Часть первая. ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ.

ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ

Повесть

Страница 6 из 7

[ 1 ]  [ 2 ]  [ 3 ]  [ 4 ]  [ 5 ]  [ 6 ]  [ 7 ]

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Наступила весна, хозяин опять попал в больницу, на сей раз в самом деле на профилактику – весной сердечникам положено полечиться. Главную кормительницу соседи пригласили погостить на даче, и она охотно согласилась. Нависшее над домом неблагополучие угнетало ее – ей перевалило за 80, но беспечный нрав и неизменный оптимизм помогали ей. Она казалась неподвластной времени и чуть не полный век оставалась подвижной, веселой, остроумной – «потому что я тщательно оберегаю себя от отрицательных эмоций» – так она объясняла естественный старческий эгоизм, который с некоторых пор все явственнее в ней проявлялся. Болезни обеих собак, Володины визиты, прогулки, при которых Марат по очереди выносил собак во двор, все это угнетало ее. Это и были те отрицательные эмоции, от которых подальше она отправилась на соседскую дачу – пребывание хозяина в больнице ее не угнетало, она знала, что это – «всего лишь профилактика»…

И вдруг Марат, домосед и «одиночка» по природе, завел роман с институтской кладовщицей. Роман – не роман, но на субботу и воскресенье он уходил к ней с ночевой, и хозяин только ухмылялся: «Она же толстая, как кадушка. И лет на пятнадцать старше. Вот остолопина!»

Тем не менее, теперь хозяйке приходилось утром и вечером сносить собак на прогулку, и она только удивлялась, что Лямик – «ботень», как называла его Алла Ахматуллина, - стал таким легким. Раньше ей, хозяйке, ни за что бы не поднять его на руки. И каждый раз – тоненькая иголочка в сердце: когда-то его, всеобщего любимца, называли «ах ты толстая, рыжая лошадь!» Если бы былые почитатели могли его увидеть сейчас, такого легкого, как бы усохшего…

Ну да ладно! Нельзя распускаться. Они с Маратом справятся, потом вернется хозяин – все образуется. «В конце концов, Лямику и Тарашке всего по 20 лет или около того, если за ними ухаживать как положено, лет 5 они еще побудут с нами», - утешала себя хозяйка.

В будний день – не «ночевочный» у Зои – Марат отправился как-то вечером прогулять собак. И что-то долго его не было. Хозяйка глянула на часы – больше часа, как ушел. В дурном предчувствии сбежала по лестнице. Двор пуст. Марата нет. Не видно и собак. И вдруг в полутьме хозяйка заметила под скамейкой Лямика и Тарашку, которые, прижавшись друг к другу, смирно ожидали, когда за ними придут. Им обоим трудно было без поводка, поводок в руке Марата придавал им уверенность – мы не одни, нас любят, нас хозяева прогуливают!

Но где же Марат? – недоумевала хозяйка и выглянула за ворота на улицу. А Марат висел на телефоне – на доме был автомат – и безмятежно вот уже битый час флиртовал с кладовщицей Зоей, видно, стеснялся ей звонить из дому. Увидел хозяйку, быстро свернул разговор, и смущенно улыбаясь:

- Тетина, я собак уже прогулял, но им же полезно посидеть на воздухе, правда? – попытался обернуть в полушутку возникшую неловкость.

- Да, наверное! – сказала хозяйка и, подхватив на руки Тарашку, направилась к дому. С Лямиком на руках за ней следовал Марат.

И все было как всегда. Чаепитие у телевизора. И обычные «берложные» разговоры, и Марат даже предложил почитать любимого Дорошевича, а читал он хорошо и обычно все от души веселились в такие вечера.

- Не надо, - сказала хозяйка. – Я лягу спать пораньше.

Но она не спала. Невозможно было забыть беспомощные собачьи фигурки, прижавшиеся друг к дружке в укромном месте под скамьей – от опасностей подальше. Они, которых хозяйка знала веселыми, задорными, проказливыми, своевольными – теперь сидели забытые и заброшенные тем же Маратом, который чуть не полтора десятка лет пестовал их и, казалось, любил также, как хозяин и хозяйка.

А сейчас – предал. Крохотное предательство. Значит, «зерно предательство» где-то в глубине маратовой души гнездится давно, просто не было случая ему проявиться. Но случаями полным полно будущее, и, значит, коли возможно маленькое предательство, не исключено и большое.

И хозяйка вдруг поняла, что подобные вечерние обманы будут и впредь и что хозяину носить Лямика нельзя, и потому он не может отстранить Марата от прогулок, а она с трудом с этой задачей справляется даже изредка…

Тем не менее, пока хозяин был в больницу, она еще пару недель не допускала Марата к вечерним прогулкам – утром он собак не оставит, соседей постесняется. Вечерами же сама сносила по очереди собак с лестницы, а Марат следовал за ней по пятам и чуть не слезно просил доверять ему как прежде, разве до этого случая он когда-нибудь лгал ей, разве она не знает, что «самые дорогие люди для него тетина и дядин». Он хорошо знал хозяйку и знал, что она ничего не забудет и не уступит, и все же ежевечерняя сцена покаяния всякий раз повторялась и, наверное, повторялась бы еще долго. Если бы…

ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1979 ГОД

«Сегодня Володя смотрел Тарашу и убитым голосом сказал, что видимо у нее метастазы в горле. Она трудно глотает и постоянно лижет ковры, хочет наглотаться ворса, чтобы горло прочистить, - если, мол, стошнит, то избавится от кома, который ее душит. «Боюсь, ей будет все хуже и хуже, боюсь, она начнет задыхаться и сильно мучиться», - сказал Володя, но я ему не поверила, понаблюдаю сама.

* * *

В самом деле, Тараша судорожно лижет ковры и надсадно кашляет, как будто что-то ей мешает – ком в горле. Значит, в самом деле – метастаз. И очень ослабела. Глотает не любимые свои котлеты, а твердые хлебные корки – пытается ком протолкнуть. Стала совсем легонькая. Взгляд – преданный, истовый, молящий – если уж ты не поможешь, так кто же?

* * *

Хороший солнечный денек. Марат на работе. Решила вынести собак на травку, на солнышко. Посижу, почитаю на лавочке, а они – около меня. Вынесла Тарашу, пошла за Лямиком. Думала, она пока хоть попытается побегать по траве. Ничуть не бывало. Выхожу – она лежит смирно, аккуратно вытянув вперед передние лапки в белых перчатках, взгляд вопрошающий, виноватый – знаю, ты меня вывела погулять, а ничего, что я прилегла? Лямик без нее совсем беспомощный. Даже на поводке, но не прижавшись к Тараше, его качает, и он либо падает на бок, либо садится в изнеможении – не вижу дороги, я лучше так посижу, гуляй без меня…

* * *

Горько мне, горько. Вижу, жизненный путь моих зверей на пределе. И чем дальше, тем больше станут мучиться оба. Надеяться не на кого, только на себя саму. Но что я могу? Как избавить Тарашу от «комка в горле», который все сильнее душит ее? И как станет жить Лямик без нее, потеряв зрение и слух?

Попросить Володю усыпить их? Но он никогда не согласится – он скажет: «Не я дал им жизнь, не мне и отнимать». И будет прав. А притом приедет маман, - «отрицательные эмоции» ее вспугнут, и она объявит, что едет домой, к сестре. Слава богу, что они по сей день так дружны. И попробуй удержи ее, а отпустить – доведется ли вновь увидеться. Время беспощадно, сколь бы мужественно она ни противостояла бремени лет.

* * *

После воровского того вечера, когда Марат предал собак, - почему-то именно с воровством ассоциируется для меня, его, казалось бы, не особо примечательный поступок – не знаю, удастся ли мне амортизировать вспышки маман в домашнем внутриусобном противостоянии. Когда они с Маратом рядом – оба искрят. Егору же – чтобы никаких волнений, сказано ведь.

А несчастные мои звери, невольная причина стольких возможных последствий, безмятежно спят себе под столом, уткнувшись носами друг в дружку…

* * *

Марат на работе. Решаюсь. «Возьму на себя». В самом деле, если не мне, так кому же разрубить этот домашний узел?

* * *

Покормила собак. Хоть Лямику все равно теперь, чем его кормят, дала ему любимый сыр, кусочек торта, и он сглотнул все не жуя, и, по-моему, не ощущая вкуса. Тараше дала сахар-рафинад, сколько она сама захотела. И сели мы в кабинете у Егора, я – на низком пуфике, Тараша у меня на руках, Лямик – рядом, голову положил мне на ногу, не забыт, значит, еще детский рефлекс…

Около меня на полу хлороформ, вата, пластиковые мешки.

Если уж так суждено, то никому не позволю это сделать. Пусть я сама. Такая, значит, планида. Убивать тех, кого любишь, своей рукой легче, чем отдать в чужие.

Налила хлороформ на вату и, держа Тарашу на коленях, быстро приложила вату к ее мордочке, она почти не отбивалась. Я надела ей на голову маленький мешок. Завязала. Она попыталась, было, вырваться, но через минуту уснула. Утихла навсегда.

Уложила ее на ковер подальше от Лямика. Села около него на пол, долго гладила, прильнув щекой к его морщинистому шишковатому лбу. Он закрыл глаза, чувствуя ласку. И, чуть всхрапывая, уснул. Вглядывалась в его смешные «бульдожьи» приметы, - сколько надежд вселяли эти выразительные складки у него на лбу в соседских ребят, - они твердо верили, что из Лямика получится «настоящий боксер, а на худой конец, может быть, бульдог!»

Но – хватит. Сделала все то же, что с Тарашей. И вот, когда надела на него мешочек, видно от хлороформа, какие-то тормоза в мозгу сдали, и он звонко и даже задиристо гавкнул. После двух лет – «обрел дар речи». В последний раз. И – затих.

Так сидела я около моих зверей, которые 20 лет были рядом, в беде и радости, которые вместе с нами совершили головокружительное путешествие в самолете. Из светлой полосы нашей жизни – в черную.

Марат говорит, что «наши звери берут на себя», то есть если нам суждена беды, они как бы приносят себя в жертву судьбе – не тронь хозяев. Но ни болезнь Лямика, ни страдания Тараши не отвели руки судьбы от нашего дома. Разве я не понимаю, что Егор обречен? Разве не понимаю, сколь хрупка моя несгибаемая, моя веселая маман. Разве не разрушено до основания непоколебимое доверие, которое столько лет связывало Марата с нашим домом?

Сегодня – «взяла на себя». Принесла в жертву судьбе дорогих друзей нашего дома и спутников нашей жизни – пусть бы судьба смилостивилась над всеми нами, ибо ничего светлого не вижу впереди.

Сделала то, что до конца дней останется на мне – как кровь на руках после убийства. В сущности – тоже предательство.

Марату скажу правду. И разъясню, почему так сделала. Именно он подбросил мне первый стимул к сегодняшнему убийству. И теперь пусть со мною пополам несет эту вину. Если вообще способен испытывать чувство вины.

Сейчас ненавижу его.

Егору придется солгать. Что Тарашка задохнулась от «комка», а Лямик вскоре после того угас от старости. Егор вернется домой ведь через две недели. Так что успею «войти в роль», чтоб его не расстраивать. А маман, ну для нее – прекрасная сказка: «Они жили счастливо и умерли в один день». Она – поверит. Ей так удобнее – поверить и оградить себя от отрицательных эмоций…

* * *

Три часа ночи. Только что Марат похоронил наших собак около гаражей. Там их никто не потревожит. Он осунулся, «почернел лицом», стал на колени около моего кресла:

- Тетина, никогда эту ночь не забуду. Это мне наказание за идиотское легкомыслие – тем более роман закончен. Да и какой роман! И вообще – не до романов, чувствую, черная нить жгута над нами. Тетина, помни, я всегда рядом с тобой. До конца жизни!

Так он мне сказал, но душа моя холодна и пока для него закрыта»…

 ВОЗВРАЩЕНИЕ ХОЗЯИНА В СИРОТЛИВУЮ БЕРЛОЖКУ

Прошло полмесяца. В доме без собак пусто и удручающе тихо. Марат бегом бежит с работы домой, чтобы поменьше оставлять хозяйку одну. Заходит – глаза встревоженные: «Ну как, тетина?».

Теперь все чаще Яшка забирается в кабинет хозяина. Марат знает – Глокая Куздра чувствует, что Филипп, непобедимый конкурент, ослаб, хотя пока, кроме странной матросской походочки, ничто в нем не изменилось. Что похудел – так это уже бывало, ну-ка, станет есть консервы в томате?

Консервы в томате – любимейший корм для Филиппа-Великолепного. Он может запросто «скрукать» целую банку и, глядя в глаза хозяевам, заявить – кррру, дайте еще, настроен много и вкусно кушать!

Дали консервы. Ничего, томат аккуратно слизан до дна, значит, Филипп здоров.

Но аульное предчувствие мает: недолговечен Филипп, недолговечен - нет, хозяйке Марат ничего не скажет. Хватит с нее переживаний. Пусть спокойно дочитывает корректуру своей книжки «В стране саксаула». Некоторым образом это их с Маратом общее детище. Сколько счастливых поездок в аул, сколько визитов в Алма-Атинский дом аульных стариков и древних почтенных «апай» в белых «киимшеках» с серебряными браслетами и кольцами на сморщенных руках – в гостях надо быть в полной форме и поддерживать честь рода…

По дороге с работы домой Марат вспоминает, как свято выполнялись хозяйкой ритуалы гостеприимства, и хотя она ни слова по-казахски не говорила, но со временем стала понимать сказы аульных гостей, а он, Марат, слово в слово еще и переводил ей, а она записывала, записывала!

А иногда на полях своей амбарной книги делала зарисовки – особенно удался ей Маратов чуть не столетний прадед Жумахан, и когда он умер, они с хозяйкой поехали его хоронить, и она поклялась, что обязательно о старике напишет. И вот – в ее книге Маратов прадед мелькает чуть не на каждой странице. Нет, не так уж плохо стоят их алма-атинские акции, если такое солидное издательство выпустило ее книгу…

Кто знает, кто знает, может, он, Марат, не так уж и ошибался, когда в самолете говорил хозяйке, что в Алма-Ату они еще вернутся на белом коне…

Но зайдя в дом, встречал обеспокоенный взгляд хозяйки и понимал, что она больна ожиданием беды и потому про Филиппа ей ничего не говорил.

Наконец, вернулся хозяин. Торжественная встреча состоялась еще в вестибюле. Как, по каким признакам угадал Филипп, что хозяин на пути к дому, но он вдруг стремительно вспрыгнул на круглый стол в вестибюле и уставился на дверь. Хозяин вошел, отворив дверь своим ключом, и предусмотрительно скрестил руки на груди – подготовил посадочную площадку для Филиппа. И тут произошло то, что не могли не заметить все обитатели дома. Филипп привычно сделал свечку, но не «долетел» до рук хозяина и неловко свалился набок, после чего сконфуженно, чуть заваливаясь в сторону, побрел в кабинет…

Хозяин всполошился:

- Что с ним! Не заболел?

- Да нет же, конечно, нет! – успокаивала хозяйка. – Ведь ему уже 14, не может он прыгать как котенок.

В кухне хозяин по привычке заглянул под стол – поприветствовать «песью колонию», так он называл общежитие на матрасике, где уживались все «квадрупеды», кроме Филиппа-Великолепного. Но тут же опустил скатерть – вспомнил. Хозяйка еще в больнице осторожно, очень осторожно ему рассказала о кончине собак – все по плану, и он сделал вид, что верит, хотя подозревал, что не все прозрачно в ее рассказе.

Но по замкнутому лицу хозяйки понимал – как она говаривала, «будем считать, что все так и произошло». Такова ее установка, и значит, такая версия должна быть принята без уточнения.

А чаепитие по поводу возвращения все равно получилось радостным, и Филиппа даже посадили на отдельный стул рядом с хозяином, и наглый котяра то и дело подцеплял со стола когтем левой передней полюбившиеся кусочки, и все успокоились: здоров, ну конечно же, здоров…

Вернулась и главная кормительница, отдохнувшая, бодрая, полная впечатлений, с целой корзиной варений и солений, которые соседи, у коих она гостила, «заставили, ну просто заставили меня заготовить!», за что она подарила радушной дачной знакомой старинное аквамариновое кольцо, которым соседи на лавочке не уставали восхищаться. Авторитет ее в глазах соседей еще более возрос и вечерами, на посиделках, они не мигая слушали ее рассказы про былую жизнь, поездки за границу – ее супруг, а хозяйкин отец, был человеком видным и часто разъезжал, обласканный свыше.

В заранее придуманную сказку про собак – «жили счастливо и умерли в один день», как хозяйка и думала, главная кормительница охотно поверила или сделала вид, что поверила, - так было удобнее…

 СЛЕДЫ ИМПЕРАТОРА

Хозяин рассказал о любопытном знакомстве в больнице. За столом во время трапез он сидел напротив пожилого человека, подтянутого, с узким костистым лицом, с бархатно-черными глазами, которые он неожиданно вскидывал на собеседника, и тот ежился под пронзительным взглядом, ничуть не сживавшимся с бархатистостью глаз. Разговорились. И даже сблизились.

И что же? Незнакомец, полковник в отставке, в совсем еще недавнем прошлом был начальником лагеря на Дальнем Востоке, где отбывал свой срок последний китайский император, вернее – Манчжурский. Полковник рассказал хозяину, что очень тому покровительствовал, потому что нельзя было не посочувствовать его смиренному величию!

Он так беспрекословно выслушивал и выполнял все приказания, что вскоре его перевели на особый режим: он любил цветы и ему поручили завести сад.Сад получился дивный – за десять-то лет! И когда закончился срок императора, он попросил оставить его в лагере вольнонаемным, около сада. Однако пришлось его освободить, - за границей его пребывание в лагере могло быть истолковано превратно! – и что с ним стало – кто знает…

«Любовь» с Китаем кончилась, русские покинули его территорию и «дружбы навек» как не было. Теперь там гуляли и бесчинствовали хун-вэн-бины, и над страной парил косоглазый, скуластый кумир Мао на огромных полотнищах, с которыми могли соперничать, разве что былые портреты былого усатого кумира, «вождя всех времен и народов», сейчас напрочь и даже нарочито забытого – по крайней мере, официально.

Еще хозяин сообщил, что полковника с дочерью – жена у того больна, с постели не встает, - он пригласил на следующее воскресенье, у него редкостные фотографии, хозяйке будет интересно…

Услышав о предполагаемом визите, главная кормительница необычайно оживилась, предстоял приятный прием, напоминающий былые времена, когда в ее доме гости не переводились, и она заранее обдумывала меню и как сервировать стол – надо же, человек дружил с последним императором…

Спасительная суета сует чуть прояснила атмосферу в доме. Хозяйка отправила в издательство корректуру, книга должна была выйти невдолге и хозяин заранее поздравлял «авторэссу» – так он поддразнивал хозяйку.

 УГАСАНИЕ «ВЕЛИКОЛЕПНОГО»

А между тем, подспудно в «берложку» подкрадывалась очередная потеря. С некоторых пор наблюдалась необычайная наглость «Розового Бонифация». Мало того, что Яшка постоянно норовил занять кресло Филиппа в кабинете, и, похоже, уже ничуть его не боялся, так теперь Розовый Бонифаций бесцеремонно вспрыгивал на письменный стол к хозяину и садился под лампу рядом с Филиппом, которого едва ли не перерос. И когда Филипп замахивался на него богатырской левой, Бонифаций глухо урчал – попробуй, тронь! – и, срам сказать, Филипп презрительно прищуривал глаза – в упор тебя не вижу! – и смирно ложился рядом. Вот это хозяина не на шутку встревожило.

- Что-то с нашим Филиппом не то, по-моему, он стал побаиваться и Яши, и Бонифация! – сказал хозяин и Марат понимающе на него взглянул:

- Я же давно предупреждал!

Впрочем, на первый взгляд, ничего не менялось – ежевечерне Филипп вместе с хозяином принимал ванну с хвойным экстрактом, отчего Великолепный чуть флюоресцировал и потому давно звался еще и «собака Баскервиллей».

Сейчас, он как всегда появлялся в спальне, сейчас же вслед за хозяином, который объявлял: «Собака Баскервиллей» велит ложиться спать. И Филипп вспрыгивал на диван и тихонько говорил «ыннь», что означало порицание хозяйке – а ты что же? Хозяйка отвечала: «Я, Филенька, еще поработаю, а вы с хозяином спите!»

Сейчас, как и всегда, Филипп, разогревшись под лампой, прыгал под хозяйский стол, охладиться, и хозяин всякий раз потешался: «Ну, сиганул мужичок из парной в снег!» Потому что под столом стоял посылочный ящик с бутылками из-под минералки, которые годами все собирались сдать, но так и не собрались, и Филипп ложился на холодные бутылки, и там дожидался, когда им с хозяином перед сном идти на водные процедуры.

Теперь хозяйка зорко следила за поведением Филиппа – пыталась обнаружить признаки болезни. Но все было как всегда. Разве что поражала непривычная уступчивость Филиппа в отношении Яши и Бонифация – с Гаврилой они по прежнему дружили душа в душу. Только и тот, и другой уже с трудом делали свечку в их личный ящик на шкафу, так что хозяйка их сама туда подсаживала.

Чтобы Филипп не чувствовал себя униженным, явно утратив былое лидерство, хозяйка поместила его в спальню, отдельно от остальных. На ночь в уголке ставили его плошку с сырой рыбой – он любил поздние ужины, и чашку с водой.

… А полковник позвонил, что состояние жены ухудшилось, и он просит отложить визит. Тем не менее, задуманная встреча состоялась, только примерно через месяц после назначенного срока. Хозяйке он не понравился: пронзительность взгляда смущала и не вязалась с приятным баритоном и интеллигентностью повадок.

Он показывал альбом с фотографиями до лагерной и лагерной поры – «А вот – это император сдался и его ведут ко мне». Элегантно одетый, совершенно европейского вида человек лет 40, с небольшим саквояжем в руке, идет меж двух низкорослых наших солдатиков, держа голову высоко, но не заносчиво. Другая фотография: он же, но в лагерной робе и фуражке, в общем строю – час физических упражнений. И опять он – одухотворенное лицо, мягкая улыбка, - подвязывает тонкими пальцами разросшийся куст астр, - может, вспоминает о Запретном Дворце – императорской резиденции, в котором вырос…

Дочка полковника – диктор местного радио, жизнерадостная, смуглая, изящная, совершенно раскрепощенное создание – сейчас это называется «без комплексов» – очаровала главную кормительницу, которая усердно ее потчевала, а та, сладкоежка, вполне оценила кулинарные таланты «почтенной дамы», какой держала себя маман.

Хозяйка сидела в сторонке, и пока мужчины разговаривали, разглядывала альбом, переданный ей полковником. Что могло сблизить человека с пронзительным взглядом и явно небезопасным прошлым с этим утонченным отпрыском древнейшего манчжурского рода – 700 лет насчитывала его династия!

Решимость плененного императора покориться судьбе со всем долженствующим смирением? Неуверенность начальника, что все так и будет, - а вдруг мощные заокеанские покровители затребуют выдачи императора? Или – малейшее поругание его достоинства просочится, не только за «китайскую стену», где уже давно реют серпасто-молоткастые знамена, но и за пределы куда более грозного «занавеса», и тогда – очередной скандал: «красные варвары», надругательство над личностью…

Так или иначе, а была, была-таки близость…

Дочка экс-лагерного начальства, погладив себя по едва заметному брюшку, ублаготворенно заявила: «Ох, наелась вкусностей на неделю вперед!» – чем особо порадовала «почтенную даму», - главная кормительница все еще пребывала в этой ипостаси, дочка подошла к хозяйке и сказала: «А самое интересное папа не показал – вот платок, который император, когда его выпустили, подарил ему на память!»

И развернула ярко-желтый (в Китае – ритуально «императорский» цвет) тончайшего шелка, квадратный, не то платок, не то небольшую скатерть, с шитыми алым шелком и золотой нитью, причудливыми драконами, в ореоле кудрявой, нарядной окружности – не то солнца, не то хризантемы…

Хозяйка коснулась платка и словно почувствовала пожатие родственной руки. Она хорошо знала, еще со времен репрессии ее отца, - слишком видного, чтобы остаться невредимым в разгар «мясорубочных акций» в известные годы, - она хорошо знала, что такое сближение с лагерным начальством, и как от такого сближения стонет растоптанная душа бессонными ночами, - отец после чудодейственного освобождения много чего ей рассказывал…

Но тут появился Филипп, и не обращая внимания на гостей, в развалочку направился к столу. Вспрыгнул на свободный стул и привычно тыкнулся в открытую банку с сайрой в томате.

- Он обожает томат, - сконфуженно сказала «почтенная дама» – едва почует, просто безумеет и даже лезет на стол!

И тут милейшее создание, очаровавшее всех, включая и Марата, прелестным полудетским говорком с чуточным грассированием, высказалось:

- А по морде? Что значит – на стол?

Хозяйка не дрогнувшим голосом, спокойно парировала:

- У нас в доме – по морде – не принято. Кого бы то ни было!…

 ГИБЕЛЬ ВЕЛИКОЛЕПНОГО

Не иначе, полковник почуял недоброе, его благоприобретенный лоск как бы в миг потускнел, и из под пристойной личины проглянули следы былых деяний. После чего гости посидели совсем недолго и удалились, обмениваясь любезностями с хозяевами.

- Филечка, Филька, дорогой красавец, иди доедать твой томат! – позвала хозяйка и поставила банку с сайрой на пол. Филя ринулся к банке, но лизнув пару раз, ушел.

- Что-то все же не то с Филиппом! – встревожился хозяин.

И не зря встревожился. Кота стошнило, зрачки расширились – значит, где-то больно. Он дал себя ощупать, но никаких болевых точек хозяин не нашел. После осмотра Филипп удалился, и перед сном хозяин напрасно его искал. Не было его на бутылках под столом, не было под лампой, нигде не было.

Но хозяйка знала потайные места, где Филипп иногда уединялся, когда прочие «квадрупеды» ему надоедали. В комнате главной кормительницы стояла стеклянная невысокая горка, вроде стола, покрытая бархатной скатертью. Стекла раздвигались и не раз Филипп, а иногда и с Гаврюшей вместе, посещал эту обитель, а потому там, конечно же, появился теплый плед, а все прочие предметы убрали, - так, пустяки какие-то, шкатулочки, мешочки с клубками разноцветной шерсти – главная кормительница любила рукодельничать. Обитель назвали «Филин Эрмитажик».

Вот про него и вспомнила хозяйка. Приподняв бархатную скатерть, увидела Филиппа. Он сидел утюжком, зрачки расширены. Попытались его выманить – кот еще глубже забрался в угол.

- Тетина, не надо его тревожить! – сказал Марат. – Если ему полегчает, сам вылезет!

Хозяйка, похолодев, услышала это «если». Значит, Марат чувствовал, что Филе может и не полегчать?

В своем Эрмитажике Филипп провел три дня. Гаврюша тоже попытался сунуться к своему другу, но тот заурчал без добра – тебя не звали! Предстал Филипп перед хозяевами тощий как Россинант, шатающейся походкой направился к своему песочку, потом к чашке с водой, жадно и долго пил.

Наперебой предлагали ослабевшему гиганту всякие угощения, он отворачивался и тут же уходил.

Он не ел чуть не целую неделю. Но однажды главная кормительница готовила в кухне мясо для супа. В тазике осталась кровь. Филипп попытался прыгнуть на стол - не смог. Его подсадили и он взахлеб кровь вылакал. С этого дня так и повелось – Филиппу требовалась только кровь.

Посоветоваться было не с кем. Безотказный «баптист» Володя, лечивший Тарашу, давно уехал в Алма-Ату. Знакомых «человечьих» врачей не было – сейчас бы Леночку сюда, доктора Лёнечку, они бы уж точно помогли. Кардиологи, лечившие хозяина, - застенчивые малоопытные девочки, доверия не внушали.

Хозяйка позвонила Ксении. Та убитым голосом ответила, что, возможно, у кота что-то вроде белокровия, велела кормить его гемостимулином, а лучше всего, конечно, кровь. Ее ответ никого не утешил. Ясно было, что Филиппу грозит беда.

А болезнь он переносил стоически. Питался кровью и отлеживался в Эрмитажике. И вдруг – перелом.

Как-то, сидя за столом, хозяин обнаружил, что Филипп лежит на бутылках. Как в лучшие времена, он побрел за хозяином в ванную, но купаться не пожелал, и хозяин лишь провел влажной мягкой губкой по шерстке, которая теперь совсем не напоминала «крахмаленную сорочку» - так шутил хозяин, а свалялась сосульками, что говорило об опасности.

К удивлению и радости хозяев, после ванны в двери спальни привычно появилась Собака Баскервиллей и улеглась на диван под мышкой у хозяйки.

Так прошла еще неделя. Филипп все более слабел, но упорно повторял весь вечерний ритуал: лампа, бутылки, ванна, и сон между хозяином и хозяйкой.

Притом по-прежнему питался только кровью и зрачки его так не разу и не сузились. Видно было, что он тяжело болен. Но, может, чувствуя приближение неизбежного – а что мы знаем, каково животинам, чуящим близкий конец? – он искал спасения и поддержки в том, чтобы быть около хозяина и хозяйки.

А, может, решил, что стоит вернуться ко всем привычным ритуалам, и тогда восстановится прежняя привычная безмятежная жизнь. Что мы знаем, - каково нашим любимцам в преддверии конца? Ничего мы о них не знаем. Мы мало, слишком мало их понимаем. Любим их «для себя», а не «для них». А то куда как внимательнее были бы к их повадкам и научились бы, глядишь, разгадывать стимулы их поведения и причины их страданий…

Филипп угасал. Теперь Яшка открыто поселился в кабинете, Гаврюша слонялся по дому неприкаянный, а Филипп окончательно перебрался в спальню. Он сильно мерз и потому по утрам хозяйка не заправляла постель, а свертывала толстое одеяло трубкой, и он туда забирался, и вылезал, только чтобы, шатаясь, добраться до песочка, или к воде. Ночью прижимался к хозяйке и она гладила его, чесала за ушками, а он – вот удивительно-то – громко мурлыкал, хотя раньше редко «счастливил» хозяев таким расположением.

Как-то хозяйка ушла в редакцию и когда вернулась, уже в дверях все поняла. Навстречу ей вышли хозяин и Марат. Хозяин держал Филиппа-Великолепного на руках, тот был почти без сознания. Хозяйка села на привычный пуфик, взяла любимца на колени, гладила, ласкала, приговаривала, - он открыл глаза, и еле слышно попытался мурлыкнуть. Но – замолк. Чуть не час сидела хозяйка неподвижно – вдруг Филя просто уснул. Марат и хозяин сели у ее ног на ковре и тоже гладили отощавшее, в свалявшейся шерсти, оказывается, совсем маленькое тельце былого гиганта, красавца, которого все привыкли называть не иначе как полным именем – Филипп-Великолепный…

Похоронили его около гаражей, возле Лямика и Тараши. Марат ходил сам не свой:

- Я же говорил, тетина, черная нить над нашим домом! Сколько еще жертв потребует судьба, чтобы не случилось самое страшное!

И хозяйка вдруг поняла, что хочет и не смеет сказать вслух Марат…

 ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1983 ГОД

«Значит, - Марат что-то предчувствует. Егору грозит опасность. Вчера позвонила Ариадне. Денис Васильевич скоропостижно скончался и вместо него вовсе не Абикена, старого мудрого Абикена прочат, а Голодова. Как ближайшего сподвижника. А связанный теперь семейными узами с Голодовым, Абикен твердит: «Что ж, - дорогу молодым!». Это притом, что всякий раз, когда по телевидению показывают «сильных мира сего», удивляет синклит глубоких старцев, которым Абикенова мудрость, надо полагать, и не снилась…

Значит, и здесь, в «черном городе», настиг нас Голодов. Роковая клавиша нашей судьбы. Слепое ее орудие, уготованное на нашу погибель. Теперь Егор – как бы в прямом подчинении у Голодова, поскольку к тому перешли и общие темы Егора с покойным Д. В. Ночью у Егора был приступ. Теперь он опять в больнице. И уж точно не на профилактике. В реанимации он. И – значит, уезжая сюда, мы пытались бежать от судьбы, от которой, как известно, не убежишь. Настигла она нас, похоже, и здесь достала…

Егор, который умеет видеть вектор событий еще в зародыше, конечно, уже все понял – конец аспирантуре, всех молодцов вновь заарканит Голодов – с Аскаром они быстро договорятся. Молодцы, конечно, обнаглеют, как и положено холопам, когда хозяин в беде, а что они, в сущности? Холопы. Все равно чьи. Были – Аскара, были – Голодова, стали – Егоровы. И ему же не прощали, что он пытался выбить из них подобострастие, привить достоинство, пробудить «игру ума» – так он говорил. Тщетно. Им нужно было только звание и дивиденды от него…

* * *

Только что пришла от Егора, ему намного лучше, и он пытается шутить: «Я везунок – ничего мне не сделается! Мы еще с Лёнечкой нашу работу разовьем».

А я ему не говорю, что уже месяц как позвонила мне Ксения, и рассказала, что шустрый и удачливый Лёнечка, превозмог немыслимые препоны и со всей семьей укатил в Израиль. И как это ему удалось вырваться – непостижимо! И даже не написал. Поистине – с глаз долой, из сердца вон. Золотая Егорушкина голова в академической лаборатории – одно, а в захудалом институте проклятого богом города – вовсе иное. Настолько, что даже несколько робевший перед Егором новоиспеченный доктор и «открыватель» Лёнечка, потеряв к нему интерес, уволок в Израиль совместное открытие…

Господи, да что это я, какая мне разница – Голодов, Лёнечка, да пропади они все пропадом. Мне бы завтра в больнице найти Егора живым!…

ЗАПЛАЧЕНО СПОЛНА

ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1984 ГОД

«О, черная нить над нашим домом! Нет уж с нами Егорушки. В неведомые дали, непокоренный обстоятельствами, ускользнул и реет над всеми – сам по себе. Наконец – свободный…

Почтенная мать сильно сдала. Похоже, она не очень понимает, что стряслось. На похороны мы ее не взяли, хоронили из института, так что даже пытались скрыть от нее, что Егор покинул всех нас, живых.

Сказали, что уехал оппонировать в Алма-Ату. Она поверила и безмятежно улеглась с Гаврюшей в обнимку – читает «Консуэлло». Поскольку на лавочке она сейчас не сидит – декабрь на дворе, соседи «просветить» ее не успели. Газет она не читает, так что некролога – прочувствованного, в чисто восточном вкусе, видно, составленного Аскаром, не видела.

Боюсь за нее. Походка изменилась – твердо ступает на негнущихся чуть не столетних ножках, тем не менее, сохранивших следы изящества. Иногда ее шатает и она теряет равновесие. Вчера, пытаясь отогнать Гаврюшу, который ходит за ней по пятам, похоже, угодила ему ножкой по носу. Сегодня у бедного нашего Кота-Фиалочки распух нос и гноятся глаза.

 «БЕРЛОЖКА» СТРЕМИТЕЛЬНО ПУСТЕЕТ

Со смертью в душе хозяйка промывала Гаврюше рану, глаза, и мазала стрептоцидовой мазью – знала: Егор все видит и не простил бы ей, если бы распустившись, она не помогла старому Гаврюше - ведь ему стукнуло 17…

Но Гаврюша так и не поправился. Нарыв удалось вылечить, но бедняга слабел с каждым днем. Поражая опрятностью, точно так же как Филипп в болезни, брел на песочек – никаких попустительств собственной слабости. Последнее свое утро лежал на подушке около батарейки, Марат и хозяйка склонились над ним.

Что мы знаем о наших любимцах? А ничего не знаем. Гаврюша боялся смерти. Он быстро-быстро перебирал лапками, словно пытаясь убежать от чего-то, что его настигало. И хозяйка заметила, что пяточки у него на всех четырех лапках, обычно черно-блестящие, побледнели – стали почти белыми. Именно это она больше всего запомнила.

- Итак, мы еще не заплатили сполна! – вздохнул Марат, - я уже боюсь этого города и этого дома. Проклятие над нами!

И почил Гаврюша рядом со своим другом Филиппом-Великолепным и собаками, около гаражей…

Главная кормительница, похоже, теряла память, хотя держалась с отменной выдержкой. Узнав, наконец, о кончине хозяина, сказала хозяйке: «Ему лучше, чем тебе. Уходящим всегда легче». И, расстрогавшись: «Бедная, бедная моя девочка, сколько тебе еще предстоит перенести ударов».

Вот такое пророчество. На что хозяйка доверительно сказала Марату: «Знаешь, на мне сейчас – панцирь. Мозоль на душе. Я не способна испытывать горе и боль. Все отболело. Потерявший все – свободен. Терять больше нечего…»

Вскоре главная кормительница забыла закрыть окно на кухне и Яшка-Глокая Куздра – улизнул с третьего этажа во двор. Хозяйка с Маратом обыскали всю округу. Не было Яшки. Несколько дней искали – тщетно.

- Звери покидают дом – плохой знак! Что еще нас ждет!… - изречение Марата.

Сам же он на подъеме. Защитил кандидатскую по биохимии, предусмотрительно свернув начатую у хозяина тему на стезю «Тришкиного открытия». И получился своеобразный гибрид, как говорила хозяйка, «ужа с ежом», притом добавляла: «Это я так, шучу!»

Многие признавали, что работа получилась выдающаяся, защищался Марат, конечно, в Алма-Ате, у Бектурова, поскольку тот всегда работал с фосфатами, а «саркомное открытие» тесно связано именно с ними. Хозяйка говорила – ничего в этом не смыслю, но точно знаю: Абикен взял тебя «под свою руку!»

В институте к Марату тоже проявляли повышенный интерес – внимание Абикена Бектурова дорогого стоит. Тем более, что – ирония судьбы! – на место Соловского сел все-таки не Голодов, а Бектуров. И тогда – зачем потребовалось судьбе, чтобы слух о назначении Голодова дошел до «черного города» и убил хозяина…

Прошел год, - не стало и Розового Бонифация. Как-то утром он сидел в кухне на подоконнике, кипенно-белый, в нарядных розовых разводах, а хозяйка с Маратом пили чай, обсуждая, как же жить дальше.

Без хозяина оба они оказались как бы «обескорненными». Марат работает за письменным столом хозяина и Бонифаций, его любимец, спит под лампой.

Вернее – спал. Потому что сегодня его не стало. Еще вчера, когда хозяйка и Марат любовались им, Марат просто ворковал: «В свои пять лет он – в расцвете сил и, пожалуй, по красоте даже превосходит Филиппа! Тьфу! Не сглазить бы».

И – сглазил. На следующее утро, на своем любимом месте, на кухонном подоконнике, Бонифаций улегся утюжком, потом постепенно свалился набок, зашелся в кашле. Марат взял его на руки, вливал воду пипеткой – смочить горло. Глотать Бонифаций не мог. Через час его не стало. Последний зверь из маленького «Ноева ковчега» покинул своих хозяев…

 ЕДИНОВЛАСТИЕ РИККИ

ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1985 ГОД

«И остался со мной сиамский котенок Рикки-Тикки, последняя память об ушедшем Егоре. Крохотного сиамца в лютую стужу кто-то подбросил на лестничную площадку, прямо под дверь. Котенок вопил хриплым, пронзительным голосом, благозвучным голосом сиамцы не отличаются. У котенка была препотешная кремовая рожица в черной маске и все четыре лапки в длинных черных чулках. Поражали нежно-василькового цвета глаза, каких никто в «берложке» сроду не видел. Егор посадил его на плечо и поставил всех перед фактом: «Знаю, что дом полон живности, но не бросать же бедолагу замерзать на лестнице».

Пришелец, увидев остальных «квадрупедов» включил красные фары – васильково-глубые глаза мигом меняли цвет – чем поверг в ужас Гаврюшу, Яшу и Бонифация. Они подошли к полузамерзшей крохе – знакомиться. Но «кроха» тут же оседлала Гаврюшу и опрокинула его на спину. И тот долго трепыхался, пока хозяин не поставил его на ноги. Укусила Яшку за ухо, так что тот нырнул в угол за телевизор, и решительно прыгнула на Бонифация. Получив от него здоровенную затрещину, пришелец не угомонился, а вскочив на задние лапы, обнял Бонифация передними, и вцепился ему в шею. С этого дня так он и истязал трех взрослых и довольно могучих котов без продыху. Почти ничего не ел. Лакнет молока – и в бой.

И тут я заметила на шее у Бонифация пролысину – это свирепая кроха занималась «художественной выщипкой», и как только котенок добирался до горла розового красавца, выдирал у него клочки шерсти. Все остальные его панически боялись.

Глокая Куздра так и поселилась за телевизором, Гаврюша почти не слезал со шкафа, куда пришелец еще прыгать не научился. А Бонифаций, унаследовав нрав Филиппа-Великолепного, нисколько не робел, и вскоре между ним с пришельцем, которого Егор нарек Филек в память о Филиппе, а Марат называл Тяу-Мяу, подражая его писку, завязались полудружеские отношения. Шли меж ними беспрерывные игры, но – жестокие игры! С неизменной «художественной выщипкой».

- Значит, так! – в сердцах как-то сказала я. – Придется этого разбойника усыпить. К нему мы пока не привыкли, а остальных он просто погубит!

И тут произошло невероятное. Котеныш сник. Он вообще перестал есть. Теперь он походил на жалкий скелетик. Как известно, «сердце не камень», и я, конечно, дрогнула. Котенка усаживали меж колен и пипеткой вливали сливки, яичный желток и даже жидкую манную кашу. Котенок стал выглядеть чуть пристойнее.

- Все равно он похож на цыпленка-табака – припечатал его Марат.

- Ладно, пусть живет. Может, угомонится? – постановила я, однако, пребывая в сомнении.

Как же мы, однако, слепы и беспомощны перед судьбы загадочным плетением. Если бы кто сказал мне тогда, что котеныш, которого в конце-концов нарекли Рикки-Тикки-Тави, в просторечии Рикки, станет моим любимцем, и единственной моей привязанностью, вот бы я потешалась!

Пока же, Рикки летал по комнатам, сбивал со стен прямым и твердым как сабля хвостом декоративные тарелки двухсотлетней давности и требовал печенку и крылышки цыпленка-табака. Иной еды не признавал. Причем – цыпленок должен был быть от известного всему городу и чудом прижившегося здесь Сандро, а не из некоей «плебейской» кухни-столовой, которая тщетно с Сандро пыталась конкурировать.

Рикки, как и прочие его предшественники, «зрел» в ящике письменного стола Егора, греясь под лампой, а когда я усаживалась в кресло с телефоном на коленях для деловых разговоров, - устраивался у меня на плече и хрипло «скрипел»: так он мурлыкал. Иногда, если я осмеливалась поменять позу, не слезая с моего плеча, котеныш кидал возмущенные реплики прямо в трубку, так что на том конце провода спрашивали: «Что-что?» и, не теряясь, я уже привыкла отвечать: «Мембрану надо менять, телефон барахлит…».

Любить Рикки – я не любила. Еще не привыкла к нему. Но считала, что чуть не подвела дело к его усыплению, и потому искупала эту одной мне ведомую вину, оказывая маленькому негодяю особое расположение.

Мудрый, добрый Володя, - как он тогда хорошо сказал: «Не я дал жизнь – не мне ее отнимать». А я – хотела отнять. Вот этого никогда себе не прощу.

Или, может, убивший раз, уже не страшится вновь и вновь убивать.

Так получилось, что при вмешательстве этого котенка в нашу жизнь, я узнала о себе то, что и знать бы не надо. Умертвив Лямика и Тарашку, так легко сказала: «Надо котенка усыпить». В себя заглянула и ужаснулась – оказывается, отнимать жизнь легко. И тогда – кто я?

К тому же у Рикки оказался отит, у него постоянно болят уши и вспухают железы, так что глотает с трудом. Закапываю «человечьи» капли, иногда он даже крылышки цыпленка грызть не может и опять походит на скелетик. Придумала, как его кормить. Скатываю малюсенькие шарики из мягкого свежего фарша и, посадив меж колен, «фарширую» его, после чего намазываю на язык сметану. И ничего, кажется, котенок даже немножко вырос и чуть поплотнел. Теперь он – единственный в нашем доме зверь и все внимание наше с Маратом – ему.

Пока я пишу, котенок сидит у меня на плече и бодает мой подбородок. Писать неудобно, - но я перед ним в долгу. И я твержу: «Ах ты, бедняга, ничего, мы тебя превратим в настоящего кота, а то ты похож на большую крысу»…

Егорушка, как бы ты посмеялся над моими покаянными монологами! А может, сейчас, когда ты узнал все то, что неведомо нам, - не смеялся бы?

Но я никогда больше не услышу твоего смеха, не увижу милых ямочек на щеках…

Между тем не слышно вошел Марат, оглядел «нафаршированного» Рикки и сказал:

- Тетина, кажется, мы расплатились с судьбой. Этот разбойник хотел «взять на себя», но кажется не потребовалось!..

 УХОД ГЛАВНОЙ КОРМИТЕЛЬНИЦЫ

Ошибся, ошибся Марат в своих прорицаниях. Оказывается, не все еще отнято. Оказывается, не сполна заплачено.

Внезапно, проснувшись в полном здравии, почтенная маман обнаружила, что не может встать на ноги и позвала хозяйку. Та, смеясь, взяла ее за обе руки, пыталась приподнять – тщетно. Отказали ноги. Успокоив свою маман, хозяйка уложила ее, помассировала ноги, и больная сказала, что одна нога очень даже чувствует, как «по-варварски» щиплется хозяйка, а вторая – нет. Врач подтвердила – инсульт. На следующий день, тоже утром, хозяйка пошла проведать большую, и та, как всегда бодро улыбаясь, попыталась заговорить, но не смогла. Удивленно развела маленькими, почти детскими руками, не переставая улыбаться – смотри, мол, что бы это значило? Смешно, правда? Хочу заговорить, а не могу!

Хозяйке не было смешно. Она уже поняла – случился второй инсульт. Потом третий. Главная кормительница ела с ложечки, узнавала хозяйку и Марата, но ни говорить, ни двигаться не могла. На четвертый день она уже лежала без сознания, и Марат с хозяйкой дежурили около нее. Сутки. Вторые. Она хрипло дышала. Это была агония, но им хотелось верить, что – выкарабкается, и потому врач приходил два раза в день, ставил уколы, приписывал таблетки, которые уже были бесполезны – глотать маман, «волшебница», «почтенная дама» и «главная кормительница» уже не могла.

- Давайте, перестанет ее мучить! – сказал врач. – Дайте ей умереть спокойно! Впрочем, - решайте сами, утром я приеду, как всегда, и вы мне скажете, как решили!

Хозяйка плакать не умела, и Марат это знал. Знал и всю глубину отчаяния, которое охватывало ее при потере дорогих ей существ.

- Пойдем, тетина, - позвал он, - ей мы уже не поможем, пойдем на кухню, чаю попьем, успокоимся. А то ты совсем изведешься.

И они сидели всю ночь на кухне, пили чай и даже смотрели телевизор, потому что так странно устроен человек, что, зная о неминуемом приговоре, который висит над каждым, привыкает к мысли о кончине ближнего настолько, что на поминках после энной рюмки люди поют «про рябину», а на похоронах, бывает, - острят.

Рикки сидел все время около умирающей, чуть не последней представительницы сказочного «серебряного века», о котором только ее ровесники могли бы рассказать, потому что все то, что происходило «до» переворота, - хозяйке нравилось это слово «переворот», оно как бы перечеркивало псевдопатриотическую истерию, сопровождающую малейшее упоминание о «революции» – все это оставалось закрыто за семью печатями, зачем, де, мозги забивать «винтикам» былыми сказками. Еще возникнут сопоставления, а они – во благо ли будут «светлому будущему»…

И вдруг Рикки мелкой побежкой явился на кухню с громким скрипучим ором – чего сидите, там случилось что-то грозное, мне страшно!

Марат с хозяйкой кинулись в комнату умирающей – хрип прекратился, она затихла. Хозяйка взяла ее за руку и вдруг почувствовала едва ощутимое пожатие маленькой слабой ручки уходящей «волшебницы» дома. Значит, последний проблеск сознания еще не угас, нащупал ее, хозяйку, - бедная, бедная моя девочка, сколько тебе еще предстоит пережить!..

Хоронили «главную кормительницу» всем домом. Соседи очень ее уважали. сослуживцы Марата тоже явились во множестве. Около парного надгробия, которое хозяйка велела установить для хозяина и для себя, похоронили почтенную маман, которая была одним из прочных стержней «берложки», куда понемногу переселились голоса былого «маленького дома», вместе со всеми фантомами хозяйкиных игрушек…

После похорон и поминок – увы, пришлось соблюсти варварский ритуал, - они с Маратом сидели вдвоем за столом, а на столе возлежал Рикки, только что «нафаршированный» из хозяйкиной ладошки.

- Ну и как мы будем жить дальше? – спросил Марат. – Тетина, скажи, я тебе в самом деле нужен, или ты меня терпишь по привычке?

 РОСТОК ПРЕДАТЕЛЬСТВА

ИЗ ЗАПИСОК ХОЗЯЙКИ. 1985 ГОД

«Что-то новенькое, однако! Не иначе, светит Марату Абикеново покровительство. В этом доме никто никого силой не держит. Давно ли звучало «тетина, я всегда буду рядом, до конца дней!». Только – чьих дней?

* * *

Марат объявил, что нужно делать ремонт в квартире – «изгнать черную нить». Вот уже месяц как ремонт закончился. И в самом деле, Марат все отменно проделал своими руками. Впечатление – как бы «откупается» за что-то. Очевидно, - скорее грядущее. Поистине, Восток – дело тонкое…

<<Назад  Далее>>