Часть первая. ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ.

ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ

Повесть

Страница 5 из 7

[ 1 ]  [ 2 ]  [ 3 ]  [ 4 ]  [ 5 ]  [ 6 ]  [ 7 ]

ЯВЛЕНИЕ КИРЮШИ И «ВЕДЬМИНЫ ОТРОДЬЯ»

А еще как-то, вернувшись с утренней прогулки с собаками, хозяин объявил: «Полюбуйтесь, это явление рысью бежало за мной всю дорогу и бесцеремонно довело до двери! Черно-коричневый кот-подросток на высоких лапах, с узкой треугольной мордочкой и длинными ушами, стоял у ног хозяина и вопросительно смотрел снизу вверх – возьмешь?

Взяли. Нарекли в честь хозяйкиного отчества Кириллом, в просторечии Кирюшей. Прожил он с «берложке» с год, прекрасно ладил с Филиппом и Гаврилой, и даже спал с ними вместе в их ящичке, так что иногда высовывались оттуда три головы странного Змея-Горыныча, который непонятно как умещался в таком небольшом логове.

И случись на ноябрьские праздники, Аскар Серикбаев с его Халидой и старшими двумя дочерьми как бы напросились в гости, причем Аскар даже делал туманные намеки – у него виды на Марата, чем не жених, ему Абикен особо его рекомендовал.

Что такое ритуалы гостеприимства в Казахстане, кто там не жил – не объяснишь. Так что пришлось принять гостей по всем законам принятого этикета. Аскаровы дочки кокетничали с Маратом, тискали Кирюшу – какой черный, какой мягкий! – пока Марат потихонечку не унес его и вроде закрыл на кухне.

Когда гости ушли – хватились: нет Кирюши. Обыскали весь дом – нет! Хозяйка заглянула под диван, куда, казалось бы, невозможно коту просочиться, и обмерла. Там и лежал Кирюша. Недвижимый. С трудом извлекли его из убежища, куда, как вскоре поняли, он ушел умирать.

На ковре в кабинете Кирюша бился в судорогах – хозяйке еще помнилась смерь Тиля, закадычного Лямикова друга, все повторилось в точности. Только что болезнь поразила Кирюшу так внезапно, так неожиданно, будто некая злая сила насильственно «выдергивала» его из уютного, неожиданно обретенного пристанища после кто знает сколь печальной скитальческой жизни…

К утру Кирюши не стало, Марат, бледный от гнева, твердил: «Все их отродье – ведьмы, тискали его, порчу навели. Они все здесь – враги нам. А наши звери «берут на себя» то, что они желают нам самим!»

Нельзя сказать, что Марат суеверен. Он - дитя аула и потому впитал в себя некое высшее знание примет и символов, еще сохранившихся у древних аульных стариков. Так что хозяйке иногда казалось, будто невидимой нитью Марат связан с неким неосязаемым миром, закрытым для прочих, не приобщенных к загадочной чуткости, верности, жестокости, милосердию, мимикрии Востока…

Все, что о Востоке усвоили обитатели шестой части земной суши, - поговорочка, ставшая крылатым словцом: «Восток – дело тонкое» из фильма «Белое солнце пустыни».

Насколько по другому сложились бы многие коллизии, в том числе в жизни хозяина и хозяйки, кабы те, кто топтались хотя бы на академическом пятачке, заглянули поглубже за бодренькую удаль смешного словца!

Много позже – впрочем, не так уж и вдалеке, через какой-нибудь десяток лет – когда стремительно обрушится все, что высокомерным и самоуверенным Властителям Судеб – на большом, очень большом, но все-таки всего лишь пятачке божьего мира, - казалось нерушимым, хозяйка не раз вспомнит «прорицания» Марата.

Дитя аула, он генно и притом с октябрятских нежных лет нес заветное знание: ложно, весьма ложно убеждение, будто человек пребывает либо под сенью партбилета, либо под пятой его обладателей. А лишенный этого странного «пропуска в рай» – всего лишь отщепенец. Коему, естественно, следует искать поддержки в иных, совсем иных сферах.

Знаниям о них, состоящих из невидимых и неосязаемых примет и символов, в совершенстве владели аульные старцы. И они, по мере сил, передали это знание Марату. Возможно, именно потому он был так наблюдателен и мог к любым «квадрупедам» обратиться – «мы с тобой одной крови»…

Много позже получилось, что лишенные привычных опор и расстерявшиеся обитатели всего лишь одного, хоть и не малого, земного пятачка кинулись искать покровительства Горе, и лихорадочно вникали в тайны зодиакальных связей, и даже, помещая объявления в газету о желании вступить в брак – появилось и такое крамольное новшество! – первым делом сообщали, к примеру: «Овен, столько-то лет и пр., ищет Деву с такими-то и такими-то прочими достоинствами».

В эту зыбкую пору умственной неразберихи хозяйка не раз вспоминала предчувствия Марата, над которыми ранее чуть-чуть потешались, - так, для формы, - хотя и ей тоже доступны были, порой, странные видения и она умела слушать голоса «маленького дома»…

Но все это будет много позже, пока же «берложка», хоть и не с победно вздувшимися парусами, а все же плывет вперед, в зыбкое и, скорее всего, опасное будущее…

 ВОЗВРАЩЕНИЕ «ГЛАВНОЙ КОРМИТЕЛЬНИЦЫ», НАРЕЧЕННОЙ ТАКЖЕ «ВОЛШЕБНИЦЕЙ»

… «Ах, маман, маман! – вновь говорит по утрам хозяин, целуя ручку «главной кормительницы», которая, наконец, смилостивилась и пожаловала в «берложку», как вы внимательны к нам, как заботливы!»

Вот только с Маратом мир ее не берет. Ревнует хозяйку к нему. Говорит: «Не понимаю, зачем вам в доме этот казах!» Притом, что Марат, воспитанный в почитании стариков, оказывает ей чисто восточные знаки внимания: то скамеечку под ноги пододвинет, то принесет и накинет платок на плечи – форточка открыта, может продуть.

Но, спасибо «маман», - легенду о «племяннике» она поддерживает. Жестоко умудренная жизнью, она быстро просекла шаткость бытования «кочевников» в «черном городе». Который, кстати, ей понравился – не то, что ваша дикарская Алма-Ата! Здесь хоть есть с кем поговорить по-русски…

И, в самом деле, вечерами она сидит на лавочке около дома, и около нее – собаки. И – удивительно! – никто не возмущается: собак развели! – столь сильно обаяние ее противоречивой личности, в которой столько всего намешано – легкомыслие и мудрость, милосердие и вспыльчивость, а, главное, - равнодушие ко всему, что не касается непосредственно жизни ее семьи.

Ее всегда любили и всегда тянулись к ней дети. И теперь тоже все дворовые малыши и подростки собираются около нее, стоит ей показаться на лавочке.

Что уж она им рассказывает, - ведь 1978 год на дворе, все поражены рокком, все мечтают о заграничных одежках, жуют где-то подпольно закупленную жвачку, перекупают друг у друга пластинки на рентгеновской пленке с «заграничными» шлягерами, а отечественные поют «с прононсом», так что не поймешь – на русском ли?

И вот, заходит как-то хозяин и, прыская от смеха, сообщает:

- Иду домой, а на лавочке наша маман. И что бы вы подумали? Вокруг нее водит хоровод, - натуральный хоровод! – стая акселератов, и поет: «Каравай, каравай, кого любишь, выбирай!». Ну, не волшебница ли?

- Но, Жорж, вы всегда преувеличиваете! Они – дети, только очень длинные! – возражает маман.

«Волшебница» выбрала себе в подопечные Гаврюшу, и если тот способен был изменить дружбе с Филиппом, то только с ней одной. Он подходит к ее дивану, и жалобно взывает: «Возьми меня, возьми, возьми,

Возьми меня, моя Софи!»

Это, конечно, хозяин придумал. И стоило ей лечь, как Гаврюша тут же устраивался на ее подушке над головой, вернее бы сказать, прямо на макушке, и заводил нескончаемое стрекотание. Она же его нежно любила – пойдем, пойдем, Марат гремит посудой, такой бесчувственный, забыл, что наш Гаврик летал на самолете и боится лязгу!…

А еще она разбивала семейную жизнь Тарашки с Лямиком. Отправляясь к себе в комнату, звала: «Лямик, Лямик, пойдем, старичок, помнишь, как ты гулял в шали?» И Лямик покорно и радостно ковылял за ней – он все помнил. А Тарашка удрученно оставалась одна – на матрасике – Филиппа собаки к себе упорно не пускали, и только, когда их уводили гулять, он спешил «пожить» на заветном месте. Так что к Тарашке он не подходил…

 ГЛОКАЯ КУЗДРА

Акселераты до того слушались хозяйкиной маман, что той просто чудом удалось спасти от гибели еще одного постояльца «берложки», которую хозяин в последнее время все чаще называл «Ноев ковчег», и иногда по утрам спрашивал: «Ты, Настенька, не заметила, - голубь мира с оливкой ветвью не пролетал над нами?». Это – если накануне маман очередной раз «отпускала шпильки» в адрес Марата.

Что до спасенного постояльца, дело было так: «Волшебница», разгневанная, какой ее еще никто и никогда не видел, явилась с вечернего сидения на лавочке, прижимая к себе котенка странного окраса – не то зеленовато-серый, не то серо-голубой.

- А это что за Глокая Куздра! – изумился хозяин.

Все увлекались тогда книжкой «Слово о словах», где автор доказывал, что читателю вполне ясно, о чем идет речь, если сказать, например, что «глокая куздра удрючила бокра и кудрючит бокренка». Какова из себя Глокая Куздра, никто представить не мог, но ясно, что не похожая ни на какое другое существо.

- Вот вам все шуточки! – возмутилась «волшебница», - а я его еле вырвала у двух мутантов (акселератов она почему-то упорно называла мутантами, и, похоже, весьма верно!) – состязались, поганцы, кто ловчее удушит двумя пальцами беднягу! Его еще можно отходить, если только они ему глотку не повредили.

Отхаживать стали немедленно. Глотать «куздра» не могла. Насильственно разжимали челюсти и вливали яичный желток с разведенным маслом – для смазки. В общем, через пару дней недоубиенный зверек ожил.

Через неделю он летал по комнатам, истязал Филиппа и Гаврюшу, приглашая побороться. Филипп укрощал его, стукнув богатырской мохнатой рукавицей, а Гаврюша, который после самолета так и не смог окончательно придти в себя, - не только панически боялся лязга, но и утратил координацию движений, - Гаврюша переворачивался на спину и лежал как черепашка, перебирая лапками, пока кто-нибудь не ставил его «на резвы ноги». Но пока он лежал на спине, пришелец, который так и остался Глокой Куздрой, но для «непосвященных» именовался просто Яшкой, вскакивал всеми четырьмя лапками на мягкое Гаврюшино брюшко, кусался, щипался и всячески бесчинствовал. Так что вскоре получил еще одну кличку – «котенок-драконенок».

Собак он тоже провоцировал всячески – ну, поиграйте же со мной! И, как ни странно, собаки его дружелюбно приняли, и он нередко спал, уткнувшись носом в Тарашку, и та его даже лизала.

Боялся драконенок только Филиппа. Он никогда не заходил в кабинет – там была вотчина хозяина и Филиппа-Великолепного. Равно не совался наглый котеныш в спальню, где ночью почевал Великолепный под мышкой у хозяйки, но обязательно уложив передние лапы на плечо хозяина – вы оба моя собственность!

Великолепному шел 12-й год, но он был полон сил, изумлял ростом, весом, повадками. В 5-30 он садился на круглый стол в вестибюле и пристально вглядывался в дверь: ждал хозяина. И если хозяин опаздывал, принимался, не сходя с места, взывать дурным голосом – приди, приди! И рысцой бежал к хозяйке, и, глядя глаза в глаза, вопрошал – «Ая – яу!». И что за восторг, когда узнавал еще в подъезде шаги хозяина – кидался к двери, терся о дверь головой, мурлыча, и, наконец, дверь открывается и Филипп-Великолепный делает свечку прямо на предусмотрительно скрещенные на груди руки хозяина.

Так что куда уж новоприбывшему Яшке претендовать на сколько-нибудь лидирующее место в «берложке»…

 ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1979 ГОД

«Господи, да над нами, по-моему, просто издеваются. Подбросили кошку, малюсенькую, наверное, трехмесячную. Смешное полосатое существо, которое тут же принялось знакомиться с нашими молодцами. Маман назвала ее Ксюшей и обещала пристроить у соседей.

* * *

«Пристройство» затягивается, Ксюша взрослеет и наши молодцы принялись за ней ухаживать, - конечно, кроме Гаврюши. Ухаживает каждый по-своему. Яшка воровато подкрадывается и ждет ее сигнала – если позовешь, подойду! Она говорит «Мррр!» и он тут же принимается играть с ней в догонялки и еще в какую-то игру, похожую на прятки. Во всяком случае, они ищут друг друга под шкафами, во всяких закутках, а потом начинается веселая потасовка.

Филипп Ксюшу презирает – вот только тебя здесь не хватало! И гоняется за ней нещадно, причем препотешно скачет на трех лапах и лупит ее по голове четвертой – передней левой, поскольку левша. Ксюша не очень его избегает, похоже, ей нравится такое брутальное проявление чувств.

Догонялки-догонялками с Яшкой и жестокие игры с Филиппом, но в возрасте примерно 5 месяцев Ксюша произвела на свет двух котят – одного «Глокого» с рыжеватыми пятнами, а второго – копию Филиппа. Жизнь стала невыносимой – дом полон зверья.

Через месяц маман сдержала слово и пристроила Ксюшу вместе с Яшкиным потомком у добродушных соседей этажом ниже, а Филиного отпрыска после долгих дебатов решено было оставить в «берложке». Спор решил Марат: «Филя недолго будет с нами – как-то задумчиво и печально сказал он, - пусть от него останется потомство, такого гиганта, наверное, нескоро еще встретишь!». Мы возмутились: «Ты что такое городишь? Как это недолго? Коты по 20 лет живут, и даже больше, а ему – всего ничего»…

Марат вздохнул: «Походка у Филиппа изменилась, он заваливается набок. Но, главное, - вы не заметили, Яшка сейчас внаглую заходит в кабинет и садится на Филино кресло, - чувствует, что он слабеет!»

- Не хочу слушать! Чушь! – сказала я, но маленькое жгучее беспокойство все же угнездилось в душе. Марат вырос в ауле, среди домашних животных, он наблюдал их чуть не с рождения, ему, наверное, многие их повадки раскрывают некие тайные приметы, которые для нас, горожан, наглухо закрыты.

Филиного потомка назвали Бонифаций – все увлекались мультиком про доброго тигренка Бонифация. Он рос еще быстрее Фили и через год чуть не перерос своего родителя, кипенно-белый, с пегими, не рыжими, а настоящими розовыми пятнами, - он изумлял красотой всех, кто его видел впервые. И соседи, сидя на лавочке, справлялись у маман: «Как там ваш розовый кот, принесли бы показать!». И маман брала его с собой на вечерние посиделки, а в анналы «берложки» Филькин потомок так и вписался как «Розовый Бонифаций»…

* * *

В солидном журнале вышла моя публикация про былую судьбу «черного города». Когда меня спрашивают, почему я так его называю, отвечаю: «черной икры в нем – на каждом углу, весь город можно бы ею обмазать. И был бы черный». И все смеются. Я – нет.

А история у него, в самом деле, - прямо жестокий боевик. Много чего в нем происходило с 17 века, когда на территории Уральского казачьего войска его основал некий рыбопромышленник Гурий со чады и домочадцы. И совершали на него набеги туркмены и нагайцы, а также киргизы – как известно, в старых публикациях все, кто обитали южнее за Уралом, собирательно звались киргизами, - причем с уральскими казаками общий язык как-то находили, а с Гурием – нет. Построил он деревянный острог, опасался набегов. Не помогло. Построил каменный. Казалось бы, яйским, то есть уральским казакам радоваться бы. Ан нет. Широкий размах гурьевских промыслов и предпринимательский азарт всей семьи мешал скромному казацкому рыболовству.

Но город рос. И в 1649 году казачий атаман Кондырев этот город разграбил – авось наукой будет. Однако, куда было тягаться казакам с обросшим связями Гурием – город был взят в казну, а Гурию вышли почет, слава и одни прибыли: ему, как основателю города, дали на семь лет безвозмездно яицкий учуг и еще Енбинские целебные воды, да еще стрелецкую охрану – от казаков обороняться.

Казаки не сдавались. В 1667 году атаман Касимов через все препоны вновь город завоевал. К этому походу самую тесную причастность имел Степан Разин, который с позором стрельцов из города выгнал. Но планы его простирались куда шире Гурьева-городка, так что через год вместе с ватагой он Гурьев покинул и устремился «воевать другие города». И в 1668 году стрельцы вновь поселились в городе, но дух Стеньки Разина витал над Гурьевым-городком, и потому стрельцы и сами не раз принимались бунтовать, хотя вразумительно не высказывали, что и у кого именно требуют.

И тогда город обстроили каменной стеной со сторожевыми башнями. И все же верх взяли казаки – распря-то началась из-за ущемления их рыболовецкого промысла. Но в 1752 году учуг под городом напрочь уничтожили – он мешал пути красной рыбы вверх по реке Яику. Теперь бороться с казаками уже не приходилось, в 1810 году крепость снесли, равно и каменные стены с башнями. И более того – город причислили к Уральскому войску.

Казаки любили и пестовали город. Он процветал и богател. Ярмарки его славились. На ярмарках казаки и киргизы, читай казахи, сдруживались и даже роднились – меняли «красные товары» на скот, в особом ходу были верблюды – мы их еще застали, когда приехали. Русские и киргизы, вынужденные сосуществовать и торговать друг с другом, теперь учились вместе в 2-классном русско-киргизском училище, а поскольку постоянная навигация связывала Гурьев с Астраханью, бытовал даже специальный мореходный класс и известно, что в 1890 году в нем учились 17 учеников. Библиотеку, больницу, начальные школы – все взяло Уральское войско под свое крыло.

Ну, публикация была куда подробнее и интереснее, со множеством цифр, - чего, сколько производилось, ввозилось, продавалось. Словом, статья вызвала интерес, и это, в конечном счете, - на беду всем нам…

В самом Гурьеве потомки казаков считали, что их «охаяли» – они, де, оттеснили слишком напористых киргизов, казахи – что недостаточно подчеркнута первопринадлежность этого края именно им, казахам, читай, вообще – тюркам, что отражается даже в исконном названии города Узян-Балюзин…

 ПРИЧУДЛИВЫЕ СУДЬБЫ ПЛЕТЕНИЯ

В Алма-Ате, местные страсти мало кого волновали, напротив, интерес к публикации был благожелательный.

Хозяйка же пребывала в странном настроении. Сидя в гардеробной, и «удалясь в иное измерение» – как говаривал Марат, - предавалась размышлениям о значении «планиды» в ее, хозяйкиной, судьбе.

О планиде нередко говаривала Алла Ахматуллина, что у каждого, де, своя, а хозяйка считала, будто это вроде синонима судьбы. И тогда что же такое – ее судьба, коли постоянно изобилует крутыми виражами? И только ли у нее все складывается, порой, так странно, вот как сейчас, со всем этим злосчастным амурно-деловым узлом, из-за которого «черный город» втянул их в себя, - лишь бы не поглотил?

Может быть, каждая пора диктует векторы человеческих судеб, а ей выпало жить не в самую лучшую пору, когда все мятутся в поисках выхода из кольца, что опоясало и зажало столь значительную часть земной суши.

И, впрочем, разве не кипит чуть не все человечество, может, именно насмерть стоя, чтобы в это кольцо не угодить?

Но и она, хозяйка, - тоже часть человечества. И тогда разве каждый – со своей особой судьбой – не является всего лишь клавишей в грандиозной партитуре, именуемой человечеством? Сознавая беспощадные объятия кольца, которого не избежать, что смогла она, хозяйка, чтобы противостоять диктуемым заданными обстоятельствами ущемлениям? Что смогла изменить в своей, Егора, их общей судьбе?…

И тогда разве не прав Марат, когда говорит, что по старым преданиям у каждого «на лобной кости начертаны письмена судьбы», так что не изменишь, не сотрешь?

Сколько усилий приложено было, чтобы уберечь свою честь и Егора от Голодовской клеветы, а что толку? Если ее, хозяйкина, клавиша помечена тавром «черного города», значит, неизбежна была ссылка в него, и не случись на ее пути, на грех, обуреваемый чувствами Соловский, пакостливый Голодов, истеричная Надина, - значит, сплелись бы какие-нибудь иные обстоятельства, и все равно вдребезги разбитым оказалось бы привычное бытование в любимом городе, и все равно сидела бы она тут, в тоскливом раздумьи – что такое, в сущности, ее планида…?

А Надина? Не встреться Соловский с Егором и с ней, хозяйкой, разве не ушла бы Надина из жизни, столь трагически и декоративно, при прическе и маникюре, - но уже по иной какой-нибудь причине? А почему не задалась судьба любимой племянницы Бектурова? Разве она виновна в том, что Голодову надо было срочно прикрыться от молвы, что связывала имя Надины с его именем, - не будь его, этой девице встретился бы иной, наверное, той же породы, - и, выходит, что все и вся так тесно сплетены друг с другом, потому что на «лобной кости» каждого письмена – роковая любовь, ссылка, предательство, самоубийство. И окружающие – лишь орудие, которое поможет свершиться начертаниям. Клавиши.

Но, господи, в ИХ случае, какая же драматичная часть партитуры разыгралась, и узнают ли когда-нибудь о ней другие клавиши человечества? Удастся ли ему, человечеству, избежать тисков зловещего кольца, что искорежило такую значительную часть Божьего мира, где создались особые обстоятельства и особые правила игры – попробуй, переиграй их – и удастся ли вырваться человечеству из грозящих ему тисков?

Таким размышлениям хозяйка предавалась нечасто, но – когда случалось, она надолго погружалась в какой-то иной, собственный мир, куда доступа никому не было…

 ЗЛОСЧАСТНАЯ ТЕЛЕПЕРЕДАЧА

Хозяин и хозяйка нередко говорили, что Госпожа Удача, которая долгие годы им служила, теперь их покинула, и поводырем при них пребывает сейчас всего лишь Господин Случай.

Ну, не случай ли, привел их в «черный город», не случай разве надоумил хозяйку заняться археологией былой поры этого города, и, наконец, не случай ли определил, чтобы молва о сделанных находках долетела до Алма-Аты, так что прикатила из тамошнего телевидения шустрая, вся в «импорте» дама – верно, чья-то жена, или дочь, или сестра – попробуй, проникни «ничей человек», в святую-святых – в эфир.

В общем – Господин Случай дотронулся до клавиши и бесполезно было бы противиться планиде…

Дама была профессионально улыбчива, восторгалась хозяйкиными «игрушками» – ах, какой веер, ой, какие часики! – равно старым Лямиком, который уже был подслеповат, но помнил, как должна порядочная собака встречать гостя, доброжелательного к хозяйке, а потому бодро приковылял и улегся в зале у ног хозяйки, и привычно положил голову ей на ноги.

- Ой, какой он старенький! И давно он потерял лапку? Вы так любите животных? Ох, какой гигант! – обомлела дама, увидев как Филипп, встав на задние лапы, протянул когтистую левую чуть не до половины стола и вальяжно подцепил на коготь кусок конской колбасы, которую особо ценил, и, не спеша, удалился, унося в зубах добычу, - стану я при вас «крукать», чтоб вы мне в рот заглядывали!

По просьбе дамы хозяйка рассказала суть публикации в журнале, дама включила диктофон – часа два все записывала и записывала. Потом сообщила, что есть еще такая задумка, в преддверии 9 мая, к очередному дню Победы, сделать передачу, по типу «От всей души», так, чтобы получилась как бы перекличка городов – ветераны войны рассказывают любопытные случаи из фронтовой жизни, неожиданно встречают друзей, которых больше увидеть не чаяли…

Это была пора, когда к ветеранам войны вдруг вспыхнул давно угасший интерес и то и дело их поминали в газетах и по телевидению.

- Ваш муж ведь тоже фронтовик? – спросила дама. - Он не откажется поучаствовать?

- Ну, это надо у него спросить, мой голос в его делах отнюдь не решающий! – усмехнулась хозяйка.

И вот, разве не Господин Случай повел дело так, что записанный рассказ хозяйки с подсъемками из «черного города» прошел по телевидению и многим понравился, так что шустрая дама получила «добро» на передачу-перекличку ветеранов. И передача эта была записана – на беду для «маленького дома», дух которого уже давно вселился в новое обиталище хозяйки и хозяина и вообще сопутствовал им, где бы они не оказывались…

А дело было так: в кадре вдруг встретились два еще бравых, но уже седовласых бывших фронтовика – «иконостасы» во всю грудь:

- Черт, Семка, ты живой!

- А то нет, что, не помнишь меня, – когда стенка на стенку ходили? – и обнимаются старики, и богатырскими шлепками «ласкают» друг друга по спине.

- Слушай, Митяй, а про Зою слышно что? Поди внуков полный подол?

- Нет больше, Сема, нашей с тобой Зои! Под бомбежку попала. Сгинула – как не было ее… - У обоих чуть повлажнели глаза.

- А помнишь, Сем, как мы ее покоряли, - силой мерялись?

- И я всегда тебя пересиливал. И сейчас бы пересилил!

- А слабо?

- Уважаемые телезрители, вам предлагается редкостный случай – увидеть турнир двух рыцарей в память о погибшей владычице их сердец! Верно я говорю? – манерно обратилась к старикам шустрая дама, она же и ведущая.

Не очень поняв про «владычицу сердец», они готовы были вновь померяться силой.

- Какие цвета у вашей дамы? – спросила ведущая, и, читая недоумение в их глазах, пояснила. - Ну, какой цвет она больше всего любила? – Оба тут же хором сказали: «Кажись, зеленый, то платье у нее зеленое, то кофточка».

- Хорошо! – бодро подытожила ведущая, и, как фокусник, вытащив откуда-то, из рукава что ли, две зеленые ленточки, повязала их на запястья старикам. Те смутились, было, но деваться некуда.

На подиум принесли стол и стулья. Они сели и взялись за руки, опираясь локтями о стол.

- Сем, знаешь я вот подумал – теперь мы в память о нашей Зое силой померимся. Мы с тобой фронтовые братья, это конечно. Но, может, еще больше – братья по любви к Зое. Она нам теперь как сестра, которая давно по нашей людской тропе не ходит…

Некоторые зрители прослезились, старики напряглись, что было силы, и Митяй, как и обещал, согнул руку Семену, после чего они вновь обнялись, после чего под аплодисменты ушли с подиума.

 ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1979 ГОД

«- А теперь фронтовой рассказ! – загадочно объявила ведущая.

И в кадре появился Егор. Его снимали дома, в кабинете, под лампой дремал чуть не в полстола Филипп. Лямик с Тарашкой улеглись на ковре у самого кресла хозяина и он рассказал то, о чем до того говорил только мне и то вкратце, скупо.

Возможно, виновата была польская газета «Солидарность», которую он регулярно покупал – ее свободно продавали в киосках, кому нужна здесь польская газета! – и я ее читала ему от первой до последней строчки, и он впитывал в себя каждое слово, иногда твердил: «забродило, зашевелилось!»

Не знаю, газета ли тому виной, но он рассказал то, о чем говорить не принято. Пока. Потому что я твердо верю, - «зашевелилось!». Егор рассказал, как он горел в танке, попал в госпиталь сосем недалеко от фронта – это нормально. Но вот разговоры раненых в госпитале вовсе не походили на победные реляции и на привычные патриотические речи, которые так охотно приписывали им впоследствии те, кто пытались брать интервью у былых воинов.

Солдатики говорили: «Если фриц доберется сюда, надо оставаться. Иначе хана. Долго не продержимся. Это ж надо, по первости с кавалерией на танки перли»…

Егор возмущался: «Да вы что, всех же перебьют! А если нет – в плен угодим!»

А солдатики: «Перебить - не перебьют, а если что, так не всех же. А в плен – так когда-то война кончится, а из Германии – куда хочешь. Да и там остаться – это тебе не в колхоз родимый марш-марш!

И оказывалось, - у кого-то раскулачили семью, да еще отца расстреляли. У других в 1937-м всю семью услали в Нарым и сгинула там без вести семья- много чего рассказывали солдатики…

А через день-два в палату вошел врач и объявил, что немцы на подступе к городу. Транспорта для эвакуации нет, так что каждый пусть поступает по своему разумению. Кто может – пусть уходит. Кто нет – тому да поможет бог, да и не так страшен черт, как его малюют. Он, врач, уходить не собирается. Будь что будет. Не те его года, - в неизвестность идти.

И тут Егор, у которого обгорели вся спина и левая рука, весь в «каркасе», чтоб никакие бинты не касались тонкой, едва появившейся новой кожи, сказал: «Я лично уйду!».

- Так ведь мы в окружении! – вскричал врач.

- Ничего, я везучий! – упрямо твердил Егор. – Прорвусь!

Его провожали всем госпиталем. Поверх каркаса накинули простыню, а на нее шинель. В правую, здоровую, руку дали вещмешок со свернутым солдатским одеялом – вдруг на земле в лесу ночевать доведется. В котомку уложили две буханки хлеба, большой шмат сала и мешочки с солью и сахаром. Проводили. Врач перекрестил его: «Иди, воин Егор! Не даром тебе имя такое дано! Храни тебя бог и святой Георгий!»

И побрел Егор по пустым улицам незнакомого города. Будто рядом ухали орудия. Вечерело. Он дошел до уцелевшей церкви, конечно, со сбитыми крестами – в ней до войны был клуб. Сел на паперть.

- Браток, а, браток! – услышал рядом. – Куда путь держишь?

- Мне – прорваться. К своим!

- Эк чего захотел! Так и мне туда же! Нам бы кого разжалобить, чтоб до леса довезли. Если лес пройдем, - может, уцелеем? – считай, к своим попали. Я бы пошастал, поискал бы, - кто подбросит. Деньги у меня есть. Еще царские. Два золотых. Нашел. Так у меня стопа – всмятку!

- Сиди тут, - сказал Егор, - у меня ноги целы. – Держи мешок и котомку. Жди – пойду поищу по дворам.

И ушел. Транспорта найти не смог. Никто не хотел накануне пришествия немцев связываться с раненым солдатом. Когда вернулся к церкви – спутник его исчез. С котомкой и мешком.

И стиснул зубы Егор: «Везунчик я или нет?»

И пошел к лесу, потому что Святой Георгий, видно, ни на минуту не покидал воина Егория. И он-таки добрался до своих, и, поняв, что свои, рухнул чуть не бездыханный. Потом был госпиталь в Ташкенте, потом госпиталь в Сталинске, представление к награде – «дослуживал уже в Литве, читал в военном училище».

- А награду получили? – спросила ведущая.

- Нет, так и не получил, уже в 1946-м надо было ехать в Сталинск, какие-то документы то ли представлять, то ли получать – туда мои Ташкентские дела передали, а я уже был в аспирантуре, некогда было разъезжать. Да, в сущности, за что награда, - что выжил?

Вот такая передача. Когда мы ее вместе смотрели, я чувствовала – недоброе реяло над нами. Настолько разительно контрастировал «турнир» братьев по любви, Семена и Митяя, украшенных зелеными ленточками, с лаконичным, неприкрашенным патриотическими фиоритурами рассказом Егора, что даже у меня, давно знавшей эту историю, мороз пошел по коже…

* * *

Невдолге Егора вызвали в Обком, он не был членом партии, и, кстати, многие удивлялись, как это ему без партбилета удалось занять такое прочное место в научной иерархии – если в нашем мире вообще бывает что-либо прочное, - но Обком все равно вправе вмешиваться в жизнь каждого. Кто не знает – узнает когда-нибудь.

Еще вызвали его в Военкомат. Почему о награде не хлопотал? Егор сказал, что не ему награду искать – если он ее заслужил, сама его найдет. С тем и ушел.

Вызвал его еще и Аскар:

- Георгий Степанович, дорогой! Мы вас уважаем, вы сами знаете, как. Но, согласитесь, и при независимости тоже надо меру знать. Я все понимаю, и после вашего рассказа по телевизору вами восхищаюсь, но зачем было – про госпиталь, который повально мечтал остаться при фашистах? Можно было и умолчать… Не знаю, не знаю, как на это Обком посмотрит!

- Я знаю! – сказал Егор, – я там был. Плохо смотрит Обком! Да что поделаешь, война – всякая была. Картинки про войну – одно, а правда – совсем другое. Картинки – это для телевидения. Чтоб – с зелеными ленточками, объятиями и «про нашу Зою, которая нам сестра теперь!» Этим воякам, наверное, повезло. Они честно воевали, но не оглядывались по сторонам, как я, грешный. И, наверное, для своего покоя так и надо было делать. Потому для них – все ясно и просто.

- Да, им повезло. Они честно воевали, и в душе у них только свет Победы! – продекларировал Аскар.

-Погодите, лет через десяток-другой многие и о многом про войну расскажут. И я больше не хочу на эту тему говорить.

* * *

Когда я Егора спросила, зачем было «дергать черта за хвост», он усмехнулся:

- Когда я увидел, как те двое силой меряются, меня затрясло от зависти. Умеют же люди и жить, и воевать, что называется, «без проблем». И показали они вот эту самую картинку. Которая – не для не воевавших.

Вот те, которые лили слезы и бурно аплодировали, - ведь им-то не предлагали чуть не ежеминутный выбор: убивать, или быть убитым – противником в упор, или своими же – в затылок. Я мог еще рассказать про пулеметы, «ни шага, мол, назад». Но не сказал. Наверное, - знал меру, как сказал Аскар. Вопрос: нужна ли она? Понимаешь, он мне все толковал – солдатики в госпитале, мол, про «не то» говорили. А, может, они устали от того, что и до войны, и во время их все вталкивали в «пределы». Велели «меру соблюдать»!

Между прочим, вот про это я как раз Аскару все-таки сказал. И он удивился:

- Какую меру? О чем вы говорите? – Я, например, никогда никаких ограничений не ощущал. Вы тоже, наверное.

- Что вы знаете? – спросил я его. – Да и воевали ли вы?

И, знаешь, что он ответил? Он сказал:

- Я – нет! Но работа в тылу, знаете ли,…

Это притом, что на стенде ветеранов, в самом центре, красуется фотография этого вояки…

* * *

Казню себя. Это я уговорила Егора участвовать в этой злосчастной передаче. Но куда же смотрела шустрая идиотка, затеявшая все это представление? Она-то «правила игры» знает – чего не надо, можно было и вырезать. А она Егора подставила. Теперь мне все чаще приходит в голову, что затея с его рассказом, как-то загадочно прорастает корнями в «трест Голодов и К». Шутка ли, лишиться бешеных доходов от аспирантов «черного города», которые теперь валом валят к Егору. Возможно, именно рок подставил эму эту даму с телевидения, и коснулся Господин Случай не той клавиши в нашем тугом узле…

Опасаюсь последствий разговора между Егором и Серикбаевым. Ведь Егор мне его дословно пересказал. И я думаю, что Аскар, который не воевал, но «в тылу, знаете ли, ковал Победу», а скорее всего здорово промышлял черной икрой для Союзников, что-то такое в городе слышно было, да и шофер Игнатий Михайлович поминал, я думаю, что в своей натренированной Обкомом памяти, Аскар против «понятия» Скворцов (он, конечно же, воспринимает Егора как некое общее понятие, собирательный образ!), поставил мстительную галочку «ненадежен»! С восклицательным знаком и красной сигнальной кнопкой – «опасно!»…

* * *

Пока – все бы ничего. Звонила Ариадна, поздравляла с передачей, со слезами в голосе сказала:

- Узнала прежнего Гошу, только он мог выйти из окружения один и только он мог так просто, так скромно и так правдиво про это рассказать!

- Да, - сказала я, - все бы хорошо, только его тут в сердечный приступ вогнали. Тут – тоже окружение. Не хуже, чем в том окаянном городе. Так что Егор в больнице. И похоже, месяца на два.

- Мне приехать? – спросила Ариадна.

Я была тронута. Но только этого шума тут не хватало. Зампред Совмина проведывает «опального» Скворцова. Поблагодарила ее, сказала, что буду держать в курсе.

Господи, хоть бы не «вооруженный мир» моей маман с Маратом! Мирит их только общее поклонение розовому Бонифацию, так что даже Филипп как-то оттеснен на второй план, а Яшка – сам по себе, он покровителя так и не нашел, и только иногда прыгает ко мне на колени, когда я смотрю телевизор на кухне.

Больница рядом. И я каждый день часа по два-три утром и вечером провожу с Егором – рассказываю все берложные новости. Снова спросила его, - зачем было лезть на рожон в передаче?

Он: «А не пошли бы все они… Когда уж вовсе задыхаешься, так хоть глоток воздуха хлебнешь, а потом – будь что будет!»

Вот именно. Вопрос – что будет? Теперь у Егора – за спиной «свои», значит, «ни шагу назад»! А что – впереди?

ЧЕРНАЯ НИТЬ ЖГУТА

А новости в «берложке» были невеселые. Несмотря на всеобщее уважение, которое сумел обрести в институте хозяин, пристальное око Обкома было нацелено на него неустанно. И нередко через Аскара хозяину передавались реприманды носителей «ума, чести и совести», по поводу чересчур смелого выступления на собрании, или нежелания рецензировать работу, или оппонировать при защите особо опекаемого питомца.

Оппонировать приходилось в Алма-Ате, и после каждой поездки хозяин все более мрачнел. Его тамошняя лаборатория, любовно выпестованное детище, хирела, Гурьевские аспиранты – тусклые, у них «не мозги, а мозговые отходы» – так говорил хозяин. А доводить их до защиты приходится, несмотря на «слабенькие головки» – его словечко.

Дань, заплаченная за защиту своей и хозяйкиной чести, за недосягаемость самого дорогого их достояния – союза, соединившего их во время оно, всем и всему вопреки, - оказалась столь тяжелым бременем, что сердечные приступы хозяина повторялись все чаще, и он мужественно скрывал их от домашних, если удавалось. Но они узнавали по его походке, по тембру голоса, а хозяйка – даже по тому, пришел ли он домой с Маратом вместе или несколько позже – значит, не под силу идти быстро и устает от разговора – она тотчас узнавала, каково ему, но ни о чем не спрашивала…

Хозяин дорожил такими мужскими достоинствами, как физическая сила, выносливость, здоровье, наконец, - в глазах хозяйки более всего боялся выглядеть «слабаком». И даже когда попадал в больницу – говорил, что «на профилактику», простодушно полагая, что хозяйка не преминет досконально выпытать у врачей, что же с ним происходит.

А происходило то, что, как ей сказано было, «при внешней чрезмерной сдержанности, у Георгия Степановича чрезвычайно эмоциональное восприятие малейших неполадок, и он находится сейчас в состоянии тяжелого стресса».

- Что, что нужно сделать, чтобы его вывести из этого? – спрашивала хозяйка, и по всему видно было, что если скажут достать луну с неба, - она достанет.

- Что? – пожимали плечами врачи. – Ну, душевный покой нужен, никаких волнений!

- Но никаких волнений, так не бывает, - разве что в гробу! – вскипала хозяйка.

- Вот видите, - вы и сами на взводе. Отдых, отдых нужен вашему супругу. Ну хотя бы на полгода. Работает он слишком уж на совесть. В наше время это даже как-то не принято. И вместо поощрения получается только зависть и раздражение многих и многих…

Вот и все, чем могли успокоить хозяйку врачи. Выходило, что лечить хозяина можно, только изменив его нутро. Ну, например, взять на время взаймы у Голодова его непробиваемую наглость или у Аскара – вкрадчивую угодливость и подобострастие к «начальству» при хамско-пренебрежительном высокомерии ко всем прочим «малым сим». То есть сделать хозяина – не хозяином, а одной из особей «данного времени». Которая не читает про польскую «Солидарность» и не шепчет еле слышно «кажется, забродило»…

Этого хозяйка сделать не могла. Вот луну с неба - это куда не шло. А изменить хозяина…

Ее беспокойство передавалось всему дому. Теперь старый Лямик, подслеповато натыкаясь на столы и кресла, брел к хозяйке, где бы она ни находилась, ложился около нее и клал голову ей на ноги – помнишь, когда в маленьком доме тебе было тяжко, мы так сидели вдвоем, а потом пошли звонить по телефону, и все стало хорошо, и в нашей жизни появился новый хозяин? Может, пойдем позвоним, гы-ы-а-у!

- Помню, я все помню, рыжий мой уродец! – трепала хозяйка Лямика за уши. «Уродцем» она не называла его со щенячьей поры, а теперь назвала, - значит, он по-прежнему самый любимый, г-ы-ы-а-у, и она, хозяйка, - его и только его…

Как-то, вернувшись из больницы, хозяйка села за стол на кухне, - теперь она сотрудничала с местной газетой, ей надо было назавтра закончить статью. А весь день она провела с хозяином – в выходной посещать больных можно было без перерыва.

Печатать больше негде было. В одной комнате спала «главная кормительница», она же «волшебница», в другой – Марат, а в кабинете хозяйка из суеверия не садилась за стол хозяина – это его стол и только его, и каждый вечер она зажигала настольную лампу, под которую тут же пристраивался Филипп – он хозяина ждал. Потому что вечер – их с Филиппом заветное время особой приязни…

Лямик и Тарашка дремали под столом, около них примостились Гаврюша, Яша и розовый Бонифаций. Лямик как всегда положил голову на ногу хозяйке – привычно стрекотал ее черный ящик, что Лямик хорошо помнил с детства, и вдруг хозяйка услышала, как под столом что-то глухо стукнуло. Наклонилась, заглянула под скатерть. Голова Лямика, неестественно повернутая боком, лежала на полу. Значит, стук – удар головы об пол? Она погладила Лямика по холке – он не обернулся. Она позвала его, но он не «хрюкнул» в ответ, как обычно. Он глядел на нее полным и непонимания и муки глазами, чуть мутноватыми от старости. Она привела к нему Филиппа, по ее соображению, Лямик тут же должен был раздраженно тявкнуть или возмутиться – гав, прочь! Но он только равнодушно посмотрел на Филиппа – похоже, он его не узнавал…

- Господи! Неужели у собаки может быть инсульт? – ужаснулась хозяйка.

Оказалось – может. Наутро Марат повел собак на прогулку. Лямик привычно ковылял, может быть, медленнее, чем обычно, но напрочь «потерял дар речи». С этой ночи он не издал больше ни звука.

Время шло, и видно было, что инсульт Лямику не прошел даром. Он как бы вернулся в свою щенячью пору. Много и жадно ел, плошку за плошкой, которые главная кормительница ему готовила, утирая слезы, - дорогой ты наш старикан, кушай-кушай, вот тебе еще конфетка! Теперь Лямик уже не мог дождаться вечерней прогулки, и хозяйка с Маратом постоянно подтирали на кухне лужицы – и почему-то хозяйку это ничуть не раздражало, а только безмерно печалило. Она вспоминала «маленький дом», возможно, самой счастливой поры ее жизни, и веранду, увитую виноградом, и толстого рыжего щенка, который конфузливо творил свои лужицы где-нибудь в уголке…

Когда хозяин вернулся из больницы, он и Марат сносили Лямика во двор на руках, чтобы тот не запнулся на лестнице, но во дворе пес оживлялся, по-прежнему оставлял на деревьях «автографы», задрав единственную заднюю лапку, и, как-то хитро вывернувшись, прислонялся плечом к дереву, чтобы не упасть. После прогулки его опять уносили на руках в дом.

Тарашка же бегала вокруг, пытаясь провоцировать своего дружка на игру. Ей тоже было немало лет, но она оставалась бодра и весела и в выходные дни охотно трусила рысцой за хозяином в соседний парк на прогулку.

А хозяйка с замиранием сердца всякий раз то и дело смотрел на часы – что-то долго гуляют, не случился ли приступ у хозяина, - там ведь телефона нет, «скорую» не вызовешь. И хозяйка чутко прислушивалась: не слышно ли топотания тарашкиных лапок по лестнице, если что – она, умница, прибежит к хозяйке…

И так – каждую неделю по субботам и воскресеньям кошмар тревоги и ожидания овевал весь дом…

* * *

Но беда подстерегала и Тарашку. Как-то извлекая из-под стола Гаврюшу, хозяйка вдруг заметила у Тарашки на брюшке небольшую ранку. Быстренько смазала йодом, дала кусочек сахару в утешение и вскоре о ранке забыла. Хватало, хватало других забот…

Хозяин же через небольшое время заметил, что Тарашка усиленно лижет себе брюшко. Поглядел – а у нее вместо ранки зияющий свищ. Хозяйка кинулась к телефону, обзвонила мыслимые и немыслимые инстанции, - в городе ветеринара не было. Ветеринарный пункт существовал, но там лечили домашний скот и даже домашнюю птицу, но собак?

- Да усыпите вы ее, и весь разговор! – посоветовал на другом конце провода степенный женский голос, - хотя, постойте, есть у нас стажер, говорят, что баптист, но кажется, собак лечит. Володя, а Володя, иди на провод!

До конца дней будет помнить хозяйка застенчивого и безотказного Володю, а пока она с ним говорит на привычном для «данного времени» языке: «Молодой человек, давайте договоримся как белые люди, может, вы придете к нам, а я в долгу не останусь!»

«Молодой человек» пришел. Тарашу уложили на импровизированный смотровой стол в обширном вестибюле, бережно и ласково стажер погладил собаку, почесал за ушами – ах ты Чернышка, ах красавица, покажи, покажи брюшко!

Вскинув печальные глаза на хозяйку, стажер Володя, явно искренне расстроенный, сообщил:

- Боюсь, у нее злокачественное образование. Но может, я ошибаюсь. Попробуем все-таки полечить.

- Пожалуйста, - взмолилась хозяйка, - сделайте что-нибудь, чтобы хотя бы свищ затянулся, я, право, в долгу не останусь!

- А вот про это вы мне даже не говорите, а то обидите, - ответил Володя, - я буду приходить каждый день после работы и что смогу – сделаю.

Он приходил каждый день. Вестибюль превратился в «Тарашин кабинет». Володя промывал, присыпал, намазывал рану, ставил уколы. Хозяйка стояла около стола и во время процедур скармливала Тараше ее любимые лакомства – сырые котлеты и сахар-рафинад. Так что пациентка терпела стоически. Но рана не заживала. Три месяца приходил Володя ежедневно и три года бы приходил, так он был устроен – наделен милосердием и чувством долга через край. Так что иным «человечьим» врачам позавидовать бы ему. Но – суждено было иначе.

Теперь и Тараше было трудно идти по лестнице, так что хозяин и Марат обеих собак сносили во двор на руках. Иногда Тараша бодрилась, и во дворе слышался ее озорной, заливистый лай, и все в доме приободрялись и начинали надеяться – вдруг выздоровеет.

Лямик, не понимавший, конечно, всю глубину беды, постигшей не только Тарашу, но его самого, по-прежнему ориентировался во время прогулок на нее и во дворе тесненько прижимался к ней – бок о бок. Так они и ковыляли вместе по двору, и глядя на них из окна, главная кормительница то и дело вытирала слезы…

<<Назад  Далее>>