Часть первая. ЖЕБРАИЛ, АНГЕЛ СМЕРТИ.

«УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ» В СЕГОДНЯ…

Страница 2 из 9.

 [ 01 ]  [ 02 ]  [ 03 ]  [ 04 ]  [ 05 ]  [ 06 ]  [ 07 ]  [ 08 ]  [ 09 ]

«Птенцы единого гнезда в годину жизни роковую» - На детском лице жизнь еще не начертала свои письмена – оно лишь редко несет на себе едва уловимые предзнаменования характера, и еще реже – самой судьбы. Откроем скобку: портрет инфанты Маргариты испанской, кисти Веласкеса, например, - не более чем пухленькое личико девочки, наряженной очень по взрослому. Даже портрет Павла Первого в юности изображает довольно милое маленькое создание, которое внушает чувство полной симпатии. И разве же угадывается в портрете Павла Строганова – Попо, как его звали в детстве, - будущий вольнодумец и крупный магнат…

Детский портрет из заветного шкафчика Таисии Ивановны изображает детей польского повстанца, и в отличие от многих детских изображений, удивительно красноречив. На лицах детей как бы читается печать рока.

Мы так и не знаем отпрыски чьей это семьи, хотя портрет попал к Таисии Ивановне, по ее рассказу, из побочной ветви Кушниковых, из Тобольска, а именно от семьи Сафоновых. Семейное предание об этом портрете - так называемая легенда – гласит: в Тобольск был сослан участник польского восстания 1831 года. Через несколько лет – а по одежде судя, лет через пять-шесть – супруга сосланного отправила в Тобольск изображение детей, чтобы отец был спокоен: они в безопасности.

Но какова опасность, которая могла грозить именно детям в «годину роковую» польских восстаний? А было так, что по особому предписанию, детей наиболее родовитых польских семей, замешанных в национальном движении, насильственно увозили от родителей и определяли в престижные российские высшие учебные заведения, преимущественно военные, и так обеспечивали на будущее верных слуг российского престола в неукротимой Польше. Такие репрессии были, конечно же, чреваты тяжкими драмами, что можно увидеть на множестве гравюр тридцатых-сороковых годов прошлого века. Почему же этот портрет должен был поведать ссыльному отцу о безопасности детей? Могу лишь поделиться версией, возникшей на основе тщательного и многолетнего изучения портрета.

Дети помещены в овал. Причем тесно прижавшись друг к другу. И это не случайно. Овал – наиболее удобная форма для камерного портрета. Мягко обрамляя облик портретируемых, он как бы замыкает изображение в защитную ауру, ограждающую от постороннего, а потому всегда опасного мира. В данном случае – это важно особо. Мы видим как бы птенцов, притаившихся в надежном гнезде.

Старший мальчик – стержень всей композиции. Он заслоняет собою младшего, рукою обнимает самых маленьких – очевидно, они близнецы, брат и сестра. Розовые ленты – атрибут девочек, голубые – мальчиков. Мальчик тоже одет в платьице, поскольку прихоть моды по всей Европе, вплоть до середины XIX века, одевает мальчиков лет до пяти-шести в девчоночьи наряды.

Девочки развиваются быстрее и на нашем портрете сестра кажется несколько старше своего брата. Из примечательных деталей: второй по возрасту брат держит в руке книгу. На ее корешке четкая подпись художника: Рудольф Казимирович Жуковский.

Но почему мы нарочито настаиваем на том, что этот дет-ский портрет особо красноречив? Достаточно вглядеться в лица двух старших братьев. Они не только по взрослому серьезны, они еще и огорчены, тоже по взрослому, мы рискнули бы даже сказать, что они заплаканы.

Иное выражение у пятого мальчика, тот, что сидит слева от тесно сплоченной группы. В нем, думается, разгадка портрета. Он как бы птенец другого выводка. Круглолицый, темноволосый, смуглый, выражение лица жизнерадостное, этакий типично украинский хлопчик. Родня – но не кровный брат.

А дело в том, что польские знатные семьи нередко роднились с не менее родовитыми семьями соседней Малороссии. И во время восстаний, которые охватывали Польшу вслед всеобщей европейской волны – в 30-м, 48-м, 63-м годах, - семьи сосланных в Сибирь повстанцев (ибо поляки воевали за независимость от российского престола и русских считали оккупантами), их семьи скрывались, а вернее скрывали детей, причем удобнее всего было переправлять их к украинским родственникам.

И тогда на нашем портрете ребенок из другого «выводка» как бы своеобразный гарант: где и с кем находятся четверо таких типичных белокурых польских ребятишек, о которых мать желает оповестить сосланного отца. Стало быть, они в Малороссии. Тамошний братец серьезен, но нет на его лице печати рока. Он – у себя дома, в его семье – полный штиль…

Не хочется здесь подчеркивать особенности психологизма этого портрета. Мы просто рассказали его краткую историю. Очевидно, «погрешность» истории искусства, по сравнению с искусствоведением, - а это вовсе не одно и то же – и состоит в том, что искусствовед пристально читает «манеру искусства» в исследуемом произведении, тогда как историк искусства старается вписать произведение во время, когда оно было создано, читая в нем приметы этого времени и следы присущих ему общественных потрясений.

В этом плане интересно, что автор портрета Рудольф Казимирович Жуковский был художником многосторонним. Хотя был и виртуозным мастером миниатюры, но по образу мышления скорее – сатириком. Живописец, рисовальщик, литограф, - он захватил как бы две эпохи. Родился в 1814 году и 27-летним учился в Петербургской Академии художеств у достаточно известного А. Г. Ван рэка. Так что юность Жуковского приходится на пору чувствительного портрета, причем портретная миниатюра, в которой он был мастер – особая глава в русской живописи той поры.

Мы знаем прелестную миниатюру Жуковского 1840 года «Портрет неизвестной в голубой косынке», очевидно, время, очень близкое к написанию нашего портрета. Та же сосредоточенность и легкая дымка грусти овевает тонкие черты. С некоторой долей уверенности можно сказать, что существует некое сходство между неизвестной с этой миниатюры и старшим мальчиком на портрете. И еще – крохотная зацепка: косынки с бахромой, завязанные на шее, носят в эту пору именно в Малороссии – на манер народных платочков. В Москве и Петербурге модницы предпочитали длинные шарфы и шали.

Известно, что Жуковский был близок с художником Агиным, а, стало быть, со всем его вольнодумным кружком – Трут-ковским, Федотовым, Бейдеманом, и, конечно же, с братьями Жемчужниковыми, один из коих, Лев Михайлович, написал замечательную книгу воспоминаний о поре закадычной дружбы с названными художниками. Любопытно, что некоторые из этого кружка вместе с Достоевским проходили по делу Петрашевского. Каков был настрой кружка, можно судить хотя бы по иллюстрациям Агина к «Мертвым душам», по наброскам Павла Федотова, изобразившим самодержца России как бы в поединке с художником: что может значить он, художник, для Николая Павловича, который разглядывает его под лупу как букашку. Немаловажно, что Александр Бейдеман вместе с братьями Жемчужниковыми участвовал в начертании обложки для герценовского «Колокола» и был одним из создателей «портрета» Козьмы Пруткова.

Сам Лев Жемчужников писал: «Когда-нибудь и мы начнем отыскивать нашу народность… Тогда будут платить деньги и трудиться, лишь бы добиться полноты от народности, найти обломок старой мельницы, лоскут полотенца или кусок божницы» – поистине, он был провидцем…

Жемчужников часто бывал в Малороссии, в своем родовом имении, и вполне вероятно, что Жуковский нередко появлялся там вместе с ним, о чем говорит хотя бы упомянутая выше миниатюра девушки в косынке, повязанной на малороссийский манер.

Тем не менее, Жуковский, получивший в 1839 году звание свободного художника, как автор сюиты автолитографий «Русские народные сцены», получил известность наиболее широкую, как иллюстратор. Именно он иллюстрировал альманах Некрасова «Физиология Петербурга» вместе с вольнодумцами – художниками Агиным, Ковригиным и пр. и др. В частности, очерк «Петербургские углы» иллюстрировал Жуковский. Позднее он сотрудничал в сатирических журналах и преподавал как «назначенный» – было такое звание – в рисовальной школе общества поощрения художников, где в это время учился Репин.

Но мы еще ничего не сказали о миниатюре с автопортретом самого Жуковского. Можно полагать, он написан раньше, - судя по одежде, - «сатирического» периода художника, скорее, в эпоху «чувствительного портрета». Но на миниатюре отнюдь не лицо романтика. Проницательные глаза, смешливые полноватые губы. И опять зацепка: весьма явное сходство с «малоросским» мальчиком – назовем его так условно – с нашего портрета. И, наверное, это не так уж невероятно. Ведь с Малороссией у художника контакты были самые тесные именно через его друзей, братьев Жемчужниковых. И, в самом деле, темноволосый, круглолицый, широколобый, - он очень сходен с нашим «украинским» мальчиком.

Однако же вернемся к «птенцам единого гнезда»… У былых владельцев этого портрета не сохранилась память о том, была ли родственна Жуковскому семья сосланного польского повстанца. Но мы вправе предположить, что это могло быть. Ведь художник рожден в Белостокском воеводстве, то есть в «польской части» Российской Империи. Можно представить, что последствия польских восстаний для семей повстанцев Жуковскому хорошо известны и далеко не безразличны. Иначе он, по самой своей сути, сатирик в живописи, никак не взялся бы за изображение этих беззащитных ребятишек, а притом «птенцы единого гнезда» изображены Жуковским явно с любовью и трепетным желанием оградить их от нависшей опасности…

И тут уж, вглядываясь в «детский портрет», куда только не ведет мысль… Политические «годины роковые» во все времена тем и смертоносны для малых мира сего, что прокладывают баррикаду «по живому», деля семьи и разводя любимых по разные и даже враждебные стороны. Так, в том же семействе, где бытовал наш портрет, сохранилась еще и медаль, «За усмирение польского мятежа 1863 года», что и отчеканено на реверсе, читай, за подавление очередного польского восстания. Эту медаль тоже подарила мне Таисия Ивановна.

Еще загадка. Кто был награжден этой медалью? Семейное предание об этом молчит. Можно лишь полагать, что милые, чинные, чуть печальные мальчики с портрета, уже ставшие маститыми мужами, близко знали того, кто с таким усердием участвовал в очередном усмирении «польской акции». Единственно, - очень не хочется думать, что этой медалью награжден был хотя бы один из них, счастливо спасшихся в детстве от насильственного отторжения из родной семьи и Польши…

 II. Обольстительницы.

А теперь, наконец, об Анне Артемьевне! Увидев это чарую-щее лицо, мы тут же принялись искать корни. Свекровь сказала, что ей неведомо, кто автор портрета. А между тем, портрет, с одной стороны, чрезвычайно похож на известное изображение Анны Артемьевны в возрасте 13 лет кисти Левицкого, с другой же – нашли в нем характерные для Рокотова намек на улыбку чувственных губ, широкий разрез чуть прищуренных глаз, теневую «запятую», образуемую бровью и затененным носом, крепкий, толстый красочный слой. Но все это – пока лишь загадки. Примечательно лишь то, что Анну Артемьевну Воронцову, как и ее сестер и родителей, не раз писали три лучших художника России: Боровиковский, Левицкий, Рокотов. Что, впрочем, не удивительно. Представители «цвета» тогдашнего общества заказывали портреты именно у них. На подрамнике – дата 1797. Вот это, конечно, уже ниточка. Пока еще не удалось выявить степень родства Воронцовых с Кушниковыми и понять, почему этот портрет оказался в их роду, зато от алма-атинского писателя Н.Н. Раевского мы знали, что в 1970-1972 гг. в Париже проживал праправнук Пушкина – Георгий Михайлович Воронцов-Вельяминов. Стало быть, каким-то звеном, связывающим эти две фамилии, можно представить Пушкина. Как погляжу сейчас на все эти портреты, могу только удивляться, как в маленьком кухонном шкафчике удалось сохранить эти «опасные» улики от всех шквалов гражданской войны, коллективизации и прочих им подобных…

Сведения же, собранные о Воронцовой, оказались прелюбопытными. Отец ее, Артемий Иванович Воронцов, был крестным отцом Пушкина. Известно, что родители поэта, люди беспечные, когда наезжали в Москву, останавливались в доме у А.А. и Д.П. Бутурлиных. А Пушкин, в свою очередь, достаточно близок к семейству сенатора С.С. Кушникова, племянника историографа Карамзина, в доме которого поэт с ранней юности был своим человеком.

Биография Анны Артемьевны примечательна. Замуж за Димитрия Петровича Бутурлина ее выдали шестнадцатилетней. Она была настолько юной, что по желанию жениха мать определила к дочери не то компаньонку, не то гувернантку, пожилую француженку, мадам Ребрук. Свадьбу сыграли в 1793 году в селе Белкине (вблизи от Боровска) в память о чем на стене Белкинской церкви была сделана надпись. Д.П. Бу-турлин был намного старше своей супруги, которая явилась в мужний дом с любимой куклой на руках. Этот брак долго и упорно подготавливался родственниками, Нарышкиными и Измайловыми, поскольку Бутурлин, беспечный и благодушный гитарист, щеголь, отправлявший в Париж свое белье в стирку, всячески шокировал титулованных знакомых. По воспоминаниям современников, любил лично бывать на рынке, едал зеленый лук прямо у лотка разносчика, распевал басовые партии итальянских опер, не гнушался легкомысленных французских романсов, равно и шансонеток. Сын Елизаветинского фельдмаршала и крестник Екатерины Второй, рано осиротевший, воспитывался у своего дяди, могущественного канцлера А.Р. Воронцова. Поучился в Сухопутном шляхетском корпусе и, прослужив по выходе из корпуса в военной службе никак не более шести недель, - зато в качестве адъютанта Потемкина, - бросил службу и опять же ненадолго увлекся жизнью при дворе. Теперь он изменил пристрастия, запоем читал передовую французскую литературу, просился в Париж, но получил отказ от своей крестной, Екатерины Второй. И тогда, «рассердившись», переехал на жительство в Москву. Все это нам известно из записок сына Бутурлиных, Михаила Дмитриевича, которые были напечатаны в 1897-м году в «Русском Архиве».

Из воспоминаний сына: Михаил Бутурлин рассказывает, что его отец жил этаким фрондирующим московским барином, состоял членом Аглицкого клуба и явно слыл «якобинцем», что, похоже, ему самому очень нравилось. Родные обеспокоились. В 1787-м году приказчик А.Р. Воронцова, некий Петр Макеев, взывал в тоске к самому Александру Романовичу со слезной жалобой: «По милости Вашего Сиятельства ко мне осмеливаюсь предложить. Казалось бы, недурно изволили сделать, ежели бы поскоряя во град Святого Петра отозвали графа Дмитрия Петровича. Он истинно пренежного сердца и склонен очень к добродетели, остроты же разума недостает. Прилеплением, сколько я заметил, к итальянцам и французам певцам, скрипачам и танцмейстерам пользы его немного составит. А дело кому поручите, и без него обойдется. Опасаюсь я такого честнейшего человека чужестранной люд ученой да и зятек огосконят, после самому Вам будет жаль». Эту выдержку мы привели с сохранением подлинной орфографии. Из сообщения Петра Макеева родственникам было ясно: молодца надо женить. И – женили.

Главой семьи очень невдолге стала Анна Артемьевна, почти ребенок, но – с железным нравом. Через год после свадьбы муж отвез ее в Воронеж на бал, сам же вернулся в одно из своих имений, куда ожидал былого приятеля по сомнительным развлечениям. В разгар бала за Анной Артемьевной явился приказчик и сообщил, что барин, де, изволит играть в карты, и, похоже, сейчас проиграет свое имение. Дело было зимой, и юная Бутурлина, накинув шубку на бальное платье, помчалась на санях к мужу. Прибыла вовремя: проиграть имение Дмитрий Петрович еще не успел. Она живо смешала карты и выгнала сомнительного друга. С этой поры «дом плясал под ее музыку». Время шло, появились сыновья, и Дмитрий Петрович резко остепенился, стал известным библиофилом своего времени, обладателем знаменитой на всю страну библиотеки, которая сгорела во время московского пожара в 1812 году, но, не унывая, Бутурлин завел новую не менее значительную, в 35.000 томов. Зимою супруги уезжали в Петербург, где с 1802 года Д.П. числился директором Эрмитажа. И там, конечно же, Бутурлины стали завсегдатаями салона Карамзиных.

* * *

Все это мы рассказываем для того, чтобы представить это жившее душа в душу семейство, которое так привлекло Пушкина-подростка, что он был самым частым гостем в их доме. На нашем портрете Анна Артемьевна изображена молодой дамой лет 19-20. Пушкин еще не родился. А у Бутурлиных в 1799 году уже двое маленьких сыновей, и позднее подросток Пушкин почти им ровесник, почему, очевидно, и гостит часто в доме Анны Артемьевны. Возможно, чуть-чуть увлечен, как это бывает у мальчиков 12-13 лет, ее бедовыми глазами, ее решительным и независимым нравом. В ее салоне все знают, что Пушкин пишет стихи. И как-то барышни пристают к нему: «Месье Пушкин, прочитайте нам что-нибудь!», - вспоминают современники. Застенчивый подросток всячески пытается увернуться от светской обязанности, но – не тут-то было. Тогда он хватается за голову и чуть не в слезах убегает в кабинет к Дмитрию Петровичу, твердя в отчаянии: «Господи, господи!…» Начинается переполох. За ним следом устремляется Дмитрий Петрович и взволнованная Анна Артемьевна, которой только и удается его успокоить…

«Австрийская посольша». – Судьба неустанно плела расплывчатый узор, в котором дважды пересеклись нити жизни Воронцовой-Бутурлиной и Пушкина. Непокоряемый нрав Анны Артемьевны предопределил ей быть в «оппозиции» ко двору. Она приняла католичество. Причина? «Не хочу быть одной веры с тираном!» Тираном почему-то называла Александра Первого, которого все прочие звали не иначе, как «Наш ангел». Последствия? Отъезд всего семейства во Флоренцию в 1817 году вместе с супругом и младшим сыном Михаилом под благовидным предлогом: хрупкое здоровье, требуется иной, более ласковый климат…

А в ту пору во Флоренции обитала немногочисленная колония русской аристократии. В том числе и Елизавета Михайловна Хитрово, дочь известного полководца, фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. Кутузова Александр Первый не любил, хотя и был вынужден всячески подчеркивать свое к нему уважение. Известно, что он, скрепя сердце, публично обнял героя в Вильне после победы 1812 года и пожаловал военную награду – орден Святого Георгия второй степени. Но в это же время графу Салтыкову писал: «Слава богу, у нас все хорошо, но несколько трудно выжить отсюда фельдмаршала – что весьма необходимо».

Так что, возможно, у Елизаветы Михайловны были свои веские резоны проживать вдали от России. С ней – две ее дочери от первого брака: Долли (Дарья) и Екатерина Федоровна Тизенгаузен. Юную Долли во Флоренции называли Сивиллой (предсказательницей). Семья Хитрово очень сблизилась с Бутурлиными, их связывала настоящая дружба. Настолько, что Долли обучает тот же учитель – русский, что и Мишу Бутурлина, сына Анны Артемьевны, причем впоследствии Михаил Бутурлин напишет прелюбопытные записки об этой поре. В этих записках читаем: «Молодые графини Екатерина и Дарья (Долли) Федоровны Тизенгаузен только что начинали выезжать в свет и были во всем блеске красоты; но особенно поражала меня, десятилетнего мальчугана, пятнадцатилетняя Графиня Дарья Федоровна» (стоит добавить, что уже упомянутый нами выше алма-атинский писатель Н. Н. Раевский уточняет: в это время ей было всего лишь 13 лет)…

Чета Бутурлиных – удивительна по стилю отношений. Во Флоренции при доме имеется католическая капелла для Анны Артемьевны. Но Дмитрий Петрович – православный. Так что для себя он построил маленькую домовую церковь, где служил священник-грек, который русских верующих исповедывал по-итальянски – домовую церковь Бутурлиных посещала вся русская колония. Церковь славилась своим хором, а в хоре пели дочь и внучки Кутузова, Елизавета Михайловна и Долли с Екатериной Тизенгаузен.

Очень юной Долли выйдет замуж за весьма достойного человека, по возрасту годящегося ей в отцы, Шарля Луи Фикельмона и вскоре появится в Петербурге, куда он был назначен австрийским посланником.

Причудливо тесно переплетены корни многих дворянских семей. Супруг Долли занял место предыдущего австрийского посланника Людвига Лебцельтерна – деверя Екатерины Трубецкой, мужа ее сестры. Фикельмоны поселяются в доме Салтыкова, где ранее жил Лебцельтерн, и именно в этом доме провел свою последнюю ночь перед арестом декабрист Сергей Трубецкой. Впоследствии среди самых близких приятельниц «австрийской посланницы», как ее называли многочисленные друзья и поклонники, окажется Зинаида Ивановна Лебцельтерн, сестра «декабристки», Каташи Трубецкой, последовавшей за мужем в Сибирь. В мае 32-го года Зинаида Ивановна приезжает в Петербург на пароходе, чтобы повидаться с родными – Иваном Ивановичем и Александрой Григорьевной Лаваль, о которых ниже, и приглашена на обед к Фикельмонам вместе с Вяземским, Пушкиным и красавицей Смирновой-Россет, о которой мы тоже еще расскажем.

Надо особо заметить, что Долли Фикельмон была тесно дружна с Пушкиным, сильно ею увлеченным. Нравом, прямотой взглядов и высказываний она не случайно очень напоминала Анну Артемьевну Воронцову-Бутурлину. Можно сказать, что покорившая Пушкина, Вяземского и А.П. Тургенева «посольша», такая, какой влекла к себе лучшие сердца и умы своего времени, «начиналась» в доме Бутурлиных, во многом под обаянием Анны Артемьевны. Более того, А.А. обладала проницательным умом и наблюдательностью, что многие принимали за дар ясновидения. Точно таким даром наделена была и Долли, которую недаром же во Флоренции называли Сивиллой. Именно она, впервые увидев молодую жену Пушкина, напишет: «Двенадцатое ноября 1831 год… Эта женщина не будет счастлива, я в том уверена». А несколько позже отметит в своем дневнике, что на челе прекрасной Натали она ясно видит «печать несчастья»…

Таким образом, увлечение Пушкина обворожительной Фикельмон косвенным образом было предопределено формированием ее в доме Анны Артемьевны. А увлечение Пушкина, было, пожалуй, куда больше, чем просто увлечение. Напомним, что по концепции пушкиноведа Н.Н. Раевского, «Пиковая Дама» была написана в результате кратковременной близости, возникшей между Пушкиным и Долли, близости, к которой они опасливо и долго подходили, после чего очень вскоре отношения их стали «усыхать».

Более того, дом, в котором происходит встреча Германа с былой красавицей, открывшей ему тайну трех карт, «списан» с дома Фикельмонов – Пушкину был хорошо известен потайной путь, каким воспользовался Германн, чтобы незаметно проникнуть в опочивальню старой графини. Пушкиноведу Раевскому удалось побывать в Петербургском институте культуры, что располагался в 1965-м году в бывшем австрийском посольстве, и установить топографию «дома Салтыкова», а именно в части квартиры Фикельмонов. Раевский был также наслышан о рассказе Пушкина его другу Павлу Нащекину о некоем ночном «эпизоде» в доме Долли Фикельмон. Все совпадало. Знакомый Раевского, профессор С.Л. Рэйссер, рассказал ему, что еще в 1944 году старые слуги института поведали, что знаменитую винтовую лестницу, по которой Германн поднялся в спальню графини, убрали еще на их памяти. На месте письменного стола в кабинете декана Раевский обнаружил тщательно заделанное отверстие в полу – след этой винтовой лестницы.

«Пиковая Дама» была опубликована в 1834 году. Сопоставив множество фактов, Раевский пришел к выводу, что «эпизод» произошел зимой 1831-1832 гг., «когда еще топили печи» (как мы помним, графиня сидела у камина). А еще точнее, - 22 ноября 1832 года. Потому что, именно после этого числа, ранее очень часто упоминаемый в записках Долли Пушкин, как бы исчезает из ее поля зрения, вплоть до момента дуэли и смерти поэта, когда в ее дневнике можно прочесть скорбные строки, - но не о близком ей человеке, а о поэте – гордости России. Отголоском странного романа, угасшего после предельного свершения (если таковое было), может служить запись в дневнике Долли Фикельмон от 22 ноября 1832-го года: «Не было бы ли во сто раз лучше погасить в своем сердце нежность, чем рисковать тем, что привяжешь к себе человека, который, не любя, будет только чувствовать усталость от того, что его любят» (дневник Фикельмон, с.55). Это и было последнее упоминание о Пушкине вплоть до момента его гибели.

Венок муз. – Странно связаны были между собой жизненные пути трех выдающихся женщин начала XIX века Анны Артемьевны Воронцовой-Бутурлиной, Елизаветы Михайловны Хитрово и Дарьи Федоровны Фикельмон, а общим звеном, объединявшим их, оказался А.С. Пушкин. Все три, каждая по своему, были сердечно к нему привязаны, и к каждой из них Пушкин по своему питал нежную приязнь – известно, что Елизавету Михайловну Хитрово, которая ничуть не скрывая, была влюблена в поэта, будучи намного старше его, он считал одной из самых близких своих приятельниц. О связи с Дарьей Фикельмон мы уже говорили. Бутурлина свою роль в жизни Пушкина, прямо и косвенно, тоже уже сыграла.

Однако еще одно женское имя вплетено в этот «венок муз». Александра Осиповна Россет, в браке Смирнова, которую с Пушкиным связывала долголетняя опять-таки «влюбленная дружба». Она оставила прелюбопытные воспоминания в своем дневнике, к которому мы еще вернемся. Ее отношения с Пушкиным были причудливы, претерпевали изменения, охлаждения и возвращались на круги своя.

Известна запись П.И. Бартенева уже в более поздние времена, 18 июля 1863-го года: «Вы ценили Пушкина, а он Вас? – спросил Бартенев у Смирновой. И она ответила: «О, нет. Ни я не ценила, ни он меня. Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков, мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания».

Александра Осиповна лукавила. Уже в зиму 1829-30 годов, когда и она, и Пушкин особенно усердно завсегдатайствуют в салоне Карамзиных, написаны поэтом стихи про «черноокую Россет», что пленяет все сердца «те, те, те/ И те, те, те». В 1831 году Пушкин, Вяземский, Плетнев и Жуковский, явно слегка влюбленные в нее, дружно называют Александру Осиповну «южной ласточкой, смуглой красотой нашей», а также «донной Сол» на испанский манер (по драме Виктора Гюго). А в 1832-м году, несмотря на некоторое охлаждение между Пушкиным и Россет из-за несходства отношения к подавлению польского восстания русскими войсками, поэт вписал в ее альбом стихи: «В тревоге пестрой и бесплодной…». Поскольку Россет, несмотря на все обширные связи и открытый образ жизни, точно также как и Долли Фикельмон, явно тяготилась светской суетой, в чем, очевидно, признавалась Пушкину. Похоже, она вообще была с ним весьма откровенной – многие записи в дневнике поэта, касающиеся событий, происходивших при дворе, в том числе и в связи с казнью декабристов, он мог узнать именно от нее, поскольку эти записки удивительно совпадают со сведениями из дневников Россет. В апреле 1834-го года связи несколько ослабли – Пушкин о торжествах в Петербурге по поводу совершеннолетия престолонаследника пишет: «В свете я не бываю. Смирнова велела мне сказать, что она меня впишет в разряд иностранцев, которых велено не принимать». Охлаждение было неизбежно. После несчастных родов черноокая Россет уезжает в Берлин и вообще путешествует в течение нескольких лет за границей. И примечательно, что она постоянно переписывается со своими прежними друзьями – но не с Пушкиным. Однако же в ее письмах его имя мелькает нередко. Она живо интересуется его издательскими делами, но после 1835-го года они более не виделись и лишь узнав о гибели поэта, в феврале 1837-го года, она напишет Вязем-скому: «… ничего нет более раздирающего-поэтического, чем его смерть…». И в письме Жуковскому: «Одно место в нашем кругу пусто, и никогда никто его не займет. Потеря Пушкина будет еще чувствительнее со временем, вероятно, талант его и сам он развились бы с новой силой через несколько лет»…

III. Образ мадонны

Но можно ли не вплести в «венок муз» начала XIX века имя Екатерины Андреевны Карамзиной! Причудливые «судьбы плетения» навели некие отдаленные связи между родом Кушниковых и Пушкиным именно через Карамзиных. Известно, что еще будучи лицеистом, юный поэт бывал в доме историка, причем испытывал не просто увлечение, а куда более прочное чувство к его супруге, Екатерине Андреевне, сестре Вяземского, который был «один из самых близких друзей Пушкина». Современник его, Р.С. Эйделинк называл Е.А. «предмет Его первой и благородной привязанности». Карамзина была старше Пушкина на девятнадцать лет, но как мы уже писали в 1999 г., современники считали, что если писать образ мадонны, то лучшей модели, чем она, не найти. Нежную дружбу с ней Пушкин сохранил до конца своих дней. Хрестоматийно известно: это она осенит его крестным знамением на смертном одре, о чем напишет сыну Андрею за границу: «Суббота, 20 января 37-й год. Петербург. Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез. А сердце и душа полны тоскою и горестью: закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина!» Далее следует описание дуэли и предсмертной поры поэта, причем в этом письме находим изумительные по проникновению слова: «Я имела горькую сладость проститься с ним в четверг; он сам этого пожелал… Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, а потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: перекрестите еще. Тогда я опять, пожавши еще раз его руку, его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке. Он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош: спокойствие выражалось на его прекрасном лице…».

Кузен Кушников. – Она же, Екатерина Андреевна, была тесно дружна с семейством Сергея Сергеевича Кушникова, которому пишет в той же почте, что и ее супруг, Николай Михайлович Карамзин: «Благодарю Вас от всего сердца, любезный и милый Сергей Сергеевич, за письма и память о нас, которую Вы сохраняете несмотря на Ваши занятия, дела и тягостные комиссии, столь для Вас утомительные. Поверьте, никто не умеет ценить Вашей дружбы, как мы, хоть мы и отвечаем Вам на нее с большим опозданием. Если я задержалась выразить Вам свою признательность, то отнесите это на счет рассеянности Вашего любезного дядюшки, от которого я не могла получить ни одного письма, из тех, которые он Вам писал. С нетерпением желаю, чтобы Ваши неприятные казанские дела как можно скорее закончились, чтобы Вы вернулись в недра Вашего милого семейства, и чтобы в будущем у Вас не было бы комиссии нигде, кроме Петербурга, и то в том случае, если мы там будем, не могу удержаться от того, чтоб не выразить это эгоистическое желание. Прощайте, любезный кузен, или племянник, не знаю, кем Вам больше нравится быть, но только знайте, что в нескольких тысячах верст у Вас есть родственница, сердечно привязанная к Вам и преданная всей душой. Е. Карамзина».

Екатерина Андреевна Карамзина намного моложе супруга, а также и «племянника» С.С. Кушникова – слишком молода, чтобы быть его тетушкой, и потому предлагает ему на выбор – быть кузеном, что годится при любой степени родства. А дело в том, что мать С.С. Кушникова – родная сестра Н.М. Карамзина. А Екатерина Афанасьевна Бекетова – родная тетушка супруги С.С. Кушникова, урожденной Бекетовой – является матерью поэта И.И. Дмитриева, так что Дмитриев – двоюродный брат Екатерины Петровны Кушниковой, и более того – сводный двоюродный брат Карамзина, поскольку последний воспитывался в доме мачехи, Евдокии Гавриловны, сестры Ивана Гавриловича Дмитриева, отца поэта, так что родство Карамзина с Кушниковыми и Дмитриевым было двойным. И поистине не устаешь удивляться, как причудливо и тесно в первой половине XIX века «все связаны со всеми»…

Кто же такой С.С. Кушников? В своем письме к поэту И.И. Дмитриеву Н.М. Карамзин об С.С. пишет: «Россия может гордиться таким сенатором, а человечество – таким человеком». Кушников получил образование в Петербурге в первом кадетском корпусе, после окончания коего в 1787 году был назначен поручиком в Екаринославский кирасирский полк. Участвовал в русско-турецкой войне 1787-1789 гг. За штурм Очакова награжден золотым крестом. В 1799 г. был старшим адъютантом А.В. Суворова в чине подполковника и отличился в битве при Нови. С донесением об этой победе был послан в Петербург, где получил повышение до полковника.

Как мы уже писали, в 1986 году опубликована была книга «А.В. Суворов. Письма». В одиннадцати письмах содержатся весьма теплые и уважительные слова по отношению к С.С. Так, Суворов пишет Ф. В. Растопчину: «Кушников храбр, бодр, говорит языками (то есть владеет иностранными языками, - авт.) и все знает». В марте 1800-го года Суворов лично хлопотал о награждении любимого адъютанта Баварским орденом Золотого Льва. После очередной опалы Суворова Кушников попадает в гренадерский полк. И в дальнейшем карьера его сложилась вполне удачно. На статской службе был московским вице-губернатором, потом петербургским губернатором (1802-1804), когда просто-таки не мог не встречаться с упомянутым выше Д.П. Бутурлиным, который в те поры был директором Эрмитажа. В 1807-м произведен в тайные советники с назначением сенатором в Москву.

Важный штрих – с начала 1808-го до февраля 1819-го года Кушников находился в Яссах представителем в диванах Молдавии и Валахии. Отечественная война застала его в Москве. Вместе с Н.М. Карамзиным и упомянутым выше Растопчиным он оставался в опустевшем городе до сентября 1812-го года и покинул Москву только накануне вступления туда Наполеона. После окончания войны назначен членом Комиссии «О пособии разоренным от неприятеля». В 1827-м году действительный тайный советник Кушников стал членом государственного совета, а в 1837-м – получил высшую награду – орден Андрея Первозванного. В январе 1839-го года С.С. – председатель департамента гражданских и духовных дел. Это была его последняя служба. 15 февраля 1839-го года Кушников скончался и был похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской Лавры. Такова вкратце «курикулюм-вите» этого удивительного человека, о котором, в свете его дружбы с Карамзиным, мы расскажем ниже.

Любезнейший друг… - Как мы уже писали, в 1993-м году в номере 2-ом «Исторического архива» под заголовком «Навеки преданный Вам…» приведены тридцать три письма блистательного историографа Н.М. Карамзина к его племяннику С.С. Кушникову за период 1817-1825. В этих письмах постоянно встречаются имена самых близких друзей Пушкина, князя П.Я. Вяземского и А.Т. Тургенева, брата будущего декабриста. С декабристами равно связаны и они, и Пушкин, и С.С. Кушников. Вяземский – «декабрист без декабря» – так назвал его один из нынешних исследователей. Поэт, критик, слыл либералом, отчего в 1820-м году уволен со службы, и пребывал под надзором полиции. Близость Вяземского к декабристам была скорей личной, чем политической. Он не верил в русскую революцию и отнюдь не из трусости отказался участвовать в акции 14 декабря – то, что он был добровольцем Отечественной войны 1812-го года и участником Бородина, тому порука.

27 марта 1820 года Вяземский пишет будущему декабристу Н.И. Тургеневу (которого тоже вполне можно было бы назвать «декабристом без декабря», о чем ниже): «…У нас, что ни затей без содействия самой власти, - все будет Пугачевщина». И, тем не менее, Вяземский все больше расходился во взглядах с официальной властью и чуткая к малейшему веянию власть это чувствует. Так что в апреле 1821 года его отзывают со службы при Императорском комиссаре Н.Н. Новосильцеве. Оскорбленный камер-юнкер Вяземский подает в отставку. Уже в июле, вовсе уволенный от всякой службы, он уезжает в Москву. Так Вяземский стал «опальным человеком». Николай Первый весьма четко определил ситуацию: «отсутствие имени его (Вяземского, - авт.) в этом деле (декабристов, - авт.) доказывает только, что он был умнее и осторожнее других». Но покоя не было и в Москве.

В «верхи» поступил донос, будто под чужим именем «декабрист без декабря» намерен издавать некую «Утреннюю Газету» - о чем Вяземский никогда и не помышлял. Опала длилась девять лет. В 28-м году – новый донос о якобы непристойном поведении князя Петра Андреевича. Московскому генерал-губернатору Д.В. Голицину велено «внушить князю, что если его поведение станет служить к соблазну молодых людей и вовлекать их в пороки, приняты будут меры строгости к укрощению его безнравственной жизни».

Вяземский надумал эмигрировать – вспомнил о своих весьма отдаленных ирландских корнях. Однако, он был как бы «легальным оппозиционером» и, скрепя сердце, пошел на унизительный поступок – уезжать ему нельзя было. А потому к январю 29-го года он составил свою «Исповедь», назвав в печати «Запиской о князе Вяземском, им самим составленной». Этот документ послал одному из своих друзей, весьма близкому ко двору Жуковскому, и таким образом через Бенкендорфа исповедь попала к царю. Тот потребовал большего: чтобы Вяземский извинился перед Великим Князем Константином Павловичем (братом царя), за якобы неуважительное к нему отношение. Пришлось пойти и на это…

Волокита, тяжелая и оскорбительная, тянулась более года. Наконец, в апреле 1830 года Вяземского как бы «простили» и назначили чиновником по особым поручениям при министре финансов Канкрине. Через год Вяземский уже камергер, а в 1832-м – вице-директор департамента Внешней торговли. «Власть» утихомирилась – на подозрительно-строптивого Рюриковича удалось-таки накинуть государственный хомут. А в 60-е годы многие даже будут считать его реакционером, о чем напишет цензор А.В. Никитенко, коего мы еще не раз упомянем в этой главе. Пока же…

Как тут не вспомнить французского путешественника маркиза де Кюстина, написавшего столь крамольную, по мнению Николая Первого, книгу, о своем пребывании в России в 1839 году. Как же его не вспомнить, проницательного де Кюстина, который утверждает, что рабством пропитано все российское общество – от крепостного человека до вельможи, хотя бы и стоящего на первой ступени подле царского трона…

Именно в эту пору Вяземский познакомился с Долли Фикельмон: «Боюсь графини Фикельмон, - говорят, что у Канкрина ты при особых поручениях, а настоящая твоя служба при ней» - пишет к нему Пушкин 2 мая 30-го года. «Влюбленная дружба» Вяземского к Долли длилась 22 года. Но это – попутно.

В пору предистории дуэли Пушкина, несмотря на нежнейшую дружбу, которую к нему питал Вяземский, он с осуждением относился ко всей сложнейшей семейной коллизии поэта - маловажно, что, как уже было сказано, он рыдал на ступенях Конюшенной церкви после отпевания поэта, ибо, как пишет брату дочь Карамзина Софья Николаевна, «…Пушкин скрежещет зубами и на лице его появляется его тигровое выражение… Жену свою он ревнует из принципа, а свояченицу – из чувства. В общем, все это очень странно. Наш дядя Вяземский говорит, что он закрывает лицо свое и отвращает от всего семейства Пушкиных». Вяземский, увы, сдержал слово. Он знал за два дня до дуэли о ее неизбежности и не вмешался…

Иное дело – А.И. Тургенев. Он – друг до конца. Именно он повезет тело Пушкина в Святогорский монастырь, где совершится погребение. Вообще же Александр Иванович, хотя и не был замешан в деле декабристов, будучи с 1810 по 1824 года директором Департамента духовных дел и член комиссии составления законов, однако же, вместе со своим братом Николаем составляет записки, где просит отмены продажи крестьян порознь и без земли. После беды, которая случилась с Николаем Тургеневым, Александр Иванович отписал ему почти все свое состояние, подал в отставку и уехал за границу, где 23 года колесил по Европе. Умер, однако же, и погребен в Москве в 1847 году.

Но что же случилось с Николаем Ивановичем Тургеневым – именно о нем станет хлопотать брат через С.С. Кушникова, о чем мы расскажем подробнее. Николай Иванович учился в Геттингене, который называл «незабвенным», и покинул этот город, как сам писал, в предчувствии «скверного будущего». Оно действительно оказалось скверным. Весьма либеральных взглядов, которые Николай Иванович ничуть не скрывал – некогда даже состоял членом Союза Благоденствия, - вернувшись в Россию, он занимал высокие посты: был помощником статс-секретаря Государственного совета в 1816 году, управляющим 5-го отдела Канцелярии Министерства финансов в 1819-м, а в 1824-м, получив чин действительного Статского советника, уехал лечиться за границу на неограниченное время. По возвращению его ожидал пост министра по личному обещанию Николая Первого. И что же? Находясь в Эдинбурге, он вдруг узнал, что привлечен к делу декабристов – это случилось в 1826-м году, и потому, не явившись на призыв Верховного Уголовного Суда, был приговорен к смерти, затем замененной на ссылку в Сибирь. Но Н.И. Тургенев поступил мудро. Он просто не вернулся в Россию. В 1833-м году женился в Женеве на дочери сардинского маркиза Кларе Виарисс и осел в Париже. В 1856-м году, также как и прочие декабристы, был восстановлен во всех правах, но в Париже продолжал жить до конца, то есть до 1886 года. Однако, живя в Париже, он вовсе не бездействовал; так, в 1847-м году написал и издал на французском языке «Россия и русские», и, кроме того, множество брошюр более чем либерального направления. Живя вне России, он всю жизнь боролся за уничтожение рабства. Таких же взглядов придерживался и третий Тургенев, Сергей Иванович, который более всего был дружен с Н.И., так что братьев называли «гракхами» - оба были поборниками освобождения Греции, что волновало тогда общественные умы.

Связь С.С. Кушникова с декабристами – иная. 1 июня 1826 года, по личной просьбе вдовствующей императрицы Марии Федоровны (вдова Павла Первого), Кушников прибывает в Петербург, хотя в Молдавии был загружен неотложными делами. По высочайшему повелению он должен «присутствовать» в Верховном Уголовном Суде «по делу декабристов среди «особо назначенных чиновников». С этим его назначением были связаны надежды многих родственников осужденных. Карамзин о своем племяннике С.С. говорил, что «он любит добро», постоянно кому-то помогает и за кого-то хлопочет. Поэтому от него ждали помощи подсудимые и их семьи. Об этом же вел разговоры с Кушниковым его давнишний добрый знакомый А.И. Тургенев, хлопотавший за своего осужденного брата декабриста Н.И. Тургенева, о злоключениях которого мы рассказали выше.

Участие С.С. Кушникова в Верховном Уголовном Суде было для него трагедией, как мы уже писали, подспудно омрачившей его дни. Особо хочется подчеркнуть, что при вынесении приговора декабристам, С.С. был одним из единственных трех членов “судилища”, голосовавших против смертной казни.

Сейчас известны три портрета Кушникова: Боровиковского, Тропинина и миниатюра, ранее принадлежавшая Суворову. Один из этих портретов изображает С.С. с выражением мнимой безмятежности, но со смертельной печалью в глазах. О невыносимости его участия в суде над декабристами мы догадываемся, не только по портрету – «хорошая мина при плохой игре» – но и по эпитафии Вяземского на его кончину.

Земная жизнь – борьба. Сопутствуют молитвы

Тому, кто подвиг свой здесь совершил вполне,

И бодрый, с честью пал среди кипящей битвы,

Как воин доблестный на боевой стене.

Таков был Кушников!

Он и в младые лета,

И в поздние года, под холодом седин,

Был чист перед судом

И совести, и света

Брат верный ближнего, отчизны верный сын.

Итак, - «пал среди кипящей битвы». Надо полагать, что события 1825 года С.С. сразили. Легко ли заседать в суде и участвовать в осуждении многих близких и даже родственных ему людей? Но мало этого. Перед судом предстали также два его внебрачных сына, и в осуждении их он вынужден был участвовать. Не напрасно, ох, не напрасно 22.8.26 г. (13 июля казнены «те пятеро»). Кушников получил орден Александра Невского, чуть позже – брильянтовый перстень лично от вдовствующей Марии Федоровны – выполнил ее просьбу. Награды и драгоценные перстни находят его и в 1828 и 1829 годах. Ибо - «заслужил». Внутренне содрогаясь от скорби, что отразилось в упомянутом портрете. Отсюда – «был чист перед судом и совести, и света». Это то время, когда Пушкин на полях рукописи рисует силуэты пяти повешенных с припиской: «И я мог бы…». Это пора, когда П.А. Вя-земскому приходится изощряться в доказательстве своей невиновности, и, тем не менее, он вновь попадает в длительную опалу, как уже сказано. Думается, и пять силуэтов казненных, и сделанная Пушкиным приписка вполне могли бы оказаться на полях дневников того же Вяземского и Н.А. Тур-генева – «декабристов без декабря»…

Фамилии внебрачных сыновей Кушникова нам пока неизвестны. Но мы знаем, что в ту пору практиковалось либо сокращение фамилий на один слог, либо добавление в начале, в конце или посредине фамилии лишнего слога. Такую загадочную фамилию мы найдем в одном из писем Карамзина к С.С., а именно Кушковский. Карамзин пишет С.С., что этот молодой человек еще очень неопытен и еще может исправиться…

 << Назад  Далее>>