович, вы знаете, я ценю вас и уважаю, - не могли бы вы в сложившейся ситуации поступиться неприязнью к известному вам лицу, вы догадываетесь, что неприязнь у нас с вами – общая. То есть «не выходите из игры», как вы объявили. Наш уважаемый академик мне уже нажаловался – тема у него горит, я вы, мол, в угоду «гуманитарным фантазиям на стороне», – именно так он выразился, видно, имея ввиду ваши опыты по саркомным делам, - ставите его в безвыходное положение, на пороге получения чуть ли не Госпремии – вот такие у него аппетиты. Если можете, - продолжите с ним эту работу. Ну, скажем, так, - ради меня. Егор ответил, что он ведь уже обещал подготовить все необходимые уточнения, просто не хочет ставить свою фамилию рядом с Соловским. «Не обостряйте отношений, поверьте опыту старика, - сказал мудрый Абике, - он сейчас не владеет собой. Он – опасен, поверьте!» * * * Вот есть же бог, право! Только что ушел Лёнечка, сообщил, что вопреки инсинуациям «устного гонца» (того же Цыпкина окаянного), в Комитете по изобретениям все утряслось, оформление открытия «в работе», через месяц-другой «бумага будет в руках». ВАК докторскую Лёнечке утвердил. Так что, - ура! бедному нашему Трифону, собачьему дитенку, который не дожил до победы. Такой тост озвучил Лёнечка, чокнувшись с Егором и Маратом, - коньяку он притащил чуть не ящик. * * * На несколько дней в «берложке» воцарились мир и покой, если не считать проделок Филиппа, который без устали радовал сердце хозяев. Сейчас он вплотную занялся тоньчайшей белой кошмой, которую Марат привез из аула специально для крохотной «гардеробной», которую мы устроили после скрытого от ЖЭКа обрушения нелепого стояка в коридоре меж кабинетом и спальней, так что там как раз уместились два гардероба, туалетный столик и мягкий пуфик, чтобы удобнее сидеть перед зеркалом Гардеробная получилась уютнейшая, возле зеркала висит белый с серебром веер покойной Анны Георгиевны, так что Марат утверждает, будто иной раз, когда он застает меня у зеркала, мог бы поклясться, что я нахожусь где-то в ином измерении, - «возможно, беседуете с Анной Георгиевной или с другими фантомами, которые, конечно, витают около ваших игрушек»… Но Филиппу дела не было до подобных тонкостей, ему нравилась белая кошма из бараньей шерсти, от которой так возбуждающе пахло, и он нещадно драл ее когтями. Марат несколько раз даже шлепнул его в назидание. Получив шлепок, Филипп на полусогнутых лапах уползал под диван, но как только в гардеробной никого не было, тотчас же принимался драть вожделенную кошму. Вчера пришла ко мне Ксения – Анатолий подарил ей «кофточку из настоящего французского ручного кружева, представляете?», так что кофточку надо срочно примерить, и если мне понравится, Ксения велит Анатолию добыть такую же – «в совминовском распределителе дают, а у него где только нет связей!» – даже чуть похвасталась Ксения. По-моему, в тайне души она Анатолием гордится, «просто если не держать мужика в черном теле, - сядет на шею и ножками станет помахивать!» Пока все это излагалось и комментировалось в зале, Филипп в гардеробной занимался любимым делом – драл кошму. И тут я просто не вытерпела такого злонамеренного упорства. Несмотря на привилегированное положение Филиппа в доме, ухватила его за шиворот – ох и тяжелый же, чуть не с Тарашку! – и шлепнула его, да так неловко – ну, не в моей манере рукоприкладство, - что попала мимо, и шлепок пришелся Филиппу по щеке. Он прижал уши и пулей вылетев в зал, сделал свечку и прыгнул на самую высокую горку. Мне было страшно неловко, и я побежала за ним – извиняться. За мной – Ксения. И вот, что называется, хотите – верьте, хотите – нет, в глазах у Филиппа стояли слезы, а одна даже покатилась по щеке, похожей на круглый пингпонговый мячик. «Батюшки святы! – вскричала Ксения. – Да это же от обиды! Слушайте, он – гениальное животное. Дайте ему пистолет, и он потребует сатисфакции!» Кое-как общими усилиями сняли Филиппа с горки, усадили в любимое кресло и всячески лебезили и ублажали, пока он, наконец, не боднул меня лбом в подбородок, что означало высшее расположение (этого удостаивался только Егор), и не направился бодрым шагом, - конечно же, в гардеробную. Драть кошму. Через пару месяцев от нее остались одни ошметки и ее пришлось выбросить под причитания Марата: «Ручная же работа, сто лет лежала бы, а ты, котяра негодный, что натворил?». Филипп нагло смотрел Марату в глаза – зато какое удовольствие, привез бы еще одну! ЧЕРНО-БЕЛЫЙ ЖГУТ Однако благоденствие длилось недолго. Поистине, «жизнь – черно-белый жгут», как говорят старики в ауле, откуда Марат привозит уйму всяких поговорок и побасенок. В пятницу вечером ничего не предвещало опасности, Марат и хозяйка сидели на кухне за чаем, заждавшись хозяина. На подоконнике Гаврюша с истовым «фиалковым» доверием глядел на Марата, считая его своим покровителем – тот постоянно подкармливал котенка, - больше будет есть, лучше будет расти, он еще Филиппа перегонит! Марат уверял хозяйку, что если Гаврюшу «ввести в настроение», он поет не хуже Тарашки, «хотите – покажу!» Хозяйка только смеялась и, конечно, не верила. И что же? Марат приятным баритоном – он было очень музыкален – завел: «Орленок, орленок, взлети выше солнца…» Гаврюша потоптался на месте, нервно перебирал лапками, преданно глядя на Марата, открыл розовую пасть и затянул: «Ма-а-а! Ма-а-а!» Совершенно в тон Маратовому голосу. И как только Марат заводил «Орленок, орленок!» – Гаврюша принимался вторить, он вошел в раж, хозяйка хохотала до слез, и, наверное, они долго бы еще так веселились, если бы не появился хозяин, который, как всегда по пятницам, открывал дверь своим ключом. Марат и хозяйка умолкли. Собаки кинулись приветствовать хозяина, но он от них отмахнулся: «Пусть вас Марат прогуляет» и даже нетерпеливо снял с плеча Филиппа, который приветствовал хозяина по-своему, делал свечку прямо с пола ему на плечо. Когда Марат с собаками ушел, хозяйка обняла хозяина и нежно – «голосом веера», так у них называлась подобная интонация, спросила: «Егорушка, милый, ты устал? Что-нибудь приключилось? ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1972 ГОД …«Приключилось, казалось бы, невероятное, Абикен вызвал Егора и смущенно, тяжело дыша, сказал: «Георгий Степанович, сядьте и наберитесь мужества. Сегодня я – черный вестник. До вас не доходили еще никакие слухи по поводу кончины Надины Соловской? Так вот, мой названный зять, или кем он мне там приходится, - Абикен совершенно по аульному сплюнул через плечо, - ринулся в атаку. Знаете, «атака лучшая защита»… Егор случал молча, решительно ничего не понимая, кроме того, что речь идет о Цыпкине, читай Голодове. - Так, значит, не слышали? Небо лишило меня разума, когда я дал согласие на этот злосчастный брак. Понимаю, Соловскому нужно было публично «отмыть» свою репутацию рогоносца, какая, де, связь у Голодова с Надиной, если он женится. Притом – на ком? На МОЕЙ племяннице! Названной дочери, можно сказать. А тут – эта записка Надины. Чуть не гуляет по рукам. Я уже вызвал Голодова и сказал, что «отворачиваю свое лицо от его дома и семьи». И, как Вы думаете, он отреагировал? Он меня «успокоил»: - обождите, - сказал, - я все так устрою, что вы мне еще спасибо скажете. Я же знаю, - если бы не Соловский, вы бы сидели на его месте. Это вам давно надо было быть вице-президентом, а не этому потомку белоэмигрантов. Я всю его подноготную откопал – его родители вернулись в Союз то ли из Египта, то ли из Китая. А знаете, почему отравилась Надина? Соловский признался ей, что у него давнишняя связь с женой Скворцова. Ну, этого нашего гения. У которого сплошь открытия – у вашего любимца. Вот такую речь он мне тут толкнул. Это он вас имел ввиду, Георгий Степанович, - почти шепотом договорил Абикен… - И что дальше? – спросил Егор. - Я выгнал его и велел в стенах моего института не показываться. И чтобы ноги его в моем доме не было – выставлю! Не расстраивайтесь, я знаю Неке-апай, вот какую дочь хотел бы я иметь! Что сумею – то сделаю, но будьте готовы – слух пошел. Это как искра под кошмой. Если повезет – затопчет кто ненароком, и нет беды. А не повезет – тлеет, пока юрта не заполыхает… Вот такой разговор Егор рассказал мне дословно. На следующий день Марат вернулся из института с опрокинутым лицом. Лаборатория жужжит, на Егора глядят с нескрываемым сочувствием – такая беда у человека, жена с шефом путается. «Одному я нос расквасил! Но как их всех заставить молчать!» - сокрушался Марат. Еще через день Соловский вызвал к себе Егора. Извинился. - Я бы сам пришел к вам в лабораторию, а лучше бы – домой. Но при сложившемся положении… Нам надо объясниться. Я буду честен. Знаете, я всегда вам немного завидовал. Более того, я любил и люблю Настасью Кирилловну. Но клянусь гробом матери, никогда даже помыслить не мог… Ну, вы меня понимаете. Она для меня – недосягаемый идеал, - и вдруг неловко всхлипнул, - моя семейная жизнь – ад. Я все знал про Голодова. Держал его «под рукой» скорее для надзора. Чтоб уж лучше под глазами был… Ах, Надина, Надина! Если бы вы знали, из какого болота я ее вытащил в начале 50-х. Она же маникюршей была при Цековской бане. Со всеми вытекающими… Да будет ей земля пухом, конечно, - но она и после смерти поступила сообразно понятиям ее сословия. – Он налил коньяку себе и Егору, - Георгий Степанович! Скажите, что вы мне верите. Я не смог бы жить, если бы у вас зародилось малейшее подозрение в отношении вашей супруги! И Егор ему поверил: - Он выглядел таким загнанным, что мне в пору было его утешать. И я представил – если бы, не дай бог, оказался на его месте! – так он сказал мне и судорожно прижал к себе. - Моя бесценная, моя единственная – что нам слухи? Переживем. Лишь бы мы вместе! - А давай уедем отсюда, - предложила я. Он опешил: - Уехать? Оставить лабораторию? Три моих аспиранта вот-вот идут на защиту… Нет, Настенька, это не выход! Слух – не больше чем слух. Искру ведь можно и затоптать, - Абике, он мудрый, - знает что говорит… * * * Сегодня Марат сообщил, что слух «оформился». Надина, де, отравилась оттого, что Соловский предложил ей развод, потому что так требует жена Скворцова, иначе она порывает связь. «Еще одному нос расквасил, но что толку? Может, проще Голодова порешить? Я это могу!» И видно было, что не шутит, и что при малейшем поощрении с моей стороны – порешит. «Нет, ребята, давайте без паники, - сказала я. – Все-таки разумнее всего уехать отсюда!» * * * Позвонила Лёнечке, все ему рассказала. Он, оказывается, уже в курсе. - Ну и что за проблема? В нашем институте под Егора тут же лабораторию откроют и еще счастливы будут! - Дело не в институте. Город остается все тот же, все знают друг друга, а на чужой роток не накинешь платок. Притом что Голодов станет не только обороняться, но и нападать, - пояснила я Лёнечке свою позицию. – Для Голодова это – вопрос выживания. Если Соловский его изгонит, - а ему уже вроде сделан намек, да еще Бектуров доведет дело до развода с его племянницей, Бектуровский клан просто выдавит Цыпкина из республики. Нет, Цыпкин так просто не сдастся… * * * Вечером предложила Егору: сходи к Ариадне. Еще в школе на одной парте сидели, в Томске вместе учились, сам говорил, она иногда тебе звонит! - Ну и что? – изумился мой недогадливый Егор. - Так она же зампред Совмина, очень может нам помочь! - Ну да, станет она в грязные Голодовские сплетни встревать! - А ей и не надо встревать! Она знает, где по республике интересные для тебя темы ведутся. Хоть по онкологии, хоть по физико-химии, ты же сейчас для экологов – находка! Егор насупился, засопел. Не зря его в детстве называли медвежонком. Лобастый, хмурый, не вовсе безопасный в гневе – в самом деле хоть и прирученный, - а все же лесной житель. - Пойду, отдохну! – заявил мой бедный дружок, и, взяв под мышку Филиппа – ну и раздобрел ты, братец, тебя не поднять! – удалился в кабинет, на их с Филькой личный диван, где «в узкие моменты» Егор уединялся, чтобы принять какое-нибудь решение. Ночь он спал в кабинете. * * * - Хорошо! – объявил он утром. Я пойду к Ариадне. Но заниматься хочу катализом. Онкология – это только если у Лёни появятся новые результаты, в смысле, как действует наш метод, и то – побочно. Впрочем, что сейчас толковать? Пойду, узнаю, что к чему. С Ариадной, вошедшей недавно в «высшие сферы», Егор был дружен чуть не с детства – оба Томичи, и, как ни странно, дружба эта с годами не меркла. Меня Ариадна «жаловала», говорила, что вот, наконец, Гоша (оказывается, в юности его и так звали!) нашел свою половину, и когда звонила, а к телефону подходила я, долго и охотно вела со мной чисто дамские разговоры. Не знаю, как сумела успокоить Егорушку Ариадна (он звал ее Ариша), но пришел он просветленный и обнял меня: - Ты – моя умница! Ариша говорит, что либо надо Голодову башку отвинтить, что нелегко, но можно, - либо, в самом деле, хоть на время отсюда уехать. В Усть-Каменогорске и в Гурьеве есть вакансии, и темы – мои. В Усть-Каменогорске предпочтительнее – там, знаешь, сильные русофильские настроения, даже поговаривают о какой-то подпольной организации, но это, наверное, чушь! В Гурьеве – спокойнее, в обоих городах все назначения визируются через Пашку. Он же у нас монополист на катализаторы. Но в Гурьеве директор – казах. Так что, по идее, меньше станет к Пашке прислушиваться… И тут что-то на меня нашло, и я, неожиданно для самой себя, выпалила: - Не зови Соловского Пашкой, он – в беде, лежачих не бьем, - такой ведь «берложный» девиз, правда? Егорушка попытался было нахмуриться, но, поскольку разговор происходил на кухне, а чуткий к малейшим дуновениям в настроениях Марат уловил опасность размолвки, он посадил Гаврюшу на подоконник и завел «Орленка». Егор сидел спиной к подоконнику и только хотел обернуться и по-свойски рявкнуть на Марата: «Кончай дурачиться, нашел время!» – как вдруг услышал «пение» Гаврюши и, обернувшись, увидел, как истово подпевает Кот-Фиалочка своему другу. Ну как тут было не растаять, - Егор рассмеялся, этот сольный номер Гаврюши он слышал и видел впервые, все последнее время не до того было, и объявил: - Значит, так! – как говорит у нас Настенька. - Готовимся к кочевью. В конце концов, какая разница, где ставить юрту, лишь бы обитатели оставались в полном составе. - Агай, а меня с собой возьмете? – робко спросил Марат. - Балда, а куда мы без тебя денемся. У Пашки – пардон, у Соловского! – правая рука – этот мизерабль Голодов, а у меня – ты. Есть разница? ГРОЗА На какое-то время установился штиль. Если не считать, что хозяйка всякий раз в присутственные дни, направляясь по красной дорожке к кабинету Соловского, словно ступала по раскаленным угольям. С ней по-прежнему дружелюбно раскланивались, Лидия Пантелеевна по-прежнему без очереди «запускала» ее к шефу, но кожей чувствовала хозяйка враждебные дуновения из всех углов, и возбужденно-любопытные взгляды очереди встречали ее, когда она выходила из кабинета. Уехать! Уехать? Но тут Ахматуллины, которые теперь гораздо реже бывали в «берложке» - все-таки не через квартал перейти, - явились в полном составе и вид у них был смущенный и озабоченный. К этому времени Лика поступила в консерваторию. Теперь это была изящнейшая, чуть манерная и очень знающая себе цену барышня, с хозяйкой они часто перезванивались – у Лики возникала масса вопросов, начиная с того, сколько «вольностей» можно без ущерба для собственного достоинства позволить очередному поклоннику, и кончая обсуждением планов будущей карьеры. Алла по-прежнему тянула школьную лямку, наотрез отвергала все уговоры приняться за диссертацию – литератором она была отменным! – и маялась со своим «приходящим мужем» Каримычем, милейшим в трезвости и невыносимым в подпитие, за что домашние звали его Горыныч. Конечно, они были в курсе истории с самоубийством Надины и зорко следили – откуда могла исходить опасность для «берложников». Оказалось, что до Аллы тоже докатились голодовские инсинуации, и, к удивлению хозяйки, похоже, она в них чуточку верила: «Ну и что, даже если так? Соловский такой обаятельный, такой видный мужчина. И – какой пост!» Сейчас Алла таинственно отозвала хозяйку на кухню, подняла Лямика под мышки: «Ботень ты, ботень, в тебе так и осталось чуть не двадцать кэгэ собачьего весу!». Потрепала за уши Тарашу: «Ну, как семейная жизнь, красотка?» Она явно оттягивала разговор, ради которого позвала хозяйку, и, наконец: в общем, не знаю, кто вам подложил такую свинью, но – смотрите сами! Хозяйка развернула номер вчерашней «Вечерки» и ахнула: на второй полосе – большая фотография Соловского, и вся полоса посвящена его 55-летию. А на третьей, «как бы в пару» - полполосы про онкологическое открытие Егора, хорошие слова в адрес доктора Лёнечки и вся история про Тришку – посредине же большая фотография хозяйки, не иначе полученная из отдела кадров Президиума АН, с подписью: такая-то, - «душа открытия». Так кто-то нарочито «спарил» Соловского и хозяйку, на соседних газетных полосах, не раньше – не позже, а в разгар всей этой истории. - Уехать, уехать, уехать! – сказала хозяйка. Алла только руками всплеснула: - Да вы что? С насиженного места? Да ни за что: пусть они все застрелятся, и еще повесятся в придачу, что, вас в городе не знают? Не знают, какая счастливая пара вы с Георгием Степановичем? - Все так! – подумала хозяйка, - но кто-то же должен разрубить этот узел: Соловский и Бектуров, Голодов и его жена, Бектуровская племянница, - а, главное, честь Егорушки, которую каждый может теперь годами порочить, приукрашая в меру собственной фантазии Голодовский «слушок». Газета – тому свидетельство. Нашли-таки способ «подживить» ситуацию. «Вечерку» мало кто читал, но оказалось, что в почтовом ящике хозяйка нашла этот номер, когда пошла провожать Ахматуллиных - кто-то постарался, подбросил… На следующий же день, в полдень, - телефонный звонок. Это мог быть только «свой», кто знает, что хозяйка, «совиного племени», работает ночами, а потому встает поздно и телефон ровно в полдень включает. Это и был некоторым образом «свой». Хозяйка сразу узнала голос Соловского. - Настасья Кирилловна, милая, хорошая, только не бросайте трубку. Я нашел в почтовом ящике мерзкую газетенку. Да вы, наверное, - тоже. Вам Георгий Степанович, я полагаю, передал наш с ним разговор. Более чем откровенный. Не сердитесь только, ради бога, но подумайте – наши с вами имена молва уже прочно связала, ни прибавить, ни убавить. Может быть, стоит покинуть эту паучью банку, я с радостью уступлю место Бектурову, я у него из-за Голодова как бы в долгу – поспособствовал несчастному браку его любимицы. Меня давно зовут в Москву в Комитет по науке… Хозяйка слушала молча. Она уже догадывалась, что он предложит, и обдумывала, как обернуть разговор во облегчение задуманного переезда. Она не ошиблась: - Вы меня слышите, Настасья Кирилловна? Только не бросайте трубку! Теперь, оказавшись свободным, я позволю себе сделать вам формальное предложение. Только не бросайте трубку, пожалуйста! Ведь Георгий Степанович все равно уже как бы отравлен сомнением. Ну как, как можно доказать, что все инсинуации – ложь? Придет день, когда он может сделать самые неожиданные выводы, заподозрить вас и даже обидеть. Подумайте… ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1973 ГОД «Мне бы, конечно, бросить трубку, но такой глупости я не сделала. Почти искренне сказала: - Денис Васильевич, поверьте, будь я свободна, я бы благодарила вас за честь, как говаривали в старину. Я отношусь к вам с уважением, сейчас – даже нечто новое примешалось, я не только сочувствую вам, я разделяю горечь утраты с вами, как будто вся эта сплетня породила какую-то связочку меж нами, теперь я поняла мотивы «маленьких злодейств», которые вы одно время пытались чинить Егору и даже мне, - помните лишний присутственный день? Но это я так, для шутки – я больше на вас нисколечки не сержусь. Скажите, если я попрошу вас о помощи, вы поможете нам? - Вы еще спрашиваете, да я не знаю, чего бы я для вас не сделал! - Хорошо, - сказала я, - посоветуйте, куда лучше уехать Скворцову с его тематикой, ведь все каталитические центры в регионы все равно подведомственны вам. - Он уедет один или с вами? - Ну, я еще не знаю, - уклончиво сказала я, бессовестно покривив душой. - Знаете, в Гурьеве я мог бы предложить Георгию Степановичу Институт Катализа, я его лично курирую. А директор там давно «мышей не ловит». И тогда мы могли бы продолжить наши работы, это немаловажно! Еще бы, подумала я, Егорушкина золотая голова да к твоим возможностям! Ему же: - А вы создадите Скворцову режим максимального благоприятствования? - Что за вопрос? Любое финансирование, оборудование, не говоря о бытовых условиях! - Спасибо! – нежнейшим голосом «прокурлыкала» я. – Никогда этого не забуду! Только вы пока мне не звоните. Пусть этот вопрос утрясает с вами Георгий Степанович. Я думаю, он очень обидится, если узнает, что я к этому причастна. - Понимаю, понимаю! Удивительная вы женщина! Но обещайте, что как только вопрос утрясется, вы мне позвоните! - Конечно же, и еще раз спасибо! После разговора – как гора с плеч. Дело в том, что Ариадна именно это место и имела в виду, и только вчера Егору звонила, но сомневалась: «При гоноре и фанабериях Соловского – не знаю, даст ли он «добро» на такое назначение. Но я попробую!» Теперь пусть пробует. Я твердо знаю, что Соловский все сделает, как обещал. Более того, ловлю себя на смешной мелочи – мне вовсе не претит сознание, что, оказывается, я способна «взять власть» над такой сильной и сложной фигурой. Вот так. Отныне сама себя буду называть «на вы». Лишь бы Егорушка не догадался…»
|
|
|
