|
|
|
Часть первая. ПРИСТАНИЩЕ ВСЕХ СКОРБЯЩИХ.
ОДА ГИЛЬОТИНЕ (малоизвестный фольклор Бастилии и кровавая романтика Парижской коммуны) Страница 3 из 4 ЖЕНЩИНЫ КОММУНЫ, СЛАВА ВАМ! С ними были Мари Леруа, Мари Муссю, Кристина д’Аржан, Анна Ротшильд. С ними была Луиза Мишель, которая организовала санитарный отряд и принимала участие в боях. Это была немолодая женщина, в 1871 году ей было уже за сорок. Учительница, поэтесса, которая поражала выдержкой и достоинством, попав в плен. Она была сослана в Новую Каледонию и прожила там почти десять лет. С ними были польки Паулина Менкарская-Минк, член I Интернационала, медсестра Гелена Грудзинская, Кавецкая-Ладойская, участница обороны Монпарнасса, Мария Орловская, уроженка Франции (Сего) и жена польского эмигранта. Вместе с Луизой Мишель отбывала ссылку в Новой Каледонии. С ними были русские женщины, Анна Пустовойтова, писательница-революционерка, Анна Корвин- Круковская и ее сестра, София Ковалевская, Елизавета Дмитриева. Женщины Коммуны, слава вам! Вам, которые в бесконечных очередях простаивали за скудным хлебом в осажденном Париже. Вам, которые строили баррикады, создали свой клуб на бульваре Рошешуар и принимали самое активное участие в политической жизни страны в те 72 дня! Вы организовывали и участвовали в концертах, которые состоялись в сверкающей Гран-Опера и в залах Тюильри, чтобы сборы отдать вдовам и сиротам защитников Республики. В последние дни Коммуны вы шли наряду с мужчинами на смерть. Вы звали мужчин к бою, вы защищали баррикаду Бланш, надев фуражки федератов и взяв в руки оружие, когда мужчин там больше уж не осталось. Вы терпели надругательства в Версале и стояли у стены Пер-Лашез в ожидании казни. Вы приводили с собой своих сыновей, и за это тоже вам слава. Вот они, мальчишки, которые не успели состариться, потому что сегодня, через сто лет, им все еще пятнадцать. Вот он, юный Кармэ, сосланный в 14 лет на пожизненную каторгу. Вот семнадцатилетний Польнэ, приговоренный к тяжелым каторжным работам. Вот безымянный юноша лихо одел фуражку, на лице у него вера. Вера и презрение к смерти. Может быть это тот, который в Елисейском Дворце попросил, чтобы его отпустили попрощаться с матерью. Да, слава вам! За вашу наивную доверчивость, толкнувшую вас на гибель по неведению… КОГДА ЖЕНЩИНАМ ДАРЯТ МИМОЗЫ… Старые фотографии. Есть в старых фотографиях странное волшебство. Они придают осязаемость прошедшему. Рисунок – это история. Фотография – сама жизнь. Сейчас, почти через полтора века, в дни, когда женщинам Парижа дарят мимозы, да будет позволено нам потревожить память о вас, о, пламенная дева Коммуны. Скажите, Луиза Мишель, когда задолго до тех знаменательных дней вы шли к фотографу, к очень хорошему фотографу, который очень старался, и получили у него этот дагерротип, что по сей день хранится в музее Сен-Дени, вы, наверное, не думали, что вам доведется сражаться на баррикадах, терпеть поношение Версальского суда и отбывать ссылку в Новой Каледонии, и что через множество лет вас станут называть «Красной Девой Коммуны». Фотограф этот был провидец. Он не заставил вас позировать на фоне традиционных драпировок и не поставил рядом не менее традиционный столик с витыми ножками. Он снял вас возле скалы. Немного бутафорской, но очень символической. В лице у вас решимость, горечь, одиночество. Видно: вы ничего не забудете. Вы – не простите. Заставить вас умолкнуть нельзя. Нет, вы не были красивой женщиной, Луиза. Вы не носили турнюров и прическу «Монтихо», милую сердцу модниц. Однажды вы шли пешком по осеннему Парижу и мимо вас проехал экипаж, а в нем – двое. Господин в цилиндре, бычья шея, бородка клинышком, в подражанье «Напольонышу», с ним же рядом девчушка. У нее были пустые глаза, на шее модное колье «ошейник» – черная бархотка, на которой жалко позвякивал бриллиантовый колокольчик. В то время, как экипаж обрызгал вас жидкой грязью – в Париже улицы нешироки – вы подумали: «Колокольчик – как у собаки. И хозяин около». Когда в тот день вы шли к фотографу, вы, конечно, не знали, что в декабре 1871 года обожаемый вами поэт Виктор Гюго посвятит вам такие строки, которых никогда не удостоены были блистательные «львицы» последней империи. Но, не станем приводить стихи. Гюго писал их кровью сердца и пусть они так и останутся. Его стихами. Он сказал: «Речь твоя была подобна разящему глаголу пророков.» «Под яростью твоей дремала пламенная нежность.» «Твой взгляд пронзительный и беспощадный клеймил бесчеловечность.» «Судей заставило содрогнуться неукротимое твое величие.» «Они кляли тебя, грозили, оскорбляли. И содрогнулись!» «Поверг в смятение их холодный взгляд Медузы,» «Но не затмил прекрасного и просветленного лица.» Об этом стихотворении вы узнали, лишь после возвращения во Францию из ссылки. Впрочем, также как и о рисунках Жюля Жирарди, который изобразил вас юной, прекрасной и грозной среди пленных федератов, под конвоем Версальских солдат, и еще в заключение, воодушевляющей своих собратьев по несчастью, может быть перед казнью. Вероятно, вы взглянули на эти рисунки и улыбнулись снисходительно и печально, потому что из ссылки вы вернулись пожилой и больной женщиной, а в дни Коммуны вам было уже за сорок. Судьба человека, сумма его жизненных деяний развертывается последовательно, как разматывается нитка клубка. И каждый виток неизбежно влечет за собой следующий, и так до конца. Накануне 18 марта вы в спешке, на случайном клочке бумаги, пишете воззвание к женщинам Монмартра: Протест гражданок Монмартра. «Неужели нас предадут до конца? Нет, Монмартр не хочет разоружения, и если наши отцы, братья и мужья (не менее нас возмущенные сообщением, прочитанным в газете о пушках народа) решились бы отдать орудия, установленные здесь, чтобы защитить Республику, мы, женщины, гражданки Монмартра, защитим их ценой собственной жизни, как защищают последний рубеж поруганной чести и последнюю пядь проданной родины! Да здравствует Республика!» За гражданок Монмартра, секретарь, Луиза Мишель. Эту записку вы торопливо свернули вчетверо и, решительно написав поперек адреса «Спешно», послали вашей приятельнице г-же Мерис,жене редактора газеты «Сбор». Может быть, записку бегом – со всех ног – доставил в дом Мерисы легендарный парижский Гаврош. Сегодняшние легенды часто не более чем самая будничная вчерашняя быль. Семья Мерис жила по ул. Лаваль, 26, на холме около лагеря поляков, где и стояли орудия Национальной Гвардии. Семья Мерис хорошо знала, какой ажиотаж развернуло правительство вокруг этих пушек, которые в руках народа превращались в решающий козырь Коммуны. Народ не только имел право на эти пушки, но и был законным их владельцем. Потому что их отливали во время осады Парижа на средства, собранные по подписке у осажденных парижан. Свою лепту внесла в эту подписку и семья Мерис, и вы, Луиза. Щедрый вклад внес Виктор Гюго, и одно из орудий так и назвали «Виктор». Нить дней и событий развертывалась своим чередом, и вот уж провозглашена Коммуна и появляются первые декреты, связанные с упорядочением положения трудового Парижа. 8 апреля 1871 года ваша подпись, рядом с подписями Мари Картье и Софи Пуарье, стоит под обращением Комитета Надзора Республики в Исполнительной Комиссии по вопросам образования: «Мы требуем, чтобы были созданы профессиональные школы и приюты вместо школ и приютов для невежд, и чтобы наши сыновья не служили больше пушечным мясом для королей, а наши дочери – орудием наслаждения и жертвами низменных страстей… И чтобы освобожденный народ навсегда мог провозгласить мировую Республику». Луиза, вы были великой мечтательницей – вы так верили в миражи… Но и вполне прагматично участвовали в создании проекта детских ясель, который представила Коммуне учительница Мария Вердье: «Пока мы не можем еще освободить от работы кормящих матерей, путем социальных реформ, ясли окажут большую помощь матерям и детям, а следовательно, и всему обществу… Вся текущая работа должна выполняться по очереди всем персоналом яслей, так как однообразная работа делает человека раздражительным и хмурым, а мы считаем очень важным, чтобы присмотр за младенцами поручали по возможности молодым и жизнерадостным женщинам, одетым в светлую одежду, так чтобы все черное навсегда было изгнано из детского мира…» (15-17 мая). Вы поздравили Паулину Минк с открытием школы на Монмартре, вы посещали женскую школу на улице Бьенфезанс (Благодеяния), начальницей которой была Женевьева Вивиен, по вашим словам, «очень достойная воспитательница». Сюда «дети допускались в возрасте от 3 лет и выше, так чтобы в 5-7 лет чтение, письмо и счет, равно как и правописание, были уже освоены» (30 апреля). Стремительно шли дни, клубок разматывался – бежала нить в неуклонном своем движении. Вы устраивали концерты в сверкающих позолотой салонах Тюильри, вы организовали сборы в пользу вдов и сирот павших бойцов Коммуны. Клубок разматывался, и вы пришли на баррикады вместе с созданными вами женскими батальонами. Вы были душой обреченного, рокового, эпического сопротивления Коммуны. И сами вы были величественны во всем. Когда Версальцы заняли Монмартр, то первым делом отправили к вам домой воинский отряд, чтобы вас арестовать. Но поди найди Луизу Мишель на дому, когда смерть и подвиг витают над баррикадами! Они увели с собой вашу мать. Как заложницу. Они верили в заложничество, потому что Коммуна долго соблюдала эту этическую норму войны, которую сама же – уже в панике – позорно нарушила… Они наслышаны были о вас, они вас боялись, но знали: вы не оставите вашу мать, сами придете к ним. Вы и пришли, в тот же день, и сдались версальскому коменданту бастиона № 37. Вашу мать освободили, а вы оказались в Сатори. Вы побывали в тюрьмах Шантье и Аррс, а 28 ноября вас снова привезли в Версаль. Когда вас вели по улице под конвоем, вам показалось, что среди зевак, глазеющих на пленных Коммунаров, стоит та девица с пустыми глазами, в «собачьем ошейнике». И вы содрогнулись, и на минуту подумали о пропасти, что вас от нее отделяет, и жестко спросили себя, могли бы вы с ней поменяться местами. Вопрос был настолько нелеп, что вы усмехнулись, и это привело в ярость зевак. «К стенке убийцу! К стенке «керосинщицу»! – взвизгнула девица с нежным личиком, под облачными полями шляпки. В Версале вас навестила г-жа Мерис и сообщила, что муж ее, Поль, тоже арестован. Вы не стали ее утешать. Вы не верили в слова и не произносили их всуе. Вы ее обняли и постояли так, молча прижавшись лбом к ее лбу. А когда вы сказали: «Ну все, хватит! Все уладится, бриллиантовый колокольчик нам с вами не грозит!» – она заплакала и подумала, что вы потеряли рассудок. 16 декабря 1871 года 6-й военный трибунал осудил вас на пожизненную ссылку в Новую Каледонию, и до 24 января 1873 года вас долго и нудно держали в Центральной тюрьме, обрив. Вас могли отослать сразу. Но судьи не забыли ни ваших ненавидящих глаз, ни холодных, корректных, убийственно-саркастических ваших ответов на вопросы, которые вам предлагали почти раболепным тоном, так смущал этих видавших виды судей ваш облик, столь несхожий с их представлением о женском идеале. 24 августа 1873 года вас посадили в зарешеченный фургон и отправили в Ла Рошелль, потом морем в Рошфор, где вас погрузили на старый парусник, бывший военный фрегат «Виргиния». Четыре месяца вы были в море. Вас высадили в Нумее. Вы были поистине блестяще одаренной женщиной, Луиза. Под вашим высоким, округлым и чистым лбом слагались стихи. Ваши глаза видели то, что доступно лишь художнику. Ни одно описание не воссоздаст так отчужденности, заброшенности, горечи ссыльного, как ваш набросок бегущего по волнам, под хмурым небом, парусника «Виргиния». Какие чужие берега изобразили вы, когда рисовали, глядя через люк, бразильские скалы! Вы изобразили ровно столько, сколько позволял овальный горизонт вашего люка, и поэтому сам овал, ограничивающий ваши путевые рисунки, есть обличение и немая исповедь человека, навсегда изгнанного из родного края и устремляющегося в неведомое не по своей воле… Новая Каледония была для вас также горька, как и для многих ваших товарок. Но в письмах, которые вы пишете вашей приятельнице г-же Мерис, вы не жалуетесь ни на что, вы просите не за себя, а за Беатрису Эксфокон, урожденную Эврие, которая в 1871 году была заместителем председателя женского клуба «Черный Мар». Беатриса работала санитаркой в форте Исей, она ухаживала за беспризорными детьми, а 23 мая мужественно сражалась на вошедшей в историю баррикаде Бланш, которую защищали женщины, мужчин там больше уж не осталось. Об этой женщине, осужденной на пожизненное заключение в крепости Обриз, вы пишете в вашей книге «Коммуна». Но какие теплые и проникновенные слова нашли вы, чтобы описать ее несчастье, в письме, адресованном г-же Мерис: «До сих пор во всех тюрьмах со мной обходились вполне прилично. Вобщем, мне было неплохо. Моя мать ведет себя мужественно, такие друзья как вы, не забывают обо мне – чего мне еще желать? Есть люди, которым куда хуже. Из писем к одной моей товарке я вижу, что мать ее и муж в полном отчаянии. Семья эта обречена на гибель, и спасти их всех может только разрешение приехать по месту ее нахождения. Речь идет о семье Беатрисы Эксфокон, вы ее знаете. Пока еще не поздно, прошу вас, найдите кого-либо, кто смог бы все это уладить… Я поручаю вам судьбу всей этой семьи и верю вам!» Писали вы и другие письма. Вы любили Гюго. Он был вашим поэтом, в том смысле, что слова его облекали в плоть собственные ваши мысли и чувства. Вы верили ему. Гюго писал вам, когда вы находились в тюрьме Обриз и вы ему отвечали. Видимо, переписка с ним была довольно регулярной, потому что в письмах от 28 августа и от 16 сентября 1872 года, посланных г-же Мерис, вы упоминаете о полученных от Гюго письмах и о посланных ему ответах. Вы вернулись домой в 1880 году. Вы пришли к вашим друзьям Мерис и дружба с ними, не померкшая за 10 лет разлуки, вновь согревала вас ровным и ласковым сиянием. Когда в 1885 году ваш поэт умер, то Поль Мерис послал вам два первых тома посмертного издания Гюго. И там вы увидели впервые строки, написанные для вас много лет назад: «Viro major». «… Сквозь пелену смерти я слышу его голос, - пишете вы, - стихи, посвященные мне, слишком прекрасны, но я постараюсь стать достойной этих строк. Я прочла стихи, что так поздно дошли до меня из бездны небытия, и вопреки смерти ответила ему». Вы действительно написали вашему поэту ответные стихи «Памяти Виктора Гюго» И стихи эти читали на его могиле, и вы включили их в свои «Мемуары», изданные в Париже в 1886 году. И снова пошел разматываться клубок, - поползла нить, и вот уж вы в Лондоне. Прошло 30 лет. Жизнь, страдания, ссылка – все обострило ваши черты. Теперь вас снимал другой фотограф. Он не заботился о том, чтобы старая женщина выглядела поэтичной и привлекательной. Да и мода на поэтичность прошла, когда Европа, как на шаткой зыби колыхалась перед большими сдвигами. Фотограф не поставил около вас ни тумбочки с цветами, ни даже скалы. Он не повесил на заднем плане картину с пейзажем. В кадр он поместил только вас. И весь небольшой кадр полон вами, потому что неугасимы остались глаза, которые все помнят, и строгий лоб, где мыслям по-прежнему тесно, сомкнуты губы, на которых тень усмешки не стерло даже изгнание… Когда фотограф встал перед вами и вежливо сказал: «Улыбку, мадам, пожалуйста улыбку. Внимавние, снимаю!» – о чем вспомнили вы, Луиза? Вы вспомнили о судьях в Версале? О девушке с колокольчиком? Или вы слышали грохот орудий и видели пламя Парижа? Наверное, вы вспомнили нечто такое, что помогло фотографу изобразить вас именно так. Вы были довольны, и рука ваша размашисто и твердо написала на кадре: «Луиза Мишель, Лондон, 1901 год.» Для ваших друзей. Для потомков. Для истории. БАРДЫ И ПЕСНИ КОММУНЫ У коммуны не было своей «литературной школы». Но литература Коммуны была богата и многообразна, и под революционное знамя ее встало немало выдающихся литераторов, поэтов, журналистов. Во Франции их имена долго умалчивали. Это не удивительно. Наряду со списком маститых писателей, которые оказались в стороне от Коммуны, имена тех, кто встал под ее знамена, казались малопримечательными. О некоторых просто не знали. Нельзя было, конечно, молчать о Рембо и Вэрлене, посвятивших вдохновенные строки героям и жертвам Коммуны нельзя было изъять с библиотечных полок исторические труды Лиссагерея и Элизе Реклю. Нельзя было снять со счетов Жан-Батиста Клемана, поэта и шансонье, нельзя было забыть стихов Луизы Мишель. Какова была литература Коммуны? Весь XIX век насквозь пророс литературоведческими терминами – романтизм, реализм, натурализм, символизм. Их изучали, разрабатывали, находили закономерности и подчинялись им. Думали ли барды Коммуны, в какие «измы» уложится их творчество? Вряд ли! Мы знаем Эдена Потье в основном как автора пролетарского гимна «Интернационал». Но мало известно, как оценивали творчество Потье его противники. «Когда читаешь стихи Потье, мурашки идут по коже. Я был сражен. Передо мною были строки истинного поэта, пусть несколько грубоватого и явно малообразованного. Но какая сила! Какое покоряющее воображение! Какая глубина чувств и какая горечь!» – пишет 26 марта 1887 года далеко не либерально настроенный критик Ф. Сарсей в журнале «Франс». «Его стихи суровы, как утро восстания. Песни его звучат, как хриплый стон голодающего. Я далек от того, чтобы разделять точку зрения поэта, и отнюдь не подвержен страстям, которые он воспевает. Но что делать? Он все равно заставил меня содрогнуться и ощутить то, что чувствовал он сам» – пишет 18 апреля того же года другой критик К. Дрейфус в журнале «Насьон». Чем возмутил спокойствие литературных горизонтов Эжен Потье в то время, когда давно уж отгремели пушки Коммуны? Он все видит. Он видит больше и лучше других. У него сто глаз, и вместе со своими героями он смотрит на жизнь их глазами. Всем рабочим предместий уже известна его «Парижская Коммуна»: Палачи штабелями укладывали Безвестных героев в могилы. Самую малость забыли: Будущее в гробы не сложили! …Жан Батист Клеман – автор песен нежных, печальных, лирических, веселых, игривых, глубоко связанных с народной песенной традицией. Клеман – прежде всего поэт улицы. Он пишет о тех, чья нелегкая жизнь должна бы стирать улыбки с лиц, но не может сломить оптимизма, заложенного в самую сущность простого человека. Он был автором страстных и злых памфлетов, которые охотно печатал в своей газете «Реформ» будущий герой Коммуны, «великий гражданин Шарль Делеклюз». Империя пала. Пало и пришедшее ей на смену правительство Тьера, победила и праздновала свой триумф Коммуна, а Клеман на любое событие откликался стихом и песней. Клемана знал весь Монмартр, и не удивительно, что 26 марта 1871 года он оказался избранным для участия в работе Центрального Комитета. До самого наступления Версаля на Коммуну Клеман сидит в мэрии 18-го округа и честно занимается своим делом: печется о снабжении федератов. И, конечно, сочиняет стихи. После поражения Коммуны он попал в ссылку, в Новую Каледонию. Когда он вернулся, ему предложили переиздать всем полюбившуюся «Пору вишен». Но в этом новом издании 1885 года автор изменил посвящение, другу Анатолю Монне от 1866 года, и посвятил песню «Луизе». Кем была она? Любил ли ее автор? Неважно. Важно, что со временем все позабыли, что песня написана за 5 лет до Коммуны и все поверили в некий роман с одной из героических женщин тех дней. Вернувшись в Париж, Клеман говорит: «Нет у меня терпения сочинять ничтожные куплеты. Я хочу, чтобы моя песня послужила делу побежденных. Заглянуть в лачугу бедняка, спуститься к рабочим в шахту хочу я, чтобы простым языком песни рассказать о страданиях трудящихся и об их чаяниях». Его песню «Пора вишен» стали воспринимать как символ той необыкновенной весны, когда революционный Париж сражался на баррикадах: Не забыть мне тех вишен, Не забыть той весны. Открытая рана в сердце – От памяти не уйти – пели те, кто после разгрома Коммуны сохранил в сердце горечь поражения. Весну и пору вишен они отождествляли с юностью, с днями надежд, окрыления, веры. «Пора вишен» стала гимном воспоминаний о Коммуне и во время Французского Сопротивления обрела новую жизнь. В 66 лет бродил Клеман по деревням в крестьянской куртке и широкополой шляпе. Он звал народ к защите своих прав и восхищался неистребимым его оптимизмом. Он был похоронен около Стены Коммунаров. И на плите мы читаем слова: «Жану-Батисту Клеман, автору «Поры вишен» … В Марселе стоит статуя с надписью: «Кловису Гюгу – признательные провансальцы». Никто не знает, каким он был на самом деле. Не осталось ни портретов, ни фотографий. Табличка на улице марсельского предместья, которое выбрало его своим депутатом в дни Коммуны: «Улица Кловиса Гюга». Во французских антологиях по литературе о нем написано: «Поэт, провансалец, писал на местном диалекте, на так называемом языке «ок». И все. Но 22 марта 1871 года именно он нес алое знамя во главе народной демонстрации на пути к ратуше, которую намечено было захватить. Попытка оказалась неудачной, в Марселе начался террор. Вопреки «стихиям» Гюг бросается в самую гущу политической борьбы и 2 мая 1871 года публикует памфлет «Послание Марианны к республиканцам». «Я пишу это послание от имени Франции, и соавтор мой – кошмар, который я пережил… Во всем виновата монархия. Она чеканит золотые из крови и пота бедняков, дворец гнетет хижину, предприниматель угнетает рабочего, капитал душит труд». Но вот все кончено. Тьер, «ненавистный карлик Тьер» победил, и Гюг предстал перед военным судом: четыре года тюрьмы. Он вышел из тюрьмы и издал сборник «Тюремные поэмы». Больше, чем когда-либо, он верит в справедливость, в конечную и неизбежную победу дела Коммуны. Он зовет, он заклинает: Щелканьем пуль, сразивших Кремье, Смертью Делеклюза у баррикад, Кровью, кипящей на улицах, Кровью, стучащей в дверь, Памятью павших – приказываю! Встать! Встать! Встать! Клянитесь: за мертвых мстить! В нем неотделимы были политик, трибун, журналист, поэт. «Поэзия, - говорит Гюг, - это социальная мысль. Поэт воспевает прекрасное, не переставая служить справедливости, которая сама по себе – самое возвышенное воплощение этого прекрасного. Поэзия величественна, лишь когда грезы опираются на идею, а идея на действие». – Это было не лозунгом, а делом всей его жизни. Песни Коммуны сочиняли не ради славы, не ради денег, и авторы их не просто шансонье – это прежде всего свидетели. Они наблюдательны, насмешливы, беспощадны. Они выросли на улицах Парижа, они поют голосом улицы и поют прежде всего для предместий и рабочих кварталов. Рожденные Парижской Коммуной, песни ее живы и по сей день, хотя авторы многих из них так и остались неизвестными. Кто скажет теперь, чьим творчеством является песня «Господин Бегу-Без-Оглядки», которая через десять лет после бегства Наполеона III из Франции все еще оставалась «гвоздем программы» любого шансонье рабочих кварталов. Песня полюбилась парижанам потому, что в ней говорилось о падении тирана, то есть хотя бы о частичной победе народа. И когда на известный мотив «Мальбрук в поход собрался» раздавались слова: Господин Бегу-Без-Оглядки В поход собрался. Скорей! И, взявши шапку в охапку, Семейке кричит: поживей! Улепетывает мамаша А с ней венценосный сынок. Скатертью вам дорожка! Таких – по два су коробок! – Парижанам слышался в них гром барабанов и орудий. Но вот победила Коммуна. Песни улицы – это ее пульс и дыхание, ее дневник и история. Народ, упоенный первой победой, ликует, и автор «Марсельезы Коммунаров», г-жа Фор, урожденная Кастеллан, поет: Воспета свобода! И город спасен! Вперед же, вперед, О, народ! Зачем нам монархи, Без них веселей! А хлеба всем хватит, ей-ей! Версаль обстреливает парижан. Что ж? Старая добрая «Карманьола» опять к услугам неунывающего города. У Парижа свои счеты с Тьером, душой Версальских «реаков» (реакционеров), и от его имени Гаврош насвистывает: Для порядка Нужен шум! Нужен звон! Для порядка нужна пушка, Нужен пушечный разгром! Бисмарк вернул пленных французов в Версаль, и реакция бросила их в братоубийственную гражданскую войну с коммунарами. Наступают черные дни. «Кровавая неделя» развертывает над героическим Парижем трагическое и славное знамя. Любимцы парижан Эжен Потье и Жан-Батист Клеман в подполье. Но не умолкли певцы Коммуны. Идут годы. Возвращаются из ссылки коммунары. И вот уж снова на улицах Парижа звучит слово Кловиса Гюга: Вставай, за мертвых отомстим! Эстафету ветеранов Коммуны принимают молодые певцы и поэты конца XIX века: Изгнанники, под мрачным небосводом Краев чужих, откуда голос ваш не слышен! Поверьте, за обиды отомстим, И палачей возьмем на мушку наших ружей! - грозит Ашилль Ле Ру. Но самые страстные слова, самые решительные строки, самые горячие и горькие стихи посвящены СТЕНЕ. Так ее называли. Просто СТЕНА. И все знали, о чем идет речь. «Позади кладбища Пер-Лашез есть участок, который решили снести, чтобы построить резервуар для воды реки Марны. Кирки и лопаты открыли страшное зрелище: скелеты лежали там сотнями… Это была братская могила, куда победители сбрасывали убитых. Их было более восьмисот. На них висели клочья пробитых пулями, разодранных мундиров, на черепах у многих еще сидели фуражки федератов», - пишет Максим Вийом о страшной находке 1897 года. Это был лишь случайный участок позади кладбища. На самом же кладбище высится стена, на которой кровью и славой занесены бессмертные имена. Сюда по сей день стекаются в годовщину «кровавой недели» трудящиеся Парижа и алыми цветами венчают эту единственную в мире стену, праматерь многих подвигов и побед, изменивших лицо мира и потрясших основы многих стран Европы, которые казались незыблемыми. И десятки лет спустя, в годы Сопротивления вновь зазвучали песни Коммуны, обретшие второе рождение: Не унывай, парнишка, Не унывай, Кола. Коммуна навечно с нами, Коммуна не умерла! Эпилог смиренного автора. – Пытаюсь, вслушавшись в отзвучавшие голоса стольких персонажей тайной встречи, понять услышанное и сопоставить с пережитым: 72 дня эпического действа Коммуны – с 70 годами, тени которых все еще не рассеялись над столь далекой от Парижа страной. Хочу определить для себя: в какой мере виновны мечтатели в последующих трагичных воплощениях их мечтаний. Хочу не любить их. И – не могу. Они – дети своего времени и не обладали даром предвидения. Они были обольщены и обмануты миражами, ничуть не менее, чем еще совсем недавно множество жителей столь отдаленных от Парижа краев. Они были жестоки? Неумелы? Наивны? А их противники – беспощадны? Переполнены ненавистью? Растеряны после крушения привычного уклада жизни? И – нет ответа. Не нам судить – кто прав, а кто виновен. Виновны были все. Брат, идущий с оружием на брата, - преступен. Но судить мы все-таки можем. Именно коммуна, плод обольщения прельстительными речами теоретиков-говорунов, открыла шлюзы. Мы – судить можем. Правом тех, чьи предки сгинули за колючей проволокой, или пали, лицом к стене, с роковыми девятью граммами в затылке. Правом тех, чьи храмы были сожжены и тех, кого упорно убеждали заповеди «не убий» и «чти отца и матерь твою» считать ложными, а лучше – вовсе о них забыть. Правом тех, в чью личную жизнь почти сто лет вторгались нищие духом и скудные разумом, выдававшие себя за абсолют ума, чести и совести. Хочу не любить коммунаров. И – не могу. Поскольку они, как и мы – жертвы… * * * Прологом к жестокой и трагичной романтике Парижской Коммуны принято считать взятие Бастилии. В названной выше библиотеке Казахской Академии Наук нашлись книги с фольклором той удивительной поры. Взятие Бастилии – всплеск свободы в преддверии самой неограниченной и утопической «диктатуры демократии». Взятие Бастилии – прелюдия к «празднеству гильотины» и к «палаческой страде». И все это, - увы! – так напоминает известные российские события февраля-октября 1917 г., и, как ни странно, штурм Белого Дома в 1993 г., который тогда многие по праву считали цитаделью воинствующего реваншизма. Так что не зря «цвет нации» и ярчайшие представители современной культуры, вроде Лии Ахеджаковой или таких известных российских писателей, как Юрий Нагибин и Юрий Черниченко – всех не перечислишь! – оказались не в Белом Доме, а вне его, призывая к взятию этой новоявленной Бастилии. То есть – к решающему «всплеску свободы». Но при общем ликовании – только бы вовремя остановиться. В 1917 году уроки парижского «всплеска свободы» никого ничему не научили, как водится, на российской почве. И в итоге страна пережила ужасы Парижской коммуны – ибо были-таки, были ужасы! – только помноженные во сто крат. В 1993 году история, слава богу, не повторилась. Пока… Смиренный автор всерьез опасается, что в развитии исторических событий, которые, как ни суди, а все ж идут по спирали, причем каждый новый виток – лишь усиленный вариант предыдущего, - смиренный автор, подмастерье истории, опасается, что «диктатура закона», читай – «диктатура демократии» – еще грядет. Всем нам на беду… Ибо слова «диктатура» и «демократия» – не только антагонисты, они аннигилируют друг друга. И – парадокс! – оба понятия равно рождаются из радостного «всплеска свободы», из взятия Бастилий любого века и любой страны, причем при отсутствии должной бдительности интеллигенции, - первое понятие рождается куда легче второго. А при ленности и вялости общественной мысли – приводит к воздвижению новых Бастилий, похлеще чем завоеванные… Именно потому, побеседовав с участниками Коммуны, которые готовно явились на зов, ибо чувствовали непредвзятость автора, а искреннее его стремление понять стимулы побед и поражений незаурядных участников полуторавековой давности кровавой Парижской драмы, - именно после этой встречи автор задался рядом вопросов: из каких корней произросла коммуна? И так ли уж выверено ходовое словцо: в истории, мол, события повторяются, только в первый раз они – трагедия, а во второй – фарс? Разве была фарсом Коммуна, а не трагедией – только до смешного короткой? Разве копия парижских событий XVIII века в российском варианте не оказалась трагичнее оригинала, не только по количеству жертв, но и по длительности? И разве российские же события 1993 года хотя бы отдаленно напоминали фарс по образцу парижской Коммуны? И не были достаточно трагичны, как и сама Коммуна? Смиренный подмастерье истории не тщится найти ответы на сонм вопросов, что роятся над нами. Он лишь пытается заново погрузиться в свидетельства современников былых событий, и потому от 72 дней Парижской Коммуны приглашает читателя вернуться к истокам ее – к «всплеску свободы», к взятию Бастилии в 1789 году, предопределившем разливанные моря крови, в которых захлебнулась Франция и Европа в последующие 20 лет – будь то от ножа гильотины, или от победоносных войн диктатора - Наполеона, считавшего себя детищем революции, призванным нести на кончике штыков свободу и демократию по всему миру.. II
ВЗЯТИЕ БАСТИЛИИ Великие мира сего Лишь оттого кажутся великими, Что мы стоим перед ними на коленях! Эти строки взяты из малоизвестной книги, написанной в 1789 г. замечательным репортером того времени, Беффруа де Рейни, который печатался под псевдонимом «Кузен Жак». Долгое время по несостыковке концепций историки замалчивали эту книгу. Автор ее более чем кто-либо мог достоверно описать взятие Бастилии, так как в это время сам находился в крепости и лично принимал участие в этом историческом событии. Впоследствии некоторые историки сводили взятие Бастилии к историческому анекдоту, лишенному решающего значения, другие, напротив, придавали этому событию характер вооруженной стычки, мелодраматической и практически бесполезной, а, тем не менее, по официальным данным известно, что бой был суровый, убитыми оказались 97 человек из осаждающих крепость и 17 из осажденных, 150 человек было ранено. Итак – слово «Кузену Жаку», который описывает атмосферу, царящую в Париже, и все перипетии битвы за Бастилию с живостью и беспристрастностью, доступными только современнику, а тем более очевидцу. Эти строки сейчас публикуются впервые со времен Французской Революции, и написаны они журналистом «большой руки». Взятие Бастилии, пером Беффруа де Рейни, который сам участвовал в этом событии, что произошло в понедельник 13 июля Национальная Ассамблея послала к королю своих депутатов, чтобы те обрисовали ему положение столицы. Но король ответствовал, что непреклонен в своих намерениях и согласен со мнением советников. После неприятного разговора с королем, господин Неккер еще в субботу получил от него письмо с предписанием немедленно покинуть Париж, а также пределы Франции. Господин Неккер прочел это письмо, сидя за обедом, и невозмутимо продолжил трапезу. После обеда, никому ничего не сообщив, он вместе со своей супругой сел в карету и велел ехать в Сэнт-Оуэн, откуда на почтовых лошадях отбыл в Брюссель. В ночь с воскресенья на понедельник все барьеры от предместья Сэнт-Антуан до предместья Сэнт-Оноре были охвачены пламенем, и с этого момента все товары стали ввозиться в Париж без всякой оплаты пошлины. В понедельник утром население предместий вооружилось палками, пиками и кольями, собралось в отряды и направилось в разные районы Парижа. Много было высказано предложений, среди коих и план разгрома всех дворцов общих наших врагов. Однако, благоразумие некоторых присутствующих при сем граждан сдержало этот порыв. Тогда отряды горожан овладели орудиями, городскими знаменами. а затем обыскали мастерские оружейников и добыли себе всевозможное оружие. Каждый из горожан, вступивших в отряд, объявил себя солдатом родины и прикрепил кокарду к головному убору. Потом тюрьмы открыли и заключенные получили свободу, за исключением преступников. Но самым примечательным фактом этого славного дня был поход в монастырь ордена Лазаристов. У монахов спросили зерно и муку, но те ответили, что зерном располагают лишь для собственного пропитания. Тем не менее обыск, который произвели народные отряды, показал, что тогда как все мы терпим жестокий голод, здесь зерна запасли столько, что из монастыря на рынок было отправлено 52 воза зерна и муки. Монахи же, спасаясь от справедливого гнева, бежали в неизвестном направлении. Закрома свои они предали огню, но пожар оказался неопасным, так как вскоре подоспела своевременная помощь. Во время этих событий в городской ратуше собрались горожане всех сословий. Комитет избирателей из трех сословий постановил создать особую гражданскую гвардию (гражданскую охрану) для восстановления порядка в столице. Но затем комитет, во главе которого стоял предатель, а именно купеческий старшина, вступил в сговор с некоторыми районами столицы. После обеда того же дня, в порту Сент-Никола был обнаружен корабль, груженый порохом. Его разгрузили и поставили под охрану гражданской гвардии. К шести часам вечера в Париж прибыл обоз с зерном для военного лагеря, стоящего на Марсовом Поле. Но этот обоз, состоящий из нескольких возов, отправили не в лагерь, а на рынок, где зерно было продано городским пекарням. В это время поступило известие, что в Буржэ имеется 60 орудий, а несколько путников, прибывших из Гонесса, сообщили, что и там стоят 40 пушек. На Марсовом Поле находился лагерь, состоящий из трех швейцарских полков, а также из трех полков драгунских и гусарских. Воинские части стояли также в Сэвре, Сэнт-Клуде, на Елисейских Полях и Мэдоне, в окрестностях Версаля и в других местах. Как тщательно нас опекали, однако! Не иначе, - из особого человеколюбия и желания поддержать мир и порядок в столице! Вот так-то!… Во вторник, 14 июля Ночь с понедельника на вторник прошла весьма спокойно, за исключением того, что гражданская гвардия задержала некоторых лиц, числом 34, у которых не оказалось никаких документов. Эти лица совершали кражи и нанесли ущерб приюту Сэнт-Лазар. Задержанных препроводили в тюрьму. Во вторник утром избиратели, собравшиеся в городе, оповестили население специальным декретом, что отныне создается гражданская милиция. Еще вчера все носили бело-зеленые кокарды, сегодня же их гневно растоптали и надели сине-розовые кокарды, цвета которых соответствуют гербу нашего города. Оказалось, что этой ночью воинские части, расположившиеся на Елисейских Полях, отбыли в неизвестном направлении. В Ассамблее также произошли примечательные события. Когда купеческий старшина де Флессэль встал с места, чтобы взять слово, некий гражданин перебил его, заявив, что обоз, груженый порохом и патронами, которого ожидала гражданская гвардия, был отбит и захвачен королевскими солдатами, стоящими лагерем около Парижа. Но тщетно сей гражданин повторял свое заявление и подкреплял его вескими доказательствами, – де Флессэль его не слушал. В конце концов, вынужденный хоть как-то ответить на это заявление, Флессэль, пренебрежительно и беспечно улыбаясь, сказал: «Что ж, надо принять к сведению!» До чего же, однако, патриотичны некоторые «патриоты»!… Де Флюссель постоянно обещал всем выдать оружие, но не выдал, и тогда толпа решила пойти и Инвалидам, где оружие хранилось. Туда отправилось множество народа, полного решимости, и потому канониры и солдаты, охранявшие склады, убедившись в тщетности сопротивления, отперли ворота. Все бросились к оружейным складам. Трудно точно сказать, сколько было добыто оружия. Говорят, - захватили его в огромном количестве. Некоторые считают, что взято было не менее 26000 различного вида оружия, не считая пистолетов, сабель и штыков. Для усиления бдительности решили отныне проверять все кареты, включая и курьерские, которые прибывают из столицы. Эта мера предосторожности действительно помогла выявить немало предателей, ибо пришлось повесить на месте и без суда несколько человек, уличенных в тайных замыслах и выполнении заданий, угрожающих безопасности граждан нашей родины. Были задержаны также обозы, из коих один направлялся к резиденции короля и гружен был зерном, и две повозки со слугами, одетыми в ливрею королевы, которые везли различные предметы туалета и одежду, предназначенные для маскировки. Задержаны также многие аристократы, которые пытались бежать из столицы в загородные имения и увезти с собой свои сокровища и оружие. Все эти аресты и конфискации подтвердили предательство купеческого старшины де Флессэля, который, как оказалось, поддерживал тайную переписку с нашими заклятыми врагами, в частности, с комендантом Бастилии. Поэтому, несмотря на ходатайства и уговоры ряда недальновидных членов Комитета, которые настаивали на невиновности де Флессэля, последнего бесповоротно объявили виновным. Его заставили покинуть место старшины, которое он до сих пор все еще занимал, и отвезли на Гревскую площадь, где он предстал перед толпой, обуреваемой ненавистью. Сперва послышался ожесточенный гул затем наступила жуткая тишина. Кто схватился за кинжал, кто за пистолет, кто за нож. Удары сыпались за ударами, и жизнь де Флессэля оборвалась, и голова его, отсеченная от тела, покатилась в грязь, а тело было предано ярости народа, охваченного жаждой мести. Но самым знаменательным событием этого дня, вторника 14 июля, был столь выдающийся подвиг, что, конечно, изумит и потрясет наших потомков! В этот день была взята Бастилия, и завоевание ее длилось всего четыре часа, или немногим более! Осада Бастильской крепости Сперва отряды гражданской гвардии пошли по улице Сэнт-Антуан и направились к этой крепости, куда до сих пор не ступал никто, помимо воли жестокого деспотизма. Именно здесь, в этой крепости затаилось в своем последнем логове гидра тирании. Комендант крепости сперва предательски выбросил белый флаг мира. Тогда народ приблизился к стенам крепости с полным доверием. Отряд гвардейцев и пять или шесть тысяч вооруженных горожан ступили во внутренний двор. Но как только около шестисот человек перешли через подъемный мост, комендант коварно велел его поднять, так что отряд оказался отрезанным. Артиллерийский залп свалил множество гвардейцев и несколько солдат. Потом пушки ударили с крепости по городу и повергли население в панику. Многие из осаждающих крепость были убиты и ранены, но ряды сомкнулись теснее и им удалось укрыться от огня. Из штыков сделали лестницу, и один смельчак поднялся по ней и подпилил цепь подъемного моста. Мост упал, и вооруженные отряды прошли по нему и одолели второй ров, около которого лежали жертвы атаки. В это время прикатили пушку и начали атаку крепости со стороны оружейных складов. Здесь осаду провели по всем правилам. Наступали со всех сторон, беглый огонь не прекращался. Гвардейцы показали чудеса храбрости. К трем часам захватили хранителя порохового погреба, которого из-за мундира, приняли за самого коменданта Бастилии. Его избили и отвезли в город, где его узнали, и, признав ошибку, освободили. Тем временем битва разгоралась все жарче, храбрые Парижане, приняв боевое крещение, уже привыкли к огню, и со всех концов взбирались на крышу и проникали в камеры крепости. И как только в бойницах появлялся кто-нибудь из солдат Бастилии, в него целились сотни стрелков и немедленно сбивали, в то время как пушечные ядра беспрерывно били по второму подъемному мосту и разрывали поддерживающие его цепи. Гром пушек уже никого не пугал, опасностью пренебрегали, смерти не страшились! Множество женщин помогало нашим, не жалея сил, и даже дети, как только прекращались залпы с форта, разбегались во все стороны и подбирали пули и картечь. Напуганные, но радостные, они прибегали в укрытия и отдавали солдатам свои трофеи, и те снова и снова отсылали пули и картечь сеять смерть и смятение среди подлых наших недругов. Тщетно пытались предатели, засевшие в форте, обмануть нас, и вывешивали белый флаг примирения, мы им больше не верили. И когда, наконец, в стене образовалась брешь, наши принесли доски и перебросили их через ров. Лишь только успели настелить первую доску, как один гренадер из наших бросился в атаку, и за ним последовал один из вооруженных горожан. Но тут пушка изнутри форта ударила по бреши и наш храбрый горожанин пал. Но славный гренадер остался в живых и с удивительной ловкостью и находчивостью прикрыл брешь. Толпа осаждающих, охваченная яростью, ринулась в крепость и стремительно взбежав по лестнице, сметала все на своем пути, освобождала томившихся здесь узников, проникала повсюду. Одни искали коменданта, другие поднялись на башню и укрепили там священное знамя нашей родины, под рукоплескания и восторг огромной толпы. Однако, наши решили во что бы то ни стало схватить коварного коменданта, несколько раз пытавшегося обмануть нас белым флагом. И вот, наконец, его находят! Два гренадера схватили его, а молодой аббат, господин де ла Рейни, здесь присутствовавший, составляет акт о капитуляции грозной крепости и объявляет себя здесь хозяином, вместо плененного коменданта, взяв в свои руки ключи от крепости. Но тут появляется один молодой гражданин, и комендант де Лонэй, почему-то проникнувшись к нему доверием, ищет у него защиты. Обуреваемый страхом, он бросается к названному молодому человеку и вверяет ему свою жизнь. С коменданта срывают, тем не менее, знаки отличия, и, обозвав трусом и предателем, проводят через плотную стену возмущенной толпы. Напрасно пытается молодой человек, проникшийся жалостью к коменданту, его защитить! «Увы! – воскликнул комендант де Лонэй,- Я предал свою родину!» И рыдания заглушили его слова. Тем временем наши уже успели захватить заместителя коменданта, майора, капитана канониров и еще много пленных. И вот разверзлись темницы, оковы пали, невинные люди, томившиеся в неволе, вновь обрели свободу, а почтенные старцы, проведшие долгие годы в Бастилии, выйдя на волю, дивились дневному свету. Великая и священная свобода впервые воцарилась в этом обиталище ужаса, в этом логове чудовищного деспотизма и преступления! Узники, образовав шествие, вышли из крепости, окруженные многолюдной радостной толпой. Рукоплескания и возгласы ликования, проклятия и угрозы против захваченных тюремщиков, все смешалось в один кличь! Из всех сердец исторгались призывы к мести и крики торжества, по поводу одержанной победы. Осыпаемые почестями, доблестные победители несли оружие и другие трофеи, захваченные у побежденных, а также знамена победы. Со всех сторон встречали их лаврами и восхищением, и все это являло зрелище, величественное и грозное! Неистовствующая от жажды мщения толпа, которая собралась на Грэвской площади, не допустила коменданта де Лонэя и других чиновников Бастилии до суда Городского трибунала. Народ вырвал их из рук приведших их победителей и растоптал всех, одного за другим. Де Лонэй упал, сраженный тысячами ударов, после чего ему отсекли голову, и унесли на острие копья, с которого ручьями струилась кровь. Затем сюда-же, на площадь, привели смотрителя Бастилии и несколько инвалидов. Народ потребовал их гибели. Но великодушные гвардейцы обратились к народу и просили об их помиловании, ибо они лишь выполняли данные им приказы, и все присоединились к этому мнению, после чего инвалиды были единодушно помилованы. Сей великий день поверг в ужас наших недругов и явился предвестником окончательного триумфа справедливости и свободы. Сегодня вечером, по поводу взятия Бастилии, в городе состоится торжественная иллюминация. Бастильская крепость была построена Карлом V-м и постройка ее была завершена в 1383 г. Грозный гигант, который Людовик XIV и Тюренн считали неприступным, пал после всего лишь четырехчасовой осады, под натиском гражданских отрядов, лишенных всякого военного опыта и какой-либо воинской дисциплины, без руководителя. Бастилия была взята неопытными горожанами, которых поддерживала лишь кучка солдат, преданных родине. Бастилия была взята всего лишь за четыре часа горсткой свободных людей! Сколь непреодолима твоя мощь, о, святая свобода! К статье прилагаются гравюры той поры, а к гравюрам – пояснительные тексты: 1. Взятие Бастилии. Документ музея Монтрэй-су-Буа. 2. Гравюра Жирардэ «Поджог Кордегардии на Понт-Неф» 29 августа 1788 г. Недовольство французского народа проявлялось неоднократно, задолго до падения Бастилии, как в Париже, так и в других крупных провинциальных городах, а также в деревнях. На этой гравюре изображен поджог кордегардии и приведен оригинальный текст, сопровождавший эту гравюру, с описанием истории происшествия: «Этот пожар возник по случаю стычки, произошедшей между гражданами города и конными и пешими стражниками, которые целились в толпу, шествующую по тротуарам и набережным. Народ отомстил стражникам и поджег их кордегардию. В то же время, на бывшей площади Дофины были сожжены чучела Дюбуа, коменданта кордегардии, и министров Бриенна и Ла Муаньона. Толпа сложила костер из караульных будок, найденных на разных сторожевых постах, и из плетеных изгородей птичьего рынка на Набережной Августинцев и Ла Валлэ! Найденное описание «Взятия Бастилии» настолько заинтересовало автора сих строк, что невозможно было отказаться от дальнейшего поиска: каков был фольклор истоков Французской революции? В бесценной библиотеке Казахской Академии Наук удалось найти несколько источников, повествующих о «песнях революции» и о дальнейшей их судьбе. Поскольку они не переведены были с французского, автор позволил представить их на суд читателя в собственном переводе, никак не претендуя на поэтическое совершенство. Найденные материалы влекли за собой дальнейшие поиски. Так обнаружено было письмо – памфлет Жорж Санд 1839 года, о котором даже Андрэ Моруа в блистательной ее биографии никак не упоминает. Оно приведено в конце этого очерка и, очевидно, сейчас, по прошествии многих лет, опубликовано, по крайней мере, во французских современных источниках.
|
|
|
