|
|
|
Часть первая. ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ.
ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ Повесть Страница 4 из 7 [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] ПРОЩАНИЕ С ГОРОДОМ Хозяин съездил в Гурьев, в самом деле его там ждал королевский прием. Городишко, конечно, шибко провинциальный, песчаные ветры и вообще – после солнечной просторной Алма-Аты… Зато на каждом шагу черная икра из-под полы. Что ж, тоже плюс. Институт новоотстроенный, сотрудники почти сплошь казахи, так что присутствие Марата в доме – вроде охранной грамоты. Зато сам городок, скорее, русский. Ватники, керзачи, ушанки и даже казачьи папахи. Алма-Атинской элегантностью, которой так умела щеголять казахская молодежь, и в помине нет. Но – ничего. Привыкнуть можно… Решено было дождаться защиты аспирантов хозяина. Бектуров искренно сожалел об его отъезде и всячески подчеркивал свое расположение к нему. Но развода Голодова с его племянницей не последовало. Значит, как-то улеглись рядышком в душе мудрого старого Абике сознание великой несправедливости, которая свершилась по отношению к хозяину, и естественное стремление к семейной безмятежности. Впрочем, возможно, зная скрытые «таланты» Голодова, он его немножко побаивался. А возможно, поверил его посулам: Соловский, де, член ЦК республики, а слушок о причинах кончины его жены может иметь далеко идущие последствия. Так что, глядишь, кресло вице-президента освободится, и тогда… ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1973 ГОД …«Домыслы, домыслы все это! Осенью предстоит переезд. Это наше последнее лето, когда сидя в кабинете Егора, куда доносится тонкий аромат розария, я могу слушать таинственный шелест ботанического сада, что напротив наших окон… Егор и Марат тоже как бы прощаются с любимым садом и подолгу гуляют собак вечерами вдоль ограды, а то и в саду – Марат в ограде обнаружил удобный лаз. Во время прогулок усердно подбирают желуди, которыми усыпаны дорожки, - любимая забава для «котят», как их по-прежнему называет Егор, потому что хотя Филя и Гаврюша стали здоровенными котищами, они все еще гоняют желуди по дому, а в Гурьеве, похоже, дубы не водятся… И тут Лямик, «дуайен» нашей звериной компании, выкинул очередной номер. Он давно повадился навещать собаку ночного сторожа, который жил в избушке при саде, и мы Лямика стыдили: «Изменяешь, негодяй, красавице-Тарашке?» Но скрывался пес ненадолго, ухаживания, очевидно, были скорее платоническими, ведь Лямику уже идет к 15 годам. Однако как-то после прогулки мужчины вернулись в смятении: - Лямик исчез. Ну, - как растворился. Мы со сторожем весь сад исходили, звали на все лады, свистели, нет Лямика. Что с ним стряслось – непостижимо! - Утром вернется! – пыталась я успокоить их, хотя более всего боялась проезжей дороги с сумасшедшим движением, которую одолеет ли престарелый трехлапый Лямик, оставшись без хозяина и Марата… Лямик утром не пришел. Его не было три дня, и мы решили, что злодейская рука покусилась на нашего рыжего любимца – изувечили же красавицу Джику, нашу Безумную Герцогиню… К концу недели в дверь позвонил ночной сторож: - Около гаражей шофера ругаются, у них там яма с солидолом, какой-то пес туда угодил, гавкает, рычит, ни петлей, ни сеткой - ну никак не вытащить. Там темно, в яме, но сдается, может, это ваш красавец. Пойдемте, поглядим! Егор и Марат ринулись в сад. В яме с солидолом, весь черный, Лямик рычал на окружавших яму шоферов. Не долго думая, Марат скинул с себя одежки и в плавках прыгнул в яму, захватив собой большую сеть. Кое-как запихал в нее Лямика, шоферы на веревке вытащили наше «сокровище», а потом и Марата. Оставалось в столь экзотичном обличье пройти через дорогу к дому, что Марат, по природе абсолютно равнодушный к условностям, преспокойно и выполнил. Зрелище было впечатляющее – я смотрела в окно. Пятнисто-черный молодой человек, босой, в плавках, ведет на поводке такую же пятнисто-черную сконфуженную трехногую собаку, - и как только машины от них не шарахались… Около ванной встали в очередь Егор, Марат и Лямик. Пока Марат, еще в солидоле, пытался отмыть Лямика, пес, который ненавидел купание, оказавшись в ванне под душем, широко открыв пасть, вопил в голос. Отмытый, но смертельно обиженный, проковылял к себе под стол, где напуганная Тарашка прижалась к стеночке – от мокрого соседа, все еще благоухавшего солидолом, подальше… Умытый и ублаготворенный Марат подробно живописал историю извлечения из ямы, и мы хохотали, как в самые лучшие безоблачные времена, как бы накрепко осознав, что где бы ни оказались, дух «маленького дома» останется с нами, а пока все – так, нам ничего не страшно. Эта эпопея была как бы прощанием с городом. Суеверный Марат подытожил происшествие: «Город нас выталкивает. Надо менять кочевье. Ничего, на новом пастбище трава всегда сочнее»… ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В аэропорт «кочевников» привез на своей машине доктор Лёнечка. После защиты докторской и утверждения их с хозяином открытия ему как-то удивительно быстро машина «обломилась». Из нее вылезли хозяин, хозяйка, Марат, Лямик с Тарашкой на поводках и в непривычных намордниках, отчего они трясли головами и чихали. Хозяйка и Марат несли каждый по клеенчатой сумке с вырезанными «окошками» величиной с пятак – в сумках сидели ошарашенные Филипп и Гаврюша. Вся компания была уже в сборе – Ахматуллины и даже с Горынычем, Ксения с «осчастливленным» ради проводов Анатолием – вдруг затруднения с животными, хотя Ксения всем выписала паспорта и прочие нужные бумаги и свидетельства о здоровье и прививках, но – кто знает… Так пусть Анатолий на всякий случай будет «на подхвате» – все-таки главный санитарный врач города. Конечно же, ждали хозяев также и Леночка с громадным своим Тих-Тихом, который с годами стал еще разговорчивее и сейчас просто пенился от невысказанных впечатлений о Гурьеве, где ему довелось не раз побывать, и от своих соображений по поводу необдуманного отъезда Скворцовых: - Подумаешь, молва! К вороту не липнет! Переждали бы, и через полгода разразился какой-нибудь бы новый скандал, и про всю эту историю и не вспомнили бы… - Ну что теперь говорить! – оборвала Леночка. – Все решено. Значит, Костика определяем к вам в заочную аспирантуру. Я так понимаю? – спросила хозяина. - Конечно-конечно! – заверил он. – Да можно и в очную, пусть живет у нас! Марат испепелил его взглядом – этого маменькиного сынка только и не хватало для полного счастья в «берложке»… Собаки, возбужденные необычностью происходящего, окруженные особым вниманием хорошо знакомых и много лет баловавших их людей, которые и сейчас сквозь намордник пытались угощать их всякими вкусностями, собаки тявкали, беспокойно вертелись, а их сумки, которую держала хозяйка, слышалось зловещее «нгау-нгау-нгау» – Филипп негодовал. Объявили посадку. С собой у «кочевников» только и было, что по дорожному портфелю – за неделю до отъезда Марат отправил три большущих контейнера, причем, сидя в опустевшей квартире и попивая на подоконнике чай с тортом (последние пиалы, по казахскому обычаю, полагалось разбить и оставить осколки в доме – пусть здесь и останется то лихо, что заставило свернуть юрту), уже ставшие бездомными «берложники», тем не менее, покатывались со смеху. Марат рассказывал, как, отправляя контейнеры, заполнял описи. В одном – расположились картины, которые много лет собирали хозяин с хозяйкой. Марат подчеркнул, что картинам лет по двести, так дойдут ли они в сохранности? Суровая тетенька в окошке раздраженно пробежала взглядом опись: «А пишете – картины! Переправьте. Напишите «картины б/у». Если что, - думаете, вам заплатят страховку как за новые?». В аэропорту перед самым отлетом хозяйка «под занавес» набыстро рассказала завсегдатаям маленького дома этот случай. - Вот и вся цена вашим Кипренским, Боровиковским, Брюлловым! Б/у они – и только, - горько усмехнулся Лёнечка, обнимая хозяйку. – Впрочем, как и золотой голове Егора! И тут Анатолий, никогда не «встревавший» при Ксении в разговоры – вдруг не угодит! – как-то даже ощерился: - Моих бы уголовников да в вашу Академию, с сетками, и чтобы всех ваших шефов – на скотомогильник без пересадки! Последние объятия и напутствия, и вот уж «кочевники» на пути к самолету. Вслед вся кампания машет руками, Алла и Лика шлют воздушные поцелуи, у Юрика – глаза на мокром месте – видно, как он их трет ладошками. Стюардесса у траппа удивленно глядит на собак: «И зачем вы везете с собой дворняжек?» Впрочем, проверив собачьи билеты, даже посочувствовала: «Старенький песик, да еще калека – как это с ним приключилось?». И тут хозяин, обладавший каким-то особым даром «читать события в зародыше», - так он говорил, - пустил пробный шар: «А это он дрался со львом!» – сказал таинственно, вполне будничным голосом. Стюардесса и пассажиры у трапа на мгновение оторопели, но расспрашивать было некогда, зато удалось быстренько добраться до своих мест. Марат с хозяйкой сидели в одном ряду, хозяин – в другом, пусть бы все же между собаками и котами в сумке оставался безопасный зазор, мало ли в непривычных условиях что взбредет на ум «беспокойному хозяйству»… Хозяин дремал, собаки, прижавшись к его ногам, - тоже. Марат и хозяйка глядели в окно, далеко внизу розовели снежные вершины гор, сплошными массивами зеленели сады вокруг Алма-Аты, потом зажелтели барханы, и хозяйка вспоминала, как слушала «песни песков», колдовство коих ни с каким другим не сравнимо, когда ездила с Маратом в его аул, где ее принимали со всем почетом как «старейшину», а Марат переводил ей сказы и песни чуть не столетних стариков, которые она страстно собирала, так что любимый ее поэт, фрондер и задира, Олжас Сулейменов поздравлял ее с каждой публикацией, даже газетной, прочитав доселе неизвестные устные сказания… Хозяйка закрыла глаза и вновь услышала шелест барханов, и чувствовала, что главная, заветная часть ее жизни остается там, далеко позади. Газеты, журналы, которые так охотно публиковали ее фольклорные находки, - всему этому, наверное, конец. Гурьев – чужой, пока наглухо закрытый для них черный ящик… Марат, умевший читать мысли хозяйки и подслушивать ее беседы с фантомами в уютной Алма-Атинской гардеробной, тронул ее за плечо: «Тетина, я чувствую, я знаю, мы вернемся сюда на белом коне!». - Как-как ты меня назвал? – удивилась хозяйка. - Я сказал – тетина. То есть, как бы вы мне родня и как бы это особое имя. А наш Агай пусть будет «дядин». По той же логике. Вы не против? Нет, она была не против. Не называть же ее, в самом деле, Неке-апай, как Абикен Бектуров, а Егора – Геке-агай или еще как-нибудь. Так в самолете зародилась легенда, о том, что Марат – племянник и воспитанник хозяйки, легенда, которая сопутствовала их совместному бытию в последующие многие годы… ЦИРКОВЫЕ СОБАКИ Самолет летел почему-то через Семипалатинск, хотя по представлению хозяйки, Гурьев где-то южнее, но остановку объявили в Семипалатинске. Пока Марат бегал в аэропорт за водой и мороженым – Гаврюша мороженое очень ценил – а в сумке он, наверное, совсем испекся, хозяин прогуливал собак подальше от любопытных взглядов, в которых читалось не столько недоумение, сколь неодобрение. Хозяйка вглядывалась в лица попутчиков. Многие были гуряне, с этими людьми и подобными им придется жить бок о бок – сколько, кто знает? Приземистые, скуластые, бледнолицые – замкнутые. Когда все вновь столпились у трапа, одного пассажира в казацкой папахе, наконец, прорвало: - Ну не наглость, а? Моей маме 80 стукнуло, так она еще ни разу на самолете не летала, а вы дворняг возите! - Прямо буржуи какие-то, - подхватила тетенька в клетчатом платке, в обнимку с плетеной корзинкой, из которой высокомерно высилась голова здоровенного гуся. И тут хозяин нашелся и опять же будничным голосом пояснил: - Это цирковые собаки! Пассажиры вновь, как давеча у трапа, оцепенели. - Так что, этот пес в самом деле со львом дрался? - переспросил «казак». - Ну, драться – не дрался, а по ошибке попал в клетку ко льву, любопытный очень! – как бы нехотя объяснил хозяин. - А что они умеют? – полюбопытствовали пассажиры. На выручку подоспела хозяйка: «До того как лапу потерял, - умел танцевать». И проклиная себя, но во спасение ситуации чего не сделаешь! – извлекла из кармана печенье, припасенное для собак, и высоко подняв печенюшку, приказала Лямику: «Танцуй!». И он, словно поняв, что не по забывчивости, не по бездумию она требует от него невозможного, кинулся к ней и попытался сделать усилие, - вдвойне тщетное в его-то годы! – и встать на единственную заднюю лапу, но в глазах у него сверкнул и задор, и готовность, и все это заметили, но увещевали хозяйку: - Ой, не надо, он же не может. Ах ты, умный какой, ветеран заслуженный! Но хозяйка решила окончательно «приручить» аборигенов незнакомой стороны, куда несла ее всегда загадочная планида. И, подозвав Тарашку, подняла вверх печенюшку: «Пой, Тараша!». И черная красавица, - хотя не так легко, как прежде, годы прошли – стала на задние лапки, вытянула вперед передние в аккуратных белых перчатках, и закружилась на месте, притом широко открыв пасть, «запела»: а-а-а! а-а-а! Получив печенюшку, лизнула руку хозяйки и удалилась. Может, вспомнила цирк – номер отыграла, пожинаю лавры и удаляюсь! Тут уж все заахали: «Ну, молодец! Ну, как танцует!». Сообщив, как зовут собак, хозяйка, уже чувствуя, что «сопротивление сломлено», объявила: «У нас в сумках еще два цирковых кота, один тоже умеет петь. Только сейчас они напуганы и не в форме». Сумки стояли тут же у самолета, чуть приоткрытые – проветрить «котят», и хозяйка поочередно раскрыла молнии и желающие могли нагнуться и поглядеть на безмолвного и дрожащего мелкой дрожью Гаврюшу с совершенно обезумевшими простодушно-фиалковыми глазами и на Филиппа, который, неприлично всклокоченный, прижав уши, принялся стенать и ругаться. После чего сумки были закрыты, пассажиры, обмениваясь впечатлениями, поднялись по трапу, - Марат только что подоспел с водой и мороженым. И вдруг у кого-то нашлась маленькая кружка – «вы положите вашему Гаврюше мороженое в кружку». Кто-то отыскал плошку – «собакам воды налить!». Так, среди подобревших пассажиров, остаток пути прошел мирно и спокойно, и котам даже позволили высунуть голову из сумки – гусю можно, а им почему нельзя? Причем Филька уже не ругался, а только стенал и проклинал судьбу. «Прямо король Лир!» – усмехнулся хозяин, а Гаврюша мякнул – ой не надо, не надо, я лучше спрячусь! – и нырнул на дно сумки. Так и долетели до Гурьева. В аэропорту их ждала институтская машина. Шофер удивленно взглянул на несолидную публику с двумя дворнягами – и это директор института?! У прежнего директора – жена вся в золоте, он не раз возил ее за покупками, а Сам – холеный, всегда при шляпе, в моднейшем плаще. Ну – посмотрим, посмотрим, - подумал шофер, никак не предполагая, какие глубокомысленные разговоры станет вести с «несолидным» новым директором через какие-нибудь полгода, пока будет его возить на нефтезавод по делам – путь не близкий, и что хозяйка ему, любителю порисовать на досуге, станет показывать картины в директорской квартире, какие только на открытках и увидишь. Но все это будет потом, пока же «кочевой цирк» прибыл в очередное свое пристанище, в которое еще надлежало вселить голоса и запахи «маленького дома» и все хозяйкины игрушки, а вместе с ними угнездить и сопутствующие им извечные фантомы, - «а то с кем же беседовать хозяйке, когда она удаляется в иное пространство и измерение, делая вид, что просто смотрится в зеркало», - думал Марат по пути в неизвестность… С ПРИБЫТИЕМ! На место добрались уже в сумерки, так что излишнего любопытства на дворе удалось избежать. Квартира – точно такой же планировки, как в Алма-Ате, только надо было, конечно же, у ЖЭКа не спросясь, обрушить бесполезный стояк, чтоб устроить хозяйке ее «гардеробную». Оставалось дождаться контейнеров – квартира была пуста. Где что разместить, даже и думать не приходилось, можно в точности повторить Алма-Атинский вариант. Только что прошел ремонт, все еще пахло краской, кто-то предусмотрительно положил в зале целую гору «курпе» - стеганых одеял, вдруг контейнеры задержатся. А на плите стояли чайник и сковороды. Предусмотрительны гуряне, ничего не скажешь… Из портфелей вытащили термосы и новые пиалы, которые полагалось поставить на стол для первого чаепития в новом доме, и уселись на табуреты, стоявшие у окон, - не в первой на подоконнике чай пить. Лямик и Тарашка получили по одеялу и тут же на них улеглись. Но коты – что творилось с котами! У каждого, в меру темперамента и сообразно характеру, путешествие в самолете, с лязганьем, тряской, духотой, оставило свои следы. Холерик Филипп, взлохмаченный, влажный – вспотел в сумке – шествовал по комнатам, озираясь, стонал без устали, удалялся куда-нибудь в уголок – его тошнило, словом, не менее суток длилась его истерика. Но потом, как только Марат притащил и водрузил в туалете полмешка песка и где-то во дворе найденный тазик, Филипп долго в песке рылся, вполне его одобрил и, появившись на кухне, объявил: «Крру!». Хозяева поспешили открыть банку шпрот, к которым он благоволил, и, отложив порцию для Гаврюши, скормили Филе все до дна. Иное дело – Гаврюша. Кот-Фиалочка перенес сильнейшее потрясение. Он сидел в уголке утюжком, выпучив доверчивые испуганные глаза, молча и все еще дрожа. От шпрот отказался. Лакнул воды и тут же уснул в позе неблагополучия – утюжком. И когда через год Алла Ахматуллина приехала в отпуск и первым делом купила металлическую швабру – не умеете полы мыть, сама вымою! – Гаврюша вздрогнул. Услышав лязг швабры, сделал свечку с пола наверх нового шкафа, где они с Филей поселились. Но все это случится много позже. Пока же, покормив собак припасенной кровяной колбасой, все улеглись в зале на курпе и уснули как подстреленные… ГУРЬЕВ, ЧИТАЙ, УЗЯН – БАЛЮЗИН Пока хозяин «обживал» институт и принимал хозяйство от прежнего директора, чопорного, приторно-вежливого, явно не прощавшего смещения, он с каждым днем убеждался, что «тянуть» институт было не только неразумно, но и небезопасно, - столько выявлялось «черных дыр», недоделанных дел, дутых отчетов, невыполненных, но лихо принятых обязательств. Вся «популяция», от лаборантов до сэнээсов, держалась настороженно, хотя и подобострастно – похоже, подобострастие было лидирующей особенностью институтского климата. Здесь явно чужих не любили, Соловского боялись, так что у его «ставленника» вряд ли были шансы на вживание в эту загадочно-перекумившуюся и перероднившуюся инфраструктуру, где, ненароком затронув, казалось бы, едва видимую ниточку, получалось, что она приводит в движение сложную сеть провинциальной паутины. Житель крупного академического центра, где, впрочем, тоже хватало подспудного кипения страстей, хозяин не подозревал, насколько путанее и опаснее механизм провинциальных отношений. Так он сразу оказался вне «стаи» и ее законов, что в провинции – губительно. Маленькие препоны вставали на его пути, там, где и не ожидалось, все работали с прохладцей – спешить-то куда? Как выяснилось, кандидатские защищали в Алма-Ате, числились в аспирантуре у Соловского, но работы за аспирантов писал Голодов со други, за что получали внушительные конверты, причем все знали, что частью мзды Голодов-Цыпкин делился с Надиной, пока она была жива. Все это «выдавил» Марат – он работал в «сердцевинной» лаборатории катализа – потому что легко сошелся с местной казахской молодежью. Знал ли об этих провинциальных тайнах Соловский, - никто таким вопросом не задавался. Просто его здесь не любили. Казахи – за то, что русский. Русские – дальние потомки местного казачества, впитавшие нравы и обычаи дедов, за то, что «белоэмигрант», и называли его почему-то «персиянин». Неприязнь к Соловскому тут же обволокла и хозяина. Симпатии и антипатии – столь эфемерные категории, что бороться с ними или привлечь их – бесполезное занятие, поскольку гнездятся они в подсознании, и никому еще не удавалось внятно сформулировать, чем именно вызвано то или другое чувство… Словом, на симпатию хозяину рассчитывать не приходилось, тем более что смещенный директор не спешил покидать институт и ошивался в нем каждодневно. Все это вечерами обсуждалось в перекочевавшей «берложке». Даже присутствие Марата в семье Скворцовых не привлекало к ним симпатии, как в Алма-Ате. Вот, мол, покровители «казахской веточки». Напротив, потомки казаков не скрывали удивления и любопытства, кем он приходится им. Так родилась легенда, что Марат, племянник Настасьи Кирилловны по покойной двоюродной сестре. И – как ни странно – легенда прижилась, и отношение к хозяйке у горожан несколько потеплело – все-таки сироту призрела… Незавидным было и положение хозяйки. Поскольку кандидатские местным «молодым ученым» писал Алма-Атинский трест Голодов и Ко, им не было нужды в переводах и основная ее профессия оказалась невостребованной. Поскольку здесь не было музея, а только некий поисково-краеведческий кружок при пединституте, искусствоведческие познания тоже хирели втуне. Однако не тот она человек, чтобы в очередной раз не попытаться «ломать судьбу». Краеведческий кружок? Поисковый? Значит, - было чего искать. - Итак, племянник, - сказала она Марату, - знамя в руки и вперед! Не может этот город не иметь истории, которая по тем же причинам, почему не раскапывали устный казахский фольклор – мы же с тобой знаем, история любого народа начинается с советской власти! – по тем же причинам, наверное, здесь тоже можно приняться за нашу с тобой «археологию». И они усердно внедрялись, каждый в свою среду: казахская молодежь, казахские соседи – а их было не очень много – повествовали бытовавшие предания, из коих видно было, сколь горестно для испокон века тюркского населения оказалась многовековое насильственное бытование здесь Яйских казаков. Потомки же «зловредных казаков» поверяли то, что из рода в род узнавали, – не они бы, казаки, верные слуги трона и России, давно бы в Москве по-казахски говорили, а на троне бы хан сидел. Или Емелька Пугачев. Или Стенька Разин. Умалчивая, что сами казаки тоже охотно «пограбливали» богатеев и с теми и с другими бунтарями… Словом, не прошло и года, как вкратце описанная биография этого края улеглась в хозяйкином «талмуде» – так называлась в «берложке» толстая амбарная книга, в которой покоились черновые записки уже опубликованных фольклорных находок, сделанных в аулах, среди барханов, куда они ездили вместе с Маратом. В эту же амбарную книгу вносила хозяйка свои редкие записи «берложных» событий, включая и «звериные истории». ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1974 ГОД «Как же неласково встретил нас этот странный город с таким, как оказалось, пестрым прошлым, насыщенным боями, бунтами, мгновенно нажитыми и столь же мгновенно утраченными богатствами. Сегодня, в дождливый октябрьский выходной, кто-то с третьего этажа, что над нами, выбросил, видимо метко целясь, прямо в лужу перед нашим балконом крохотного рыжего котенка. Возможно, с перепою – сверху уже второй час слышен не столько хор, сколь ор, про «тонкую рябину» и про то, как Стенька Разин бросает за борт в набежавшую волну легендарную персидскую княжну. Хорошо, Марат дома, - сбежал вниз, подобрал бедолагу. Принес за пазухой: «Видели бы, какие хари ухмыляются с балкона над нами – вы, мол, всяких тварей держите, принимайте еще одну. Ух, ненавижу их всех!». Котенка отмыли. Пламенно-рыжий, полосатый, к счастью он был цел – только нос разбит и небо раздвоилось. Не было здесь Ксении под боком – пришлось лечить самим, руководствуясь многолетним опытом общения с «тварями» и тем, что запомнилось из Ксениной практики. * * * Котенка нарекли Клавдием, а Егор тут же придумал ему отчество Геростратович – он такой пламенно-рыжий, что об него спички зажигать можно! В просторечии же Клаша стал общим любимцем. Филипп и Гаврюша приняли его в свою компанию. Теперь они обжили большой посылочный ящик, который мы водрузили на приглянувшийся им шкаф. Там они спали, что называется, в обнимку и усердно вылизывали друг дружку одновременно, «крест накрест». Нередко из ящика торчала факельно-полосатая рожица Клавдия Геростратовича, которого, случалось, оба принимались вылизывать и тоже одновременно. За три месяца Клаша вырос едва-едва, видно, падение не прошло ему даром, и он так и останется «котенышем» до конца дней. Егорушка усаживает его у себя на столе под лампой – пусть дозревает под домашним солнышком, - так он это называет. * * * Похоже, кроме шофера Игнатия Михайловича отношения Егорушки ни с кем не обрели сердечности. Игнатий Михайлович очень нам помогает, даже мне иной раз по хозяйству, - дайте я вам вон туда гвоздь прибью, Георгию Степановичу некогда, а я без дела сижу. Он нередко остается у нас к ужину, охотно смотрит мои «игрушки» и слушает рассказы о них и о былых их хозяевах и былых временах. Это он невзначай натолкнул меня на некую конструктивную мысль: - Георгию бы Степановичу ублажить Аскара Серикбаевича, прежнего директора, как вы думаете? - Ну, как его ублажить можно? – удивилась я. - А вот я бы на месте Георгия Степановича пошел бы к Аскару и сказал: «Слушай, вести чужое хозяйство, это, как когда раскулачивали у нас казаков – красные все приберут к рукам, а потом по новой налаживают-налаживают, люди к другому привыкли, красным не рады, а у тех – свои порядки, и они здешних не понимают, так что и тем, и другим маета. Давай, хозяйствуй по-прежнему, а я наукой займусь». И, поскольку я удивленно молчала: - Что, не так я говорю? Он же у вас ученый, у него – здешние рассказывают, - вон сколько в Алма-Ате аспирантов было. А тут что? Хозяйство его заело. Казахи за деньги диссертации в столице заказывают – дак это же все знают, вы только не обижайтесь, что я вроде не в свое дело встреваю. Знаете, шофер – он много чего видит. Да и с хозяином вашим мы хорошо по пути беседуем. По душам! …Да, если это даже Игнатию Михайловичу видно, значит – глас народа, глас божий! * * * Позвонила Денису Васильевичу. Соловский, слышно было, взволнован. Звонка не ожидал. Обрадовался. - И все же вы уехали! – укоризненно сказал он. - Не могла же я оставить Скворцова в беде! - Ничего себе беда – институт получил! - Вот в том и беда - не его это дело, Денис Васильевич. Вы не хуже меня знаете, он – ученый, а не администратор. Не перебивайте меня, я потому вам и звоню. Помогите мне. Мне лично. Я не могу видеть, как он угасает. Приезжайте сюда. Все ведь можно устроить вполне пристойно. Егор поговорит с этим вашим Аскаром – видели бы вы его в неизменной черной велюровой шляпе! - Будто я его не знаю! Он-то, конечно, - ничто, но – любимое дитя Обкома, так и вылез в директоры. - Ну, вот видите! А вы – член ЦК, вы и будете благодетелем этого любимого обкомовского «дитяти», водрузите его на место. А Егор вас о том попросит по всей форме, тем более нужно же вам, наконец, завершить вашу общую работу – а когда ему работать? - Вы в самом деле хотите, чтобы я приехал? - Да, очень хочу, а еще пуще горю желанием рассказать про некое предприятие Голодова, что называется, у вас на задворках – по-моему, это и будет тем платком, который вы сможете накинуть на многие ротки. Я имею ввиду слух о том, что вы, якобы, требовали у бедной Надины развода, ну, вы знаете, в связи с чем, - даже поминать не хочется. - Вы меня взбудоражили! Что за сила в вас? Услышал ваш голос – и хоть сейчас в самолет! Хорошо, я приеду в январе и постараюсь все уладить. Но вы обещаете, что мы продолжим ТОТ наш разговор? Я так одинок, - если бы вы знали, как я одинок! – чуть хрипло, не то вздохнув, не то всхлипнув, шепнул Соловский. - Сперва приезжайте, я жду вас! – бессовестно подав ему надежду, закруглила я разговор. Господи! Если бы Егор знал… Простил бы он «спектакли одного актера», которые я – увы, не впервые – разыгрываю с Соловским? Ради него же, Егора. Золотая его голова, как выяснилось за долгие годы, ничуть не приспособлена к «плетению кружев без узелков» – искусству, без которого в провинции еще менее можно найти место под солнцем, чем в той же Алма-Ате. Ничего, с меня не убудет. Что я – по сравнению с ним? По сей день, когда, казалось бы, давно улеглись страсти-мордасти, я по-прежнему – у его подножия и всю жизнь буду смотреть ему в глаза снизу вверх, он – моя совесть, он – мера вещей. Ради него – нет такого шага, которого я бы не сделала… * * * 1975 год мы встретили дома. Я настояла – Егор пригласил Аскара Серикбаева с семьей – у него шесть дочерей. Но он пришел только с женой, миловидной татаркой Халидой, по виду совершенно русского типа. Мягкая, тактичная, она сразу обратила внимание на наших животин и, видно, из вежливости спрашивала, «кто есть кто». История Клаши ее растрогала: «Кто бы сказал, что из выброшенного с балкона животного вырастет такой красавчик. Знаете, он – прямо как с открытки. Теперь вы можете отдать его в виварий – пусть послужит науке». И при этом ласково почесывала Клавдия под подбородком, а он мурлыкал что было силы. Рядом сидел Марат – Аскара и Егора выпроводили в кабинет, я надеялась, что, наконец, состоится тот разговор, идея которого, как ни странно, принадлежала шоферу Игнатию Михайловичу. Услышав упоминание о виварии, Марат резко встал и ушел, захватив Клашика – он вам, наверное, мешает, а еще он линючий и у вас на черном платье будет полно шерсти. Халида с радостью избавилась от необходимости кокетничать с «тварями» и отдала Клашика Марату… Что до заветного разговора в кабинете, все получилось, как я надеялась. Мужчины появились в зале ублаготворенные. Аскар похлопывал Егора по плечу, даже несколько покровительственно: «Выпьем, Георгий Степанович, за наше, наконец, состоявшееся близкое знакомство! Недаром про вас в Алма-Ате говорят, что вы редкой души человек!». После их ухода мы втроем пили чай на кухне. Егора трясло от омерзения: - Кончился счастливый виток моей жизни. Помнишь, когда-то мы шутили, что я до того везучий – если, мол, пулю бы прямо в меня пустили, она бы презрела все законы и полетела бы зигзагом, а меня бы минула. Мы ошибались. Наш отъезд сюда – моя пуля. Голодовский слушок – моя пуля. И все-таки она меня настигла! Егор рассказал мне, как Аскар ломался, потом смягчился, потом растрогался, затем усумнился: «А как же Соловский?». И, наконец, услышав, что Егор подаст «Прошение» по всей форме, сомлел и обещал, что пока он, Серикбаев, директорствует, лаборатория катализа будет «царской лабораторией» – оборудование, штаты, площади, пусть все это Скворцова не волнует, лишь бы он трудился «на благо науки и во славу института»… Мой рассказ был скромнее: о сюсюканье Халиды и о предложении «сдать такого красивого котенка в виварий». - О, господи! В этом – весь местный климат. Жестокость парнокопытных. Коровьи добрые глаза с поволокой, а стукнет дурь в голову – копытами истопчут все, что на пути! – подытожил Егор». ВРЕМЯ ПОТЕРЬ Пока в «берложку» никто, похоже, приезжать не собирался – Соловский молчал. После новогоднего визита Серикбаева отношения в институте заметно потеплели. Вот разве что очередное огорчение постигло хозяев. Заболел Клашик. У него и раньше бывали странные приступы, когда, видно, что-то болело в брюшке, и он усиленно себя вылизывал и смешно рычал, как бы гневался на боль, которая смела его беспокоить. «Берложники» все больше к нему привязывались, особенно хозяин. Теперь Клавдий Геростратович, всеми обласканный, окончательно оформился в полосатого факельно-рыжего красавца, будто в дивной парчовой шкурке. И, выдумщик хозяин, придумал про него «поговорку» - наш князенька (главкот!) в золотой шубке требует на обед золотых рыбок. Это потому, что Клашик очень привередничал в еде – наверное, из-за больного брюшка, пострадавшего при падении… И вот «князенька» вдруг вовсе перестал есть. Только жадно пил и искал прохладу. Забирался на кухне в умывальник и подолгу лежал там утюжком. Хозяйка пичкала его антибиотиками, умудряясь разрезать каждую таблетку на шестнадцать частей – такой он был маленький! – и сокрушенно твердила: «Это перитонит. Наверное, у него в брюшке все повреждено». Клавдий Геростратович тихо скончался в тортовой коробочке, на крохотной подушке, сшитой для него Маратом. Он будто уснул, потом слабо, точно во сне, пискнул, и утих. Ночью хозяин и Марат забрались в подвал и с трудом вырыв – благо, пол земляной – небольшую ямку, похоронили коробочку с крышкой, празднично расписанной розами и поздравлениями «С новым годом!». И вдруг Марат сказал: «Это Аскарова ведьма его сглазила – тискала, гладила. Никогда и никого не будем допускать к нашим зверям. Здесь все злые. Жестокое племя в черном городе. Чем меньше посторонних в нашем доме, тем безопаснее». Ох, не знал Марат, что не пройдет и недели, как появится в «черном городе» и в «берложке», конечно же, Соловский. Затеянная хозяйкой игра прошла как по нотам. К общему удовлетворению, не только пристойно, но с почетом для всех – Аскар занял свое прибыльное и бесхлопотное место, а хозяин – свое. Причем Соловский, после некоего тайного совещания с хозяйкой, объявил, что отныне, с появлением Скворцова, отменяется прием аспирантов по каталитическим темам в Алма-Ате, - вот вам руководитель, учитесь, растите, пишите диссертации, а уж защита вам в нашем Совете обеспечена – давно ли Георгий Степанович был не только ученым секретарем Совета, но и первой скрипкой в институте. И добавил: «Кто дружит с ним – дружит с высшими столичными инстанциями» (очевидно, подразумевая свою принадлежность к ЦК). ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1975 ГОД «Ох, и тяжкий состоялся у меня разговор с Д. В. Во-первых, он сознался, что в самом деле просил развод у Надины (что раньше отрицал), но клянется, что моего имени в этой связи не поминал никогда. И, выходит, Надина с ее куриным интеллектом все-таки сама вычислила причину разлада. Да и трудно ли было вычислить! Помню, как однажды, побывав на приеме у Д. В. и высказав обиду, что долго квартиру не дают, я не слушала его уверений, что он, де, старается, что это Абикен тянет с распределением, и, извинившись, сказала, что спешу на банкет – в лаборатории Егора прошла защита, и, наверное, уже все собрались. И я действительно спешила. Быстро шла по путанным коридорам Главного Корпуса и отчетливо слышала столь же быстрые шаги за собой и кожей чувствовала, что это Д. В. И он на самом деле меня догнал: «Я тоже иду на этот банкет – я был оппонентом, пойдемте вместе». И мы вместе вошли в большую лабораторную «конференцную», где все уже сидели за столом и многозначительно освободили места для нас с Д. В. рядом. Да мало ли… Нет, не трудно, не трудно было бедной Надине вычислить «корень зла»… Но громовым ударом прозвучало для Д. В. сообщение о «предприятии Голодов и Ко». «Я их уничтожу!» – орал он. Но я ему уже не верила. Ведь отрицал же поначалу, что просил у Надины развод, и, выходит, Голодов не лгал, что именно это толкнуло ее на роковой шаг. Только беда, что мое имя и честь Егора, походя, Голодов измарал, конъюнктуры для… Но теперь – что толку ворошить ту историю. В результате мы оказались в «черном городе» и нам предстояло «прорастать через асфальт» – фигурально говоря, потому что большая часть улиц асфальта не видывала. Словом, надо было врастать в новый пласт бытия, и я, раз навсегда вычеркнув из моей жизни малейшую память о Д. В., дала себе слово, что приживусь тут. Полюбить – не полюблю эту нелепую полу-казачью-полустаницу в казахской обертке, а заставлю их всех, которые убивают зверей и унижают людей, которые одной рукой ласкают, другой – отправляют на живодерню, заставлю их всех принять нас, такими, какие мы есть, а если нет, - грош мне цена, и лучше мне было выброситься из самолета, чем приземлиться на этой враждебной земле»… МИМОЛЕТНЫЕ УЛЫБКИ А в «берложке» жизнь шла своим чередом. И полосами вился над ней черно-белый жгут бытия. Сейчас, казалось, белая полоса распростерлась над домом – звериное царство благоденствовало, смешило несколько взъерошенных от постоянного ожидания беды хозяев, появлялись новые постояльцы… Наступил март. Под окнами у самого дома на раннем рассвете – небо светлеет уже к 4 утрам – истошный, неприличный кошачий ор. Хозяйка и Марат, как обычно, полночничали и, услышав вопли одинокой кошки, явно алчущей любви, решили – а возьмем ее в дом, познакомим с Филиппом и Гаврюшей. Они же сроду кошки не видывали и, похоже, вполне довольствуются взаимной нежной дружбой именно поэтому. Марат мигом слетал во двор и принес забавную кошенку самой тривиальной тигрово-серой масти, с наглейшей мордочкой, и тут же снял неразлучных дружкой со шкафа, где они, проснувшись, усердно лизали друг дружку, и оставил их наедине с гостьей. Кошка призывно заурчала, Филипп ответил неожиданно боевым кличем, ничуть не высказывая почтения к даме, потом слышно было, как грузно прыгнули на шкаф два «не героя» и оттуда ругались – ты кто такая? а ну пошла, дешевка! Кошка отвечала базарным голосом, вопрошая, - что, перевелось котиное племя, или, может, вы оба «укороченные»? Гаврюша молчал, а Филипп произнес длинную и возмущенную тираду, возможно, про то, что «нашу дружбу ничто не заменит» и что ему лично «нужна только моя Гаврила». Во всяком случае, после такого спича кошка даже взвизгнула от возмущения, и Марат скорехонько унес ее во двор на то место, где подобрал, а она чуть не до утра на всю улицу всячески поносила странных котов, которые даже вдвоем не справились с одной кошкой, и явно состоят в противоестественной связи. Берложные же Кастор и Поллукс – ну как же еще назвать таких дружков «не разлей вода» – успокоились. Филипп, укоризненно поглядев на хозяйку и Марата – нгяу-нгяу-нгяу, и не приводите больше дворовых шлюх, у меня есть моя Гаврила, вы что – непонятливые? Обитатели «берложки» были понятливы, и, закрывшись на кухне, хохотали «шепотом», но все же хозяин проснулся на час раньше, чем положено, и, услышав историю о поруганном достоинстве дворовой кошки, великодушно простил раннюю побудку…
|
|
|
