Часть первая. ЖЕБРАИЛ, АНГЕЛ СМЕРТИ.

«УВОЛЬНИТЕЛЬНАЯ» В СЕГОДНЯ…

Страница 3 из 9.

 [ 01 ]  [ 02 ]  [ 03 ]  [ 04 ]  [ 05 ]  [ 06 ]  [ 07 ]  [ 08 ]  [ 09 ]

IV. Очень личная переписка.

Именно такой была переписка Н.М. Карамзина с племянником С.С. и относится она к периоду, еще не омраченному «декабрьскими событиями». 1817-1825 гг. – это как раз то время, когда Пушкин уже бывает у Карамзиных, равно как и Вяземский, Тургенев и многие общие друзья, и именно в этом доме С.С. знакомится с юным поэтом, ибо весьма заинтересованно относился к литературе и особенно документалис-тике. В примечании к «Истории Государства Российского» Карамзин писал: «Родственник мой, Сергей Сергеевич Кушников, был начальником в Молдавии, сообщил мне несколько подлинных грамот Воевод или Господарей Стефана, Петра и других». Впоследствии, по воспоминаниям современников, в доме Карамзиных не только С.С. встречался с Пушкиным, там нередко бывала и его дочь, Софья, в замужестве Бибикова (Д.П. Бибиков – директор департамента внешней торговли Министерства финансов).

Наиболее часто в письмах Карамзина встречается имя Вяземского, именно в связи с его чрезвычайной беспечностью. Из последующих писем Карамзиных мы знаем, что уже к середине 30-х годов маленькое Арзамасское имение Макателемы, которое в 1817-м году унаследовало от отца сестра Вяземского Екатерина Андреевна Карамзина, дает мизерные доходы. Не более высокими были они и к 20-м годам. Староста Ниротморцев сообщает, что к Карамзиной в Петербург собирается депутация крестьян – двадцать бунтовщиков. Подстрекателей намереваются отдать в рекруты. Екатерина Андреевна в растерянности – нужен совет, нужны деньги. Все это уже было и десять лет назад, но в отношении другого имения, принадлежавшего ее брату П.А. Вяземскому. Что касается Макателемы, именно Кушников помогал раздобыть нужные бумаги для вступления ее в наследство. К письму Карамзина от 24 октября 1818 года имеется приписка: «Г.Соколов в Ваше отсутствие не находил плана на Обуховскую нашу дачу; нельзя ли попросить его о том?» Обязательный С.С. план, конечно же, нашел и в письме Карамзина от 21 ноября того же года приписка: «Очень благодарю Вас за план, который прошу отправить в Арзамас, подписав на имя Бурмистра села Макателемы Ильи Павлова… Еще раз обнимаю Вас, любезнейший мой друг».

Макателемы, как видим, принесли Карамзиной мало радости. Постоянно нужен был совет, постоянно нужны были деньги. Можно полагать, что она вновь и вновь обращалась к С.С., но пока сведений об этом не нашлось. А что касается злосчастного имения благодушного и беспечного П.А. Вяземского, Карамзин пишет Кушникову в нескольких письмах:

«С. Петербург. 8 февраля 1824 год. Любезнейший друг! Убедительно прошу сделать все возможное в пользу нашего ближнего Князя Петра Андреевича Вяземского, который желает продать тысяча триста душ на строение известной церкви. Деньги еще есть на покупку, как мне сказали; а Князь Петр продает дешевле других. Деревня его недалеко от Москвы, в Кашинском уезде. Эта продажа может спасти его от совершенного разорения. Теперь трудно найти покупщика на такое значительное имение между людьми частными; а если он не найдет, то у него скоро отпишут все имение за неплатеж в воспитательный дом. Бедственное состояние этого умного, доброго, но беспечного брата нашего считаю несчастьем моих преклонных лет… Навеки преданный Вам Н. Карамзин». 

(Здесь следует добавить, что имеется в виду постройка храма Христа Спасителя в Москве, – Кушников был «первенствующим членом комиссии для строения» этого храма – авт.).

«С. Петербург. 15 марта 1824 года. Любезнейший друг Сергей Сергеевич. В надежде на доброе расположение Государя я сказал ему о покупке имения Князя Петра Андреевича, и вследствие того сделано предложение Вашей комиссии через Князя А.Н. Голицына. Нужно ли мне просить Вас в деле столь важном для нашего спокойствия… Навеки преданный Вам Н. Карамзин»…

Сергей Сергеевич, как всегда, безотказен, и, видно, в деле Вяземского сделал все, что мог. Так что в очередном письме Карамзина от 25 июня 1824 года читаем: «Спасибо Вам, любезнейший друг, за искреннее доброжелательство, оказанное Князю Петру Андреевичу»…

Не раз поминается в письмах Карамзина имя А.И. Тургенева. Последний хлопочет о некоем В…, которому протежирует С.С., и Карамзин 8 марта 20-го года сообщает племяннику: «… Я тотчас исполнил, вашу комиссию, говорил А.И. Тургеневу, а он Министру о Г… (неразборчиво). Министр сказал, что думает весьма хорошо о нем и с сожалением представил в Комитет Министров об его увольнении, которое и последует немедленно».

Через А. И. Тургенева С.С. передает Карамзину конфиденциальное письмо. А вот ответ:

 «Царское село. 21 октября 1824 года. Любезнейший друг Сергей Сергеевич! Сердечно благодарю Вас за любезное письмо через А. И. Тургенева. Я тотчас написал к князю Дмитрию Ивановичу Лобанову об Александре Ильиче (супруг Веры Сергеевны, сестры С.С., в браке Татариновой, - авт.), но не ручаюсь за успех. Ваш министр что-то холоден ко мне, хотя доселе и не оставлял моих просьб без уважения…».

 Очевидно, это и был ответ на конфиденциальное обращение к С.С. Карамзину за помощью в увольнении деверя по здоровью.

Из этих же писем узнаем, что Мишель Кушников, чей автограф соседствовал с пушкинским в дамском альбоме, показанном пушкиноведом Н.Н. Раевским, это брат Сергея Сергеевича, стало быть, тоже племянник Карамзина, и, значит, вполне объяснимо, что он в доме Карамзиных мог с Пушкиным близко познакомиться и вращаться в одном с ним круге лиц. Как впоследствии стало известно, был у С.С. и еще брат, Григорий Сергеевич, действительный статский советник, умерший 5 апреля 1840 года и похороненный в Феодосии на городском кладбище. И еще была сестра Анна Сергеевна, жизнь которой сложилась весьма неудачно.

V. «Кузиночки».

В своих дневниках Александра Осиповна Россет нередко вспоминает «кузиночек», так она называла сестер Сергея Сергеевича, которые вращались с нею в одном круге и нередко бывали у Карамзиных. Вообще, коснувшись манящего поиска семейных родословных, еще и еще раз диву даешься, насколько «все связаны со всеми». Таким образом, племянник Карамзина С.С. Кушников приходился двоюродным братом детям Карамзина. Дочери его, Софья и Елизавета – как бы двоюродные племянницы своим сверстницам – дочерям Карамзина, Софье и Елизавете.

Более того – супруга Сергея Сергеевича, Екатерина Петровна, урожденная Бекетова, и Александра Григорьевна Лаваль, мать Екатерины Трубецкой – жены декабриста – двоюродные сестры. Поскольку первая – внучка известной Ирины Ивановны (в браке Бекетовой) из рода баснословных уральских богачей и владельцев золотых приисков Мясниковых, а Александра Григорьевна Лаваль – внучка Екатерины Ивановны, то есть младшей сестры упомянутой выше Мясниковой. И, поскольку, таким образом, Екатерина Кушникова и Александра Лаваль – двоюродные сестры, то, стало быть, благополучные дочери С.С. Кушникова, Софья (в браке Бибикова) и Елизавета (в браке Сипягина) кузины (троюродные сестры отважной Каташи Трубецкой, пребывавшей с супругом в Сибири).Так, чрезвычайно терпимые и ласково принятые при дворе дочери историка Карамзина находятся в тесной степени родства с «декабристкой» Каташей, несущей на себе печать изгойства…

Занимавшие высокие государственные посты Левашовы, Сухозанеты, Чернышевы и Балашовы – тоже прямая родня декабристу Трубецкому через его супругу. Притом, что именно Левашов был наиболее агрессивен к декабристам на Чрезвычайном Суде и первым снимал с них допрос.

Что известно о других? «Баловень судьбы», Александр Иванович Чернышев, известный не только многими военными подвигами, но и «пространными донесениями», в 1826 году назначен сенатором в Комитет по делу декабристов и лихо присуждает к двум годам каторги двоюродного брата Захара Ивановича Чернышева, дабы завладеть майоратом, однако просчитывается и майорат достается сестре декабриста. «Увешанный чинами» граф Чернышев женат на княжне Елизавете Александровне Белосельской- Белозерской, родной кузине «декабристки» Каташи Трубецкой (ее мать Александра Григорьевна Лаваль – родная сестра Анны Григорьевны, матери супруги Чернышева).

Более того, Чернышев и генерал-адъютант Иван Онуф-риевич Сухозанет, обстрелявший картечью декабристов на Сенатской площади – шурины, поскольку Сухозанет женат на Анне Александровне Белосельской-Белозерской, родной сестре супруги Чернышева.

Александр Дмитриевич Балашов, министр полиции, по воспоминаниям современников сделавший свое министерство «министерством доносительности и слежки», женат на Елене Петровне Бекетовой, родной сестре супруги Сергея Сергеевича Кушникова. Граф Левашов женат на Евдокии Васильевне Пашковой, которая приходится также кузиной Екатерине Трубецкой. Дочь же его Александра замужем за сыном Балашова. Так что Левашов и Балашов – сватовья. И все – фатально в родстве с опальными Трубецкими. Еще известно, что знаменитый герой Очакова, а впоследствии обер-прокурор России Александр Николаевич Самойлов, о котором, возможно мы расскажем подробнее, приходился родным дядей генералу Н.Н. Раевскому, отцу «декабристки» Марии Волконской, поскольку мать Н.Н. Раевского, Александра Николаевна, была сестрой обер-прокурора Самойлова и племянницей, как и сам Самойлов, известного Потемкина Таврического. А если проследить корни еще чуть дальше, то младшая дочь Самойлова, Софья Александровна, была женою графа Алексея Алексеевича Бобринского, внука внебрачного сына Екатерины Второй от Григория Орлова. Представим себе пропасти, которые должны были разделять, хотя бы и косвенно родственных декабристов и их жен с потомками столь жестко обошедшейся с Радищевым всевластной северной Семирамиды, а также ее верными слугами, такими как Самойлов и иже с ним, которые впоследствии продолжали верно служить Александру Первому, замыкавшему своею смертью удивительный период двадцатых годов XIX века.

И тогда могли ли быть нетерпимыми друг к другу засегдатаи салонов Карамзиных, Фикельмон, А.О. Россет, коли все приходились друг другу, - чтоб уж не усложнять непроходимые плетения родства, - просто кузенами и кузинами. Слава французам! Именно они изобрели это удобное словечко для обозначения самых разных степеней свойства.

Фрейлины. – Была и еще связочка между семейством Кушниковых и Карамзиных. Младшая дочь историографа Екатерина и дочери С.С. Софья и Елизавета, почти одновременно произведены во фрейлины в 1825-м году, незадолго до рубежного события 14 декабря, так что не могли не переписываться и не бывать друг у друга – появились общие знакомые при дворе и общие интересы; возможно, и об этом тоже письма найдутся со временем. Пушкин же, к великой его ярости, произведен в камер-юнкеры, и вполне вероятно мог встречаться с уже замужними фрейлинами – урожденными Кушниковыми – в дворцовых коридорах, не говоря уже о доме Карамзиных, где с 1821 года во фрейлинах состоит и Софья Николаевна, старшая дочь Карамзина от первого брака.

Весь этот блистательный кружок, вращавшийся в орбите Карамзиных, Долли Фикельмон и А.О. Смирновой-Россет, как мы уже говорили, связан и перевязан множеством явных и тайных нитей, так что многие государственные дела вершатся между своими – кузенами и кузинами…

Современники пишут: «Все, что было известного и талантливого в столице, каждый вечер собиралось у Карамзиных». И – «весь большой свет теснился в Карамзинской гостиной», причем дом этот был открыт «для всякой интеллигенции того времени». И, наконец, - «там выдавались дипломы на литературные таланты».

Многостранное интеллигентнейшее, сверхтерпимое светское содружество сложилось в салоне Карамзиных в 30-е годы. Да что в салоне – во всей России! 1825 год подвел беспощадную черту под романтическими, юношескими, грубовато-наивными двадцатыми годами. В 1812 году воевали почти дети. Полковниками становились в четырнадцать. Генерал Н.Н. Раевский вывел перед войском двух своих мальцов – в назидание солдатам: так держать! В 20-е годы – порхали. Порхали и спешили. Воевать, любить, стреляться на дуэлях, повесничать. После стольких войн, - что можно было принимать всерьез? Любовь? Смерть? В Париж вошли как бы в шутку. Собирались в недозволенные кружки – в начале тоже как бы понарошку. Декабрист трагической судьбы Лунин говаривал: «В Париже вместе ходили к девчонкам, сейчас в Петербурге пойдем на медведя», подразумевая самодержца.

Но порхание было только на первый взгляд. Форма, - не суть деяний.

VI. Черта.

И грянуло 14 декабря. Выстрел – и убит «милейший человек», генерал Милорадович. По праву слывший героем наполеоновских войн. Загрохотали пушки «бога артиллерии» – это генерал Сухозанет, тоже герой, и тоже по праву! – обстрелял растерявшихся бунтовщиков. И тут же, на площади как бы изменились лица. Исчезло беспечное и непуганое удальство. Двадцатые годы кончились, оставив живыми – пусть в казематах и ссылках – людей первых двух десятилетий девятнадцатого века. Годы кончились – люди остались. И уже тут, на площади, большинство почувствовало, как меняется кровоток. Замедляется пульс…

Дети, стоящие на пороге тридцатых, были намного рассудительнее отцов, что, сохранив былые идеалы, несли свой крест просветленно. Те, кто выжили. Повешенные умерли вовремя, вместе с двадцатыми годами. Выжившие с трудом приспосабливались к респектабельным и далеко не бескорыс-тным тридцатым. Иные, прощенные через ходатайства кузин и кузенов, фрейлин и родственных генералов, снова были допущены на праздники жизни, вышли в высокие чины. Иные все пристальнее присматривались к предпринимательству. Беспечность князя Вяземского выходила из моды. Тридцатые породили не мечтателей, а куда больше деляг (И.С. Мальцов, будущий предприниматель, например, был секретарем при персидском посольстве в 1828-м году), которые умели загадочно уцелеть при любой резне, даже такой, что погубила Грибоедова, - к слову будь сказано, тоже ушедшего вовремя. Тридцатые укрыли своими ладонями камергера Вяземского, а давно ли полуопального, - зато какой ценой!

Салон Карамзиных был перекрестком переживших свое время отцов и их притихших и помудревших детей. Порой, отцы заговорщически переглядывались, как во время легендарного масонства начала XIX века – все мы, де, знаем, что одним миром мазаны, все готовы, без всякой выгоды для себя, если понадобится, перевернуть страну вверх дном. Отцы двадцатых и дети тридцатых, уже не стрелявшиеся из-за танцовщиц, писавшие рассудительные письма умствующим женщинам, вынуждены были сосуществовать в одном пространстве. И это было возможно только при условии терпимости. Все всё обо всех знали, но хмельная пора бродящих как молодое вино двадцатых минула и у Карамзиных чинно пили чай с тортинками из серого хлеба, которые намазывала маслом старшая дочь историографа Софи. И все делали вид, что воспоминания о былой общей принадлежности к вольнолюбимому Арзамасу «всего только пароль» для лучшего взаимопонимания нынешних министров, сенаторов, камергеров, доброжелательно встречавшихся на светских пятачках.

Возможно, Пушкин погиб, потому что был человеком двадцатых, но пережил свое время и свирепел от одного упоминания своего чина камер-юнкера. Он родился чуть позже, чем следовало бы, – иначе не минул бы Бородина. И явно, - слишком рано, чтобы обуздать полет мысли, еще пронизанный неукротимой романтикой двадцатых…

Вернувшиеся из ссылки в 1856 году были моложе юношей, что уже баловались зачатками нигилизма. Юноши, в сущности, не верили ни во что. А убеленные сединами былые романтики все еще видели, хоть и в тумане, «звезду пленительного счастья»…

Но о них – речь впереди. Пока же, мирное взаимоинтересное для просвещенных умов общение – мало что сейчас все при чинах и регалиях – но были, были же поэтами, философами, литераторами и даже собирались в некие тайные кружки, над которыми сейчас чуть-чуть потешались…

Многостранным, весьма многостранным было по своему составу то лучшее общество, что собиралось в доме почившего историографа Карамзина. Салон посещали не только «декабрист без декабря» Вяземский и «пресловутый Пушкин» (так назовет его Николай Первый уже после кончины поэта), но и будущий его убийца Дантес. Не только опять же полуопальный А.И. Тургенев, брат еще одного «декабриста без декабря», но и Д.И. Блудов, автор «Донесения следственной комиссии», изданного в 1826 году, а некогда близкий к литераторам «Арзамаса». Привязанности рождались среди тех, кто были близки по духу. Пушкина с А.И. Тургеневым связывала нежнейшая дружба. Еще в мае 1821 года, несмотря на значительную разницу в возрасте, Пушкину 22 года, а Тургеневу 37, юный поэт пишет ему: «Верьте, что где бы я ни был, душа моя, какова ни есть, принадлежит Вам и тем, которых умел я любить». Письмо было провидческое. Эти двое продержались «плечом к плечу», вплоть до общего увлечения «красавицей посольшей», а еще более в нежной дружбе с Александрой Осиповной Смирновой-Россет, но теснее всего – в общем скорбном пути к Святогорскому монастырю.

Казусы и афронты. – Похоже, политические соображения, как мы уже говорили, никак не довлели, по крайней мере в открытую, над посетителями просвещенных салонов. Случались, тем не менее, и казусы. Постоянная гостья Карамзиных А.О. Смирнова- Россет, упоминая о происхождении русских фамилий от былых кличек, переходит к досадному инциденту между А.И. Тургеневым и министром внутренних дел Д.В. Блудовым: «Александр Тургенев упрекал Блудова у госпожи Карамзиной. Блудов – сама доброта и совсем не злопамятный, протянул Тургеневу руку, а тот ему сказал: «Я никогда не пожму руку, подписавшую смертный приговор моему брату»… Я присутствовала при этом. Госпожа Карамзина покраснела от негодования и сказала Тургеневу: «Г. Тургенев, граф Блудов – близкий друг моего мужа, и я не позволю оскорблять его в моем доме. Поэтому больше неприятных встреч не будет, слуга откроет, и если приходит граф, то господин Тургенев не будет принят и наоборот. Когда бедный Блудов вышел со слезами на глазах, Тургенев сказал: «Перемените ему фамилию, а то просто гадко, от блуда происходит». Катерина Андреевна сказала ему: «Ваши шутки теперь весьма неуместны».

В дневниках Тургенева в октябре 1831 года читаем нечто подобное: «Был во дворце, перед представлением подошел ко мне гр. П.А. Толстой, я встретил его как Блудова у Карамзиных – не дал руки, отвечал сухо, отрывисто, почти не смотрел на него… Я не мог броситься в объятия подписавшего приговор невинному (граф Толстой тоже участвовал в судилище над декабристами). Можно только представить, как неуютно чувствовал себя в «свете» А.И. Тургенев! Афронт у Карамзиных и встреча с Толстым во дворце не были единственными. Смирнова пишет в своих дневниках, что, говоря про Тургенева, столь близкого ей друга, Николай Первый сделал ей маленький выговор: «Вы часто видаетесь с Тургеневым? А, знаете, ли, ведь он враг всей нашей семьи»…

Александра Осиповна остроумно отшутилась, но тень неприязни над Тургеневым так и витала.

Так что восторженные высказывания о Карамзинском обществе где «выдавались дипломы на литературные таланты», имели и своих оппонентов.

VII. Внесем оговорку, или - «Из дневников цензора Никитенко».

Поэт Яков Петрович Полонский, очень близкий ко всем названным выше персонажам, передавая суть своих разговоров со Смирновой, писал: «Я выделяю только незначительный кружок светских людей, который понимал тогдашних поэтов и предпочитал их чинам и мундиру. Если бы это понимание было одним из свойств всего тогдашнего общества, Пушкин не злился бы, когда при разъезде с балу жандармы выкрикивали: «карету Пушкина, сочинителя!». Он знал, что для этой блестящей толпы камер-юнкерский мундир был дороже и почетнее всех вместе взятых поэм его».

А точнее Владимира Александровича Соллогуба, чиновника по особым поручениям министерства внутренних дел – но и поэта, и вовсе не скажешь: «Наше общество так еще устроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря…».

Еще интереснее оценка светского общества в дневнике А.В. Никитенко, рожденного крепостным и достигшего высших чиновных постов в Комитете по книгопечатанию и слывшего строгим, благонравным, но умным цензором.

В 1826 году ему 23 года. Начало пути. Студент Никитенко, который в кружок Карамзиных не входит, но уже много повидавший в доме своей благодетельницы Штерич, записывает: «До сих пор я успел заметить только то, что существа, населяющие «большой свет», сущие автоматы… Они живут, мыслят и чувствуют, не сносясь ни с сердцем, ни с умом, ни с долгом, налагаемым на них званием человека. Вся жизнь их укладывается в рамки светских приличий. Главное правило у них не быть смешным. А это значит рабски следовать моде в словах, суждениях, действиях также точно, как и в покрое платья… И под всем этим таятся самые грубые страсти. Я нахожу здесь совершенно те же пороки, что и в низшем классе, только без добродетелей, прирожденных последними. Особенно поражают меня женщины… Я знаю теперь, что «ловкость» и «любезность» светской женщины… есть способность с легкостью произносить заученное, … по правилу: «Одевайся, держи ноги, руки, глаза так, как приказала мадам француженка и не дай своему языку ни минуты отдыха, не забывая при том, что французские слова должны быть единственными звуками, издаваемыми этим живым клавишам, который приводится в действие исключительно легкомыслием… Знание французского языка служит как бы пропускным листом… в гостиную «хорошего тона».

Никитенко явно не был завсегдатаем у Карамзиных. Возможно, знай он поближе Долли Фикельмон, Александру Россет, да и саму Екатерину Андреевну Карамзину и ее дочерей, он не судил бы так огульно о никчемности светских женщин. Тем не менее, он нередко бывал в свете и вдвойне любопытно его отношение к Пушкину. У Карамзиных Пушкин – балованное и всеми любимое дитя, которому прощается все. Может быть, именно потому, что он нес в себе ту пьянящую легкость двадцатых, которая была равно мила и пережившим свое время отцам, и их респектабельным детям, которым тоже хотелось иногда помечтать. Никитенко же – сторонний наблюдатель. В его дневнике за 1820 год читаем: «Поэт А.С. Пушкин уехал отсюда в деревню, он проигрался в карты. Говорят, что он в течение двух месяцев ухлопал 17 тысяч рублей. Поведение его не соответствует человеку, говорящему языком богов и стремящемуся воплощать в живые образы высшую идеальную красоту. Прискорбно также нравственное противоречие в столкновении с высоким даром, полученным от природы.

Никто из русских поэтов не постиг так глубоко тайны нашего языка, никто не может сравниться с ним живостью свежестью красок в картинах, созданных его пламенным воображением, ничьи стихи не услаждают души такой пленительной гармонией. И рядом с этим, говорят, он плохой сын, сомнительный друг. Не верится!… В толках о нем много преувеличений и несообразности, как всегда с людьми, которые, выдвигаясь из толпы и приковывая к себе всеобщее внимание, в одних возбуждают удивление, а в других – зависть».

Прошло десять лет. Никитенко сближается со всем кругом пушкинских сподвижников. Ближе узнает и самого поэта. Симпатии, тем не менее, к нему не питает: «Интересно, как Пушкин судит Кукольника. Однажды у Плетнева зашла речь о последнем; я был тут же. Пушкин, по обыкновению грызя ногти или яблоко – не помню – сказал: «А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли». Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете. Пушкин иногда впадает в этот тон и тогда становится крайне неприятным».

Год 1837-й. До злосчастной дуэли Пушкина – всего ничего. И какая пронзительная характеристика, - вернее, «диагноз» в записках Никитенко: «Вечер провел у Плетнева. Там был Пушкин; он все еще на меня дуется. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества; тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет, прежде всего, быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше доходов. К нему так не идет этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же безвозвратно может сбить опала. А ведь он умный человек, помимо своего таланта»…

Через несколько дней поэта не стало. И Никитенко запишет: «Вчера вечером был у Плетнева; от него от первого услышал об этой трагедии. Подробностей всех я еще хорошо не знаю. Однако, несомненно: мы понесли горестную невознаградимую потерю. Последние произведения Пушкина признавались некоторыми слабее прежних, но это могло быть в нем эпохой переворота, следствием внутренней революции, после которой для него мог настать период нового величия», - уверен тонкий критик Никитенко, и далее сокрушается: «Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в этих аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее, а ты был призван высшему служению».

Были, значит, и такие суждения о салоне Карамзиных и о посещавших его людях, которым «выдавались дипломы на литературные таланты» – они, в конечном счете, приязненно принимали поэта Пушкина, но, видимо, далеко недостаточно ценили как личность…

Несмотря на подспудные рифы. – Итак, по поводу тесного и на первый взгляд весьма однородного кружка русской интеллигенции той поры – мнения могли быть разные. Но в доме историографа Карамзина все также годами продолжают бывать его былые друзья. Как мы уже знаем, многие из них в молодости состояли членами прогрессивного литературного общества «Арзамас», в тридцатые годы достигли высоких служебных постов. Свои люди там – министр внутренних дел Д.Н. Блудов, министр юстиции Д.В. Дашков, дипломаты П.И. Полетика и Д.П. Сиверин. Ну и, конечно же, Вяземский, Жуковский, А.И. Тургенев и Пушкин, в то время объединенные общей легкой влюбленностью в «австрийскую посольшу» Долли Фикельмон, и в остроумную Александру Осиповну Россет-Смирнову, которая Карамзинский дом назвала «Ковчег Арзамаса».

Впрочем, кого там только не бывало! Причудливо переплетаются судьбы. Так, например, в этом изысканном кругу завсегдатаем считается Иван Сергеевич Мальцов, о котором мы уже поминали, в том время преуспевающий «предприниматель», что неудивительно, поскольку он и был сыном удачливого фабриканта, богача С.А. Мальцова. Странно другое: Пушкин с ним на самой дружеской ноге. Возможно, поэт благоволит к нему, именно оттого, что Мальцов служил вместе с Грибоедовым в Персии и, как мы уже поминали, единственный уцелел в резне, которая погубила Грибоедова.

Увы, Пушкин не догадывается, что Мальцов проявил себя весьма недостойно в предистории резни и нередко Грибоедова предавал. Эту неблаговидную сторону жизни Мальцова высветили лишь последующие исследования.

А между тем Пушкин не мог не знать, что в «тот странный год» В.В. Левашов допрашивал и Грибоедова, и тот чудом уцелел, и, может, от всего этого и угодил в конце концов в Персию. Более того, Пушкин на Кавказе встретил повозку, в которой везли изуродованные останки Грибоедова. Да он и знал, наверное, что, уцелев, после 14 декабря, Грибоедов участвует на дружеских обедах у Сухозанета вместе с Левашовым и Чернышовым – былыми «допросчиками», и более того – на тех обедах присутствовал.

Таков был климат времени…

А служба Грибоедова в Тифлисе проходила бок о бок с генерал-адъютантом Николаем Мартемьяновичем Сипягиным, тогдашним военным губернатором Кавказа, близким приятелем Карамзина. Сипягин же вторым браком был женат на старшей дочери Кушникова Елизавете. Это был удивительно романтический брак и смерть супругов тоже оказалась притчевой. Сипягин для Елизаветы Кушниковой, как это видно из переписки Карамзина с ее отцом, был действительно блестящей партией. Он был очень близок с чуть было не состоявшимся наследником русского престола Великим Князем Константином Павловичем. Так, именно Сипягину последний писал о польском сейме 1817 года очень «домашние» письма: «Посылаю вам экземпляр программы бывшей здесь 15(27) числа в замке пьесы гратис, на которой я фигурировал в толпе народа, играя ролю прагского депутата, но избрали меня в оную обыватели Варшавского предместья Праги… В дополнении сего еще скажу Вам, что вел. кн. Михаил Павлович во время всего сего церемониала занимал свое место у здешней конституции между сенаторами… И как он польского языка не разумеет, то из этого можно заключить, как ему было весело выдержать несколько тут часов сряду!».

Поистине, как мертва и суха была бы «большая история», без так называемой «малой», сохранившей для нас свидетельства былых привязанностей, романтические воспоминания, дружеские записки… Как тут не согласиться с умницей и тонкой душой А.О. Россет!

О браке генерала Сипягина с Елизаветой Кушниковой записок сохранилось мало, но многим запомнилась история их удивительно совпавшей кончины. Генерал Сипягин скоропостижно скончался на Кавказе осенью 1828 года 43 лет от роду. Не успев узнать о кончине мужа, Елизавета Сергеевна, 28 лет от роду, скончалась от простуды, чуть не день в день с супругом. Причем смерть генерала Сипягина последовала тоже от простуды, после присутствия на военном параде в мозглый осенний день, в легком мундире. Все эти обстоятельства не могли не отразиться в дневниках и письмах – просто таковые еще не найдены…

Разные степени скорби о поэте. – Как мы уже писали, в одном из писем к брату Софья Карамзина сообщает 10 февраля 1837 года: «… Вот стихи, которые написал на смерть Пушкина некий М. Лермонтов, гусарский офицер. Они так хороши по своей правдивости и по заключенному в них чувству, что мне хочется, чтобы ты их знал». Далее следует полный текст лермонтовских стихов «Смерть поэта». 17 февраля с припиской «дежурная комната» Александр Карамзин (сын историографа) пишет брату: «На смерть Пушкина я читал два рукописных стихотворения: одно какого-то лицейского воспитанника, другое гусара Лермонтова (так в тексте), по-моему, прекрасно, кроме окончания, которое кажется и не его…». А под стихотворением лицейского воспитанника подразумеваются «Воспоминания о Пушкине», автор коего не известен до сей поры, хотя из текста следует, что писал его однокашник поэта, который принимал участие в праздновании лицейских годовщин. Что до Лермонтова, вскоре он стал завсегдатаем у Карамзиных, где и познакомился с Софьей Сергеевной Бибиковой, урожденной Кушниковой, и, по воспоминаниям современников, перед последним своим отъездом на Кавказ пришел проститься с кузинами Софьей Николаевной и Софьей Сергеевной, за которой слегка волочился…

В официальных кругах по Пушкину «скорбели» по-иному.

А.В. Никитенко в записках: «31 января 1837 год. Сегодня был у Министра. Он очень занят укрощением громких воплей по случаю смерти Пушкина. Он, между прочим, недоволен пышною похвалой, напечатанною в «Литературных прибавлениях» к «Русскому Инвалиду»…

Сию минуту получил предписание председателя цензурного Комитета не позволять ничего печатать о Пушкине, не представив сначала статьи ему или Министру. Завтра похороны. Я получил билет.

1 февраля. Похороны Пушкина. Это были действительно народные похороны. Все, что сколько-нибудь мыслит в Петербурге, все стеклось в церковь, где отпевали поэта. На всех лицах лежала печать – по крайней мере, наружная…Я прощался с Пушкиным и был странен тихий мир его чела… Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, - так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви. В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях… Они как воры должны были прокрадываться к нему.

Попечитель мне сказал, что студентам лучше не быть на похоронах: они могли бы собраться в корпорации, нести гроб Пушкина – могли бы «пересолить», как он выразился.

Греч получил строгий выговор от Бенкендорфа за слова, напечатанные в «Северной Пчеле»: «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности». № 24.

Краевский, редактор «Литературных прибавлений» к «Русскому Инвалиду», тоже имел неприятности за несколько строк, напечатанных в похвалу поэту.

Я получил приказание вымарать совсем несколько таких же строк, назначавшихся для «Библиотеки для Чтения». И все это делалось среди всеобщего участия к умершему, среди всеобщего глубокого сожаления. Боялись – но чего?

12 февраля: дня через три после отпевания Пушкина увезли тайком его в деревню. Жена моя возвращалась из Могилева и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.

- Что это такое? – спросила моя жена у одного из крестьян.

- А бог его знает! Вишь, какой-то Пушкин убит и его мчат на почтовых с рогожею и на соломе, прости господи, как собаку!

Меры запрещения относительно того, чтобы о Пушкине ничего не писать, продолжаются. Это очень волнует умы».

Затем следуют записи Никитенко о цензорском участии в «редактировании» рукописей Пушкина вместе с Крыловым. О, дивная страна Россия! Когда кто-то сослался на то, что общественное мнение осудит всякое искажение Пушкина, последовал ответ председателя цензурного Комитета, князя Дондукова-Корсакова: «Правительство не должно смотреть на общественное мнение, но идти твердо к своей цели» – продолжил свои записи Никитенко. Тем не менее, он посмел возразить: 30 марта «… не худо бы иногда уважать общественное мнение, хотя бы изредка. Россия существует не для одного дня, и, возбуждая в умах негодование без всякой надобности, мы готовим для нее неутешительную будущность».

1837-й год – фатальный для поэтов. 5 июля Никитенко запишет: «Новая потеря для нашей литературы: Александр Бестужев убит. Да и к чему в России литература!»

Бесценны дневники Никитенко. Совершенно объективно относящийся к Пушкину цензор как нельзя лучше передал атмосферу «светского» Петербурга, хоронящего лучшего поэта России. В церкви – «только в мундирах и с билетом». Обманы и сплошные тайны, будто свершилась не великая несправедливость, а, напротив, сам Пушкин содеял нечто непристойное.

Хотя, «непристойностью» было само внедрение и бытование поэта в круговерти столь близких ко двору, пусть даже самых просвещенных завсегдатаев литературных салонов… Впрочем, жизнь шла своим чередом. Карамзины по-прежнему принимают, в их круге появляются новые таланты.

 << Назад  Далее>>