|
|
|
Часть вторая. ДУША ВЕЩЕЙ.
Страница 7 из 8. [ 01 ] [ 02 ] [ 03 ] [ 04 ] [ 05 ] [ 06 ] [ 07 ] [ 08 ]
Испанский кружевной веер. 1871 года. Ребрышки из черепахи. Спинка черепахи темная и пятнистая. Этот изумительный рисунок природы и читается на ребрышках веера. Кружево, — знаменитое испанское штучное кружево, что заказывалось специально для одного веера. Иногда заказывали вместе и мантилью. Этот веер имеет столь печальную биографию, что о ней не хочется вспоминать вскользь. Она достойна особого рассказа… Восточные вееры — японский мужской средины XIX века. Простой бамбук и коричневая рисовая бумага. Японский же женский, 1900 года. Черный лак и знаменитая японская вырезка из бумаги. Из бумаги вырезается полоса, складывающаяся в плоскую стопочку. Развернешь веер — и кудрявое облако выпуклых трепещущих бабочек словно выпустишь на волю! На одном из ребрышек — наклейка известного в 900-е годы модного московского магазина «Мюр и Мирелис». А вот и корейский веер. XVII век. Черная рисовая бумага с однотонным золотистым пейзажем. На обороте — стихи. На каждой лопасти. О чем? Трудно найти специалиста, который прочел бы стихи на старо-корейском языке. Ну, может и не трудно, но нам такой не повстречался. А бамбуковые ребрышки потемнели от времени, стали почти черными… Маленький индийский веер из сандала. Крохотный. Это танцевальный веер. Его используют для полноты танцевальной фигуры, точно так же, как испанские кастаньеты, — чтобы «озвучить» пламенный фламенко. Это уже современная трансформация древней традиции, этот маленький веер. И, наконец, современные китайские вееры. Сандал, слоновая кость, шелк, расписанный акварелью. Неповторимое мастерство, немеркнущая традиция. Ни один не повторяет другой. Чередуются цветы вишни с яблоневым цветом, ирисы и хризантемы сменяют друг друга. Диковинные птицы и похожие на жар-птицу девушки. Но вот и китайские двухсторонние вееры-листы. Вееры-флажки — их прямые предки. Сделаны на манер самых старинных в мире вееров. Почти как у Танагрской модницы. Ручки из кости, и обязательно с пожеланиями и стихами, украшенные инкрустацией. Цветы, птицы, пейзажи, тающие в нежной дымке терпкой, какой-то сверхреальной условности, чередуются на стене… Бабочкины крылья. Хрупкие крылья времен. О биографиях некоторых хотелось бы рассказать особо. Следующий раздел посвящается не только истории нескольких вееров, но вместе с ними — и семейным преданиям, рассказанным добрыми, чуткими людьми. Некоторых из них теперь уже нет, другие остались по сей день близкими нашими друзьями. Словно через переданные нам вееры, а особенно через историю их, мы как бы породнились с прежними их владельцами. Итак, следующая глава — о нежных, печальных и немного сказочных биографиях самых хрупких и как будто самых интимных свидетелей времен — вееров. Именно «как будто». Потому что, оказывается, веер — бальная игрушка, часто бывает выразителем, свидетелем и даже участником коллизий своего века, более чем любой другой предмет. Может быть потому, что веер так близко, так «лично» соприкасается с человеком, что вместе с ним и из его рук причастен к событиям своего времени. Впрочем — судите сами. Пластмассовые звездочки. — Много лет назад мы приехали в Ленинград под Новый Год. День у нас был свободный, и мы решили пойти в Эрмитаж. Говорят, в новогодние вечера случаются невероятные вещи и оживают сказки. Наверное, недаром говорят, потому что, когда мы остановились около витрины с веерами, к нам подошла особа лет тридцати, овеянная волной умопомрачительных духов. - Вас интересуют вееры? — спросила она. - Очень! — обрадовались мы. - Позвоните завтра по этому телефону. Мы позвонили. В большой комнате, перегороженной ширмой, нас ждала вчерашняя особа. - Сейчас я вас познакомлю с бабушкой, — сказала она. Из-за ширмы появилась женщина «без возраста». Может быть, она была очень старой. А может и нет. Мы так и не узнали. Высокая, очень прямая, — узкое, туго обтянутое желтоватой кожей лицо. Высоко взбитые лунно-белые волосы, на которых при ближайшем рассмотрении сидела тончайшая сетка, которая и удерживала в равновесии изощренное сооружение прически. На указательном пальце перстень-печатка с лазуритом. - Вы по поводу вееров? — спросила женщина холодноватым, чистым, вовсе не старческим голосом. — Лиля, поди сюда, я буду говорить при тебе. Она ушла за ширму и вынесла оттуда шкатулку карельской березы. — Вот этой моей правнучке не терпится освободиться от всего, что осталось от нашего рода! — сказала она, отпирая шкатулку. Лиля поднялась из-за стола: - Я пойду поставлю чайник. А бабушка пока вам расскажет, какая я «варварка»! Она сказала «варрварка», и это было не смешно, а страшно. - Ну, вот видите! — усмехнулась женщина. — В общем, я рада, что вы пришли. Все равно, как только меня не станет, — нет, не надо никаких слов, все мы более или менее смертны, — мрачно пошутила она, — Лиля унесет вееры в магазин, а там уж их растаскают в разные стороны. Так что они как бы умрут окончательно. А так — я сама их отдам. Притом, если вы их возьмете — один веер испорчен, но это — при Лиле! (мы поняли, что «варварка» еще всплывет!), — я отдам вам в придачу их биографии. Да будет позволено нам, читатель, развернуть перед вами заветные вееры, сопроводив каждый историей, услышанной от Киры Сергеевны Лапшиной. Перед нами небольшой, причудливой раковинообразной формы веер. Ребрышки из чего-то золотисто-прозрачного. Поверху — затейливый как бы гравированный узор, украшенный золотой и серебряной фольгой. — Не пластмасса же! — подумали мы, с сомнением рассматривая непонятные ребрышки. - Это брюшко черепахи, — усмехнулась женщина, — знаменитый узор «пике». Вот моя дуреха и решила, что из черепахи еще никто сережек не носил. Выломала одно ребрышко, видите? Принеси-ка «шедевр»! — обратилась она к Лиле с убийственной издевкой. Лиля пошла, принесла. - И премиленькие вышли сережки! — сказала она. Похожие на пластмассовые, две жалкие звездочки с какими-то еще завитками — лежали у нее на ладони. Завитки, как потом оказалось, — были нанесены техникой «пике» - Теперь вы понимаете, почему мне хочется самой отдать эти вееры из рук в руки, — многозначительно сказала бабушка. Лиля унесла свои звездочки и вскоре вовсе ушла. Тогда и пошли истории… Маленький веер для «королевы ночи». Княжна Верейская была очень миниатюрной брюнеткой. Она носила такие высокие прически и такие высокие каблучки, что про нее сочиняли куплеты: Мадмуазель с наперсток За этот голосок, Высокий каблучок, Небесный храм прически Я б отдал все что мог ! Официально ее обручение с кавалергардом Вершининым еще не состоялось, но все уже знали, что по случаю обручения готовят маскарад. Маскарады, маскарады любила веселая императрица Елисавет, и маскарады «свирепствовали» в Петербурге! «Волшебная флейта» еще не была написана господином Моцартом, однако, «королева ночи» уже была излюбленным персонажем маскарадов и именно «королевой ночи» должна была явиться на балу маленькая княжна. Костюм был продуман с великим тщанием. Требовалась не только уйма серебряных и золотых блесток, но еще и «золотые руки», способные усеять и костюм, и полагающийся к нему веер россыпью мерцающих звезд, праздничными гирляндами и свадебными вензелями. У соседей по усадьбе была девушка-золотошвейка. Затейливый замысел костюма ей по плечу. Однако работа не менее полугода потребует. Обменять бы девушку или уж лучше купить. Соседи Оксаной своей дорожили. Сама узоры и придумывала, и вышивала. Хоть шелком, хоть золотом. Но соседство есть соседство. К тому же — свадьба. Не откажешь! А у Верейских была охота. Отличная охота с такими борзыми, что в королевских домах Европы не найти было! Обменяли Оксану на Милку, борзую. К Милке в придачу еще болонскую собачку дали, обученную всяким кунстштюкам, по кличке «Бижу», то есть «драгоценность». Так что соседи посчитали себя в прибыли. Оксану поселили у Верейских в светелке. Разъяснили, что требуется. Чтобы веер разгадкой обручения был. Посредине — венок с лаврами, что означает брак и победа любви. Гирлянды из звезд — счастливая ночь, ожидающая новобрачных. Оксана принялась за наряд. Маленькая княжна принимала у себя жениха и не единожды водила его в светелку глядеть наряд. А не надо бы, вовсе не надо бы звать жениха в светелку! Но она звала, и он шел, охотнее с каждым разом. Однажды Пьер Вершинин нашел невесту в смятении. - О! Пьер, поглядите, какой ужас! — встретила она его. На столе лежал веер. На первый взгляд — обычный бальный узор. Венок, гирлянды, — все было на месте. - Но почему же? Все очень мило! — удивился жених. - Да? Вы тоже так думаете? А maman говорит, что венок не к добру. Какие-то там балдахины увидела. Ксюшу велела высечь! А я так думаю, не к чему это перед обручением. Еще проклинать станет! - Пойду-ка разберусь! — сказал Пьер и поднялся в светелку. Впрочем, он и сам уже все понял. В светелке стояли сумерки. Горела свеча. За окном синие тучи несли грозу. - А где же вензель, княжны и мой? — спросил он. - Вензель? — спросила Ксюша как бы в раздумье. Глядела на него в упор. Жгучими без блеска глазами. — Вензель? А зачем? Ее — не любите. - Молчи! Слышишь, молчи! Венок похоронный вышила! Как смела? Он попытался проложить между собой и девушкой черту: барин-холопка. Не смог. Да и не к чему было. Оба давно поняли, — не к добру были хождения жениха и невесты в светелку. - А посмела! — вскипела Ксюша. — Венок. Венок погребальный вышила. Доле своей несчастливой венок вышила! Он целовал ее неистово, как жажду долгую утолял. Но с ненавистью и отчаянием, потому что только недоброе сулила ему эта страсть. В гостиной лежал маленький, мерцающий в сумерках веер. Все жених отлично видел. И погребальный венок с лентой, и букву О в средине его, и гирлянды по краям, словно драпировка балдахина над гробом. Ксюшу в тот вечер высекли. А княжна с женихом пошли в рощу и в грозу попали. Через две недели княжна умерла от «грудной болезни». Ее хоронили в вышитом Ксюшей платье. Маленький веер для «королевы ночи» не побывал на балу. Его взял на память Вершинин, и все очень тому умилялись. Вскоре Вершинин явился к Верейским и просил уступить ему Ксюшу. Он один, в большой усадьбе. Ему нужна экономка. А Ксюша девушка тихая и пристойная. К тому же вышивала тот незабвенный наряд… На Ксюше он не женился. Но вышел в отставку, и весь Петербург говорил, что Вершинин помешался в рассудке от горя. - Да, ma chere, — вздыхали дамы. — Нынче уж редка такая чувствительность! Вершинин надел шлафрок и пристрастился к наливкам. Веер был не к добру, ох, не к добру! Через несколько лет у Ксюши родилась дочь. Вся в Ксюшу. С жгучими без блеска глазами, с крутым лбом упрямым. Бывший кавалергард, с обрюзгшим лицом, с крупным, испещренным жилочками носом, все реже выходил из своей половины. Он казнил себя лютой казнью, — вспоминал несостоявшуюся свадьбу, сумерки те перед грозой. Недобрыми глазами глядел на Ксюшу, и в ней видел причину своего «падения». Маленькая тихая Дуня подходила к нему редко. Она не любила отца. Знала, что дал ей имя, сделал наследницей состояния. Семи лет знала на перечет сделанные для нее благодеяния. Когда Пьер пил сверх меры, к перечню благодеяний он добавлял нередко: «а мог бы и не делать этого, единственно по благородству чувств и по своей воле облагодетельствовал навечно!» Веер тщетного ожидания. Ксюша умерла рано. От родов. Поговаривали, что «можно бы и спасти, да сам не велел за лекарем посылать; так, дескать, очухается, не велика барыня!». В усадьбе остались вдвоем: Пьер — тоскующий о былом блеске, и Дуня — им облагодетельствованная. Они почти не разговаривали. Дуню обучала немецкому и французскому «мадама», выписанная из Петербурга. Приезжал учитель танцев. Он же учил Дуню на клавесине. В 17 лет она знала все, что положено было для светского успеха. И было у нее основное для успеха необходимое — победная красота. Авдотья Вершинина появилась в Петербурге двести лет назад и даже того более. Пьер снял шлафрок, он вновь щеголял в наимоднейших камзолах, он коллекционировал часы-луковицы, слыл обворожительным кавалером и вольтерианцем. Еще слыл он ярым приверженцем господина Руссо и отменным чудаком, вдали от света воспитавшим, согласно законам природы, жемчужину Петербургских салонов — Авдотью. Авдотью представили ко двору. Она блистала, покоряла, отвергала. Посланники Европейских дворов писали о «русской Афродите», сочетавшей прелесть Авроры с грозной красотой древних волшебниц». Пьер стал питать к дочери робкое чувство нежности. В сущности — это была благодарность за то, что, выводя ее, он вновь приобщился к привычному миру мерцающих жирандолей, шуршащих фижм и трепещущих вееров. Кстати — о веерах. Маленький веер для «королевы ночи» Авдотья хранила в память о матери с неистовой и суеверной нежностью. Она давно знала историю зловещего венка и чтила веер, как могущественный талисман. Была Авдотья недобра и непримирима. Может быть, оттого, что, обмахиваясь на балах наидорожайшими веерами, помнила о маленьком веере для «королевы ночи», за который Ксюшу высекли. Злорадное и трепетное торжество охватывало ее, когда первые кавалеры двора роились вокруг нее, дочери князя Петра Вершинина, владельца 3000 душ. «И высеченной девки Оксаны!» — твердила про себя Авдотья. Она презирала отца и с истовой скорбью вспоминала о матери. Прошел первый зимний сезон. Прошел второй. Минул третий. Авдотья пленяла сердца, но никто не спешил к ней свататься. Пьер встревожился. Он удочерил ее, дал состояние, титул. Высочайшее распоряжение все это скрепило. Холопка была мертва. О ней и думать забыли. Неужели же это пятнышко, эта малюсенькая ложечка дегтя в огромнейшей бочке меда, эта капля холопства, примешанная к его голубейшей крови, портит все дело? Он недоумевал, негодовал. И — был прав. Потому что о «холопке» уже знал весь Петербург, и это придавало Авдотье очарование запретного плода. «Дитя любви — она прекрасна!» — шептали в гостиных. И не сватались. Потому что: «Мать-то холопка? Это, если хотите, шулерство! Быть столь прекрасной — и вдруг, мать-холопка!» Приехал из Москвы юноша. Представлен был ко двору. Имел успех — уж очень был хорош собой. Не минула и его разительная прелесть Авдотьи Вершининой. Она была неумолима. - Зря стараешься, батюшка! — говорили опытные шаркуны. — Холодна и неприступна как богиня. На ней можно только жениться. Но какой дурак женится. Это же конец карьеры, крах! Он решился. На малом вечере в Эрмитаже не отходил от нее, Почти все танцы — с ней. Даже чопорные гросфатеры не пропускал. Даже мателоту, которую редко кто танцевал «из-за простолюдинства». На костяных ребрышках веера сам записал — с ее разрешения — свое имя против каждого танца. Над гирляндой танцев и бесконечно повторенной его фамилией резвились на пергаменте идиллические пастушки и пастушки среди роз и голубок. Прощаясь, спросил, может ли завтра приехать к князю Петру Андреевичу, чтобы поговорить о важнейшем предмете. Он хочет, чтобы Авдотья Петровна сама сказала, что он может приехать завтра. Она ничего не сказала. Прикрыла лицо полуоткрытым веером. Он знал «язык веера», как и все, кому доводилось от веера ждать ответа. Авдотья Петровна сказала: «приезжайте!» Назавтра Авдотья сидела в малой зале с самого утра. Она держала подле себя вчерашний веер. Именно так хотела она встретить человека, который отважился и преступил негласный запрет, на нее наложенный, — человека, которого она полюбила. Она просидела так до вечера. Он не приехал. За этот день она наизусть выучила все менуэты, мателоты, экосезы и франсезы, против которых стояло его имя. Вечером она стерла имя с ребрышек слоновой кости, оставив танцы для памяти. Веер же сложила в шкатулку, рядом с маленьким веером «королевы ночи». Костяной ажур. — Неделю она не выходила. Не стесняясь в словах, Пьер корил дочь «холопством», зазнайством, «хамскими повадками от матери всосанными». Он требовал, чтобы дочь незамедлительно появилась в свете. На первом же рауте Авдотья поняла, что изменщик замечен «свыше». Хозяйкой Эрмитажа замечен был — и предпочел! Не предпочесть не осмелился! С этого дня Авдотью как заворожили. Словно бесовские чары овевали ее. Она преступала законы и запреты. Она уже знала, что на брак с ней не решится никто. Ей подносили царственные презенты. Она принимала их равнодушно и капризно, или вовсе отвергала, обидно и с презрением. Ей было 26 лет, она 8 лет царила в Петербургском «галантном» свете. Шепотом передавали друг другу, как она подошла к некоему лицу и, обмахиваясь в знак благосклонности веером на уровне губ, сказала внятно и достаточно громко, чтобы все могли ее услышать: - Уж как вы мне по вкусу, ваше высочество! Завтрашний вечер — за вами. Я даже запишу, вот здесь. Впрочем, — нет, веер — новый. Жаль марать! И удалилась. «Лицо» стояло с минуту, лишившись дара речи от счастья и от неловкости. Быть званным к Авдотье считалось милостью судьбы, но уж так … прилюдно! «Лицо», тщедушное, со странно сплющенным черепом и седловидным носом, не могло нравиться ничем, кроме своего высочайшего сана. Но Авдотье чины были не указ. «Что за идея?» — шуршали в салонах. Высокий гость приехал в особняк Вершининых и принят был умеренно благосклонно, по причине, что хозяйка «не в духе». Петербург был в смятении. Теперь за Авдотьей присылали дворцовую карету. Пьер раболепно откидывал подножку сам и всячески прислуживал дочери. По залам Дворца, знакомого ему до последнего закоулка, он вел ее, держа под руку, бережно и гордо. Однажды за картами, когда около Августейшей, теряясь за неимоверными ее фижмами, стоял бывший Авдотьин жених, высокопоставленное лицо громко, чтобы за карточным столом слышно было, сказало: - «Примите, прелестнейшая, сей веер, в знак сердечного расположения от сына великой матери. На веере пишите, не жалея, счастливые дни, отведенные для меня». Вокруг Авдотьи собрались поклонники. Рассматривали веер. Весь кружевной, весь резан из рыбьего зуба — маленькое хрупкое чудо — веер изумил всех. - Государыня изволила заказать мастеру вазы. Так я тоже веер заказал. На второй же день, как Авдотья Петровна почтила меня вниманием. Год без малого резал веер мастер-то! Вы, прелестнейшая, конечно, помните, что как раз год назад не пожелали веер измарать, написав на нем мое имя? Авдотья Петровна не смутилась ничуть. - Спасибо, altesse, вы очень щедры! Кто же чудесник, резавший отменную эту безделку? - Личность значительная, ma belle! Архангельской таможни высший смотритель. Чин невелик! Но — мастер. Для августейшей нашей матери сулил вазы с временами года изобразить в кости. Рисунки представил, — ажур, не иначе, ажур! Но врет, наверное. Такого не сделать! - Желаю познакомиться с мастером, altesse! — мечтательно сказала Авдотья. — Очень и очень! - Нет надобности! — буркнуло высочество. — Юн и не обучен политессу! — на том разговор покончили. Через несколько дней Авдотья Петровна сказалась больной. Расстроена весьма. Принимать не велела. Высочество было в отчаянии. Поговаривали, что заведен дневник, где черной лентой обведены дни без встречи. «Причина расстройства? Кто повинен?» — бушевало высочество. - Мастер! Таможенник. Резчик тот! — вздохнула Авдотья, наконец допустив к себе высокопоставленного поклонника. — Подарок-то — с изъяном! После первого же бала ажур сломался. То ли кость непрочна попалась? Жаль веера. Как жаль! Мастер, сын солдата, низший чин Архангельской таможни предстал пред очи лучезарной Авдотьи Петровны. Он исправил изъян. Для этого, вместе со всем инструментом, приглашен был жить в особняк. Долго исправлял он изъян. По какой бы причине? Веер был исправлен, но хозяйка им более не пользовалась. Боялась вновь изломать? Или видела, чего стоил труд мастера, и вспомнила вышитый некогда матерью веер «королевы ночи»? Осознала бездумность и бездушность затеи — заказать из костяного ажура руки великого искусника самую хрупкую из бальных безделушек — веер? Когда высокопоставленное лицо достигло высшей в России высоты, Авдотье предписано было от двора удалиться. Тем более что у нее, так и не вышедшей замуж, родилась дочь, нареченная Оксаной. И вовсе не ясно было, можно ли это рождение связать с длительным романом «прелестнейшей», или это солдатский сын наделил маленькую Ксюшу северной голубизною глаз и льняными локонами. Блистательный престарелый Пьер скончался после обильного ужина. Он все время пребывал в большом огорчении от рождения внучки. Авдотья Петровна, по предписанию, удалилась в усадьбу. Через несколько лет к ней в усадьбу стал частенько наезжать из Петербурга молодой человек, собиратель редкостей. Впервые он явился, желая посмотреть костяной веер, о котором был наслышан не меньше, чем о его хозяйке. Он и рассказывал в первый приезд, что Двор уплатил, наконец, Мастеру за вазы, некогда заказанные Екатериной. Авдотья зло усмехнулась. Хорошо знакомое ей высочайшее лицо не имело никаких оснований спешить с покупкой ваз. Они вдвойне напоминали неприятное. Заказ, сделанный ненавистной матерью, и еще некий веер... * * * А сейчас мы перенесемся в век XIX, век, обильный социальными и политическими взрывами, научными и географическими открытиями, — в век великого бурления человеческой мысли. Казалось бы, едва ли может столь бурный век оставить свой отпечаток на бальной безделушке — веере. Однако, биография трех вееров, о которых пойдет речь в этой главе, овеяна вихрями многообразного века, потому что и люди, причастные к судьбе этих вееров, уже не могли, как в предыдущем столетии, ограничить свою человеческую деятельность узким миром собственных страстей, удач и поражений. Иной век — иные судьбы. У людей и вещей, им принадлежащих. Желая или не желая того, мирный житель российской дворянской усадьбы или уютного уездного городка, вынужден выйти за пределы своей ограды и своего «Дворянского Собрания» и выбрать четкое место по ту или по другую сторону невидимой баррикады, которая разделяет теперь общество всех стран. Потревожен сонный покой усадеб, рушатся социальные преграды, к дальним берегам стремятся сыны России и окунаются в гущу социальных вихрей, бушующих над Европой. Итак, о веере — человеческом документе и свидетеле века — пойдет речь в этой главе. Милый старичок из антикварного магазина. — Другое «гнездо» было нами обнаружено тоже случайно. В антикварном магазине на Старом Арбате, много лет тому назад, появился старик, невелик ростом, с аккуратной бородкой, и весь какой-то примечательно аккуратный. Он спросил у продавщицы, принимают ли на комиссию вееры. Она что-то не столь ответила, сколь «прорычала», старичок съежился и отошел в сторону. Но не ушел, а стоял и наблюдал. Через пару дней мы снова увидели его в магазине. Я подошла к нему и сказала, что мы очень интересуемся веерами и собираем их. Он оживился и рассказал, что у него есть очень интересные вееры. Ну, может, он ошибается, и они не так чтоб уж очень интересны, но у них такая сложная биография! Ему вовсе не хочется расставаться с ними. Он просто так пришел в магазин, «для ориентировки». Мы недоумевали. Понадобилось несколько встреч, после которых мы узнали и поняли многое. Он счастливо прожил с женой 50 лет. Недавно она умерла. Детей у них не было. Павел Евгеньевич остался один. Ему было 75. Невеселые мысли одолевали его. Одиночество угнетало, пугало ощущение реальности смерти. Смерть перестала быть абстрактным понятием, — а вот она! — унесла самого близкого человека. Он целыми днями перебирал письма, альбомы, шкатулки. Со стен глядели на него портреты. Это была потомственная семья военных и героев. Среди его предков был герой 1812 года, был и герой Шипки. Сам Павел Евгеньевич в 25 лет в Новосибирске стал Красным генералом. А в шкатулках, нежно овеянные еле уловимым ароматом забытых духов, лежали пудреницы шитые бисером, ридикюли, поздравительные открытки, бальные книжечки для записи танцев, вееры. И еще длинные до плеч, белые лайковые перчатки. Павлу Евгеньевичу было горько и страшно. Он думал о том, что если его, совершенно одинокого человека, не станет, «тепло души» целого рода, развеется и распылится по разным рукам. Пойдет в антикварные магазины и ляжет в витрины под ярлыком «столько-то рэ».И разные люди унесут и увезут в разные города вещи, привыкшие друг к другу за долгие годы. Он пошел в антикварный магазин посмотреть, «как это происходит». У него появилась такая мысль, что можно предложить какую-нибудь одну вещь, проследить, кто ее купит, а потом купившему человеку предложить все остальное, и объяснить, как важно, чтобы все осталось в одних руках. Павел Евгеньевич хотел сам, при жизни, точно знать, к кому попадут семейные реликвии. Пока он говорил, строго глядели на нас со стен портреты. Вот он, герой 1812 года. Вот страстный путешественник, побывавший в Японии и исколесивший всю Азию в 30-е годы прошлого века. Вот прелестная девушка в Маскарадном костюме «Азалии», она могла бы восхитить Брюллова. Герой 12-го года глядел на маленькую шкатулку, в которой покоились длинные до плеч перчатки. На какие крохотные пальчики были они рассчитаны? Мне они не налезали даже на четыре пальца. - Ей было 16 лет…, — как бы извиняясь, сказал Павел Евгеньевич. «Подарок из Вены». — Итак, ей было 16 лет. Стояла пора, когда в Вене подготовляли знаменательный конгресс 1815 года. Европа, освобожденная от наполеонова ига, торжествовала и веселилась. Всем хотелось скорее забыть чеканный профиль Бонапарта, который в течение 20 лет примелькался на монетах и памятных медалях. И как всегда, по ту и по другую сторону условной баррикады, делящей мир в те дни, раздавались совсем не созвучные голоса: «Что за конгресс нелепый! Как в одно Соединить, что разно жить должно? Тут речь не о монархах: каждый схож С другими, как с грошами грош. /Байрон «Бронзовый век»/ На конгрессе — первое лицо Меттерних, венский канцлер. «Здесь жид, писатель, шарлатан, солдат Европу вместе планами дивят; Льстит Меттерних, всех тронов паразит… Но не менее видное место в Венском «веселом конгрессе» отведено и русскому царю, Александру Первому. «Блестящий вид! Вот щеголь-царь; вдвойне Он самодержец: в вальсах и в войне! В аплодисменты он влюблен как в трон, Он управлять и флиртовать рожден… ...................................................... Свободе он всегда воздаст почет, Хотя ее — народам не дает. Как он о мире лжет, венчанный фат! Ты, знать, не воин, — маркитант скорей… Это — мнение великого потрясателя основ и возмутителя спокойствия, мятежного лорда Байрона. Это — подземный гул, готовящихся сдвигов. Видимая часть вещей, напротив, как нельзя более радужна, благостна и пристойна. Вот они — изящные, немного опереточные партнеры Европейского союза монархов, вдохновители Венского конгресса. На памятной медали 1813 года изображены императоры российский, прусский и австрийский. А вот и «жандарм Европы», в придворных салонах именуемый notre ange, что означает «наш ангел», на памятной медали изображенный в виде идиллического восстановителя Европейского равновесия. Весы на реверсе тому порукой. На этом горизонте звучат совсем иные песни… Балы покоряют Европу. В моде — все Венское. Вальсы и вееры. Итак, героине нашего рассказа к первому балу сделали сюрприз: венский веер, белый с серебром, с традиционными факелами, рогом изобилия и победными венками из роз и лавров. На тончайшем белом газе распустился цветок шиповника, чуть оттененный серебряными блестками. По краю — валансьенское кружево — мечта кокеток тех лет. К вееру преподнесены были венские перчатки, лайковые. Это тоже новинка, лишь недавно введенная в обиход. И состоялся первый бал… Ну как тут не вспомнить: «Наташа стояла, спустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенною грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе… Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство… То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаянье и на восторг, вдруг осветилось счастливою, благодарною, детскою улыбкой. «Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка своею проявившеюся из-за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея… Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия…» Итак, бал был прекрасен, как и полагается первому балу. Лучше Толстого не опишешь. Наша героиня, владелица венского веера, испытала все тревоги, восхищения, опасения и восторги Наташи Ростовой. Точно так же, как та девушка, встретила на первом балу своего Андрея Болконского. Он был героем Бородина, слыл отчаянной головой, «франкмасоном» и умницей. Он был высокомерен и учтив. Пылок и горд. Сердечен и щедр. Двор прощал ему «франкмасонство» и ум… потому что не было лучше вальсера. К тому же он сочинял изящные каламбуры. И был героем! В отличие от Наташи Ростовой, к девушке, о которой идет речь, судьба была куда милостивее. «Необыкновенный человек» полюбил ее с первого взгляда. Они поженились и прожили такую счастливую жизнь, что в роду Павла Евгеньевича так повелось: веер и перчатки первого бала и первой любви передавали по традиции тому из сыновей, кто первым вступал в брак — на счастье. И действительно, Павел Евгеньевич до последнего дня относился к покойной своей супруге Лидии Васильевне с истинным обожанием. «Фантастическое путешествие художника Лемарье». — Огромный, шелковый, болотно-золотистый, с ребрышками из черного дерева, чуть тронутого позолотой, — этот веер изображает экзотический пейзаж. Среди лиан, порхающих колибри, мохнатых пальмовых листьев — загадочная восточная красавица в фантастическом наряде. Подпись — художник Лемарье. 30-е годы XIX века. Был XIX век — веком великих открытий и путешествий. …Облака бегут над морем, Крепнет ветер, зыбь сильней. Будет буря. Мы поспорим И помужествуем с ней. Там за далью непогоды, Есть прекрасная страна. Не темнеют небосводы, Не проходит тишина. Но туда выносят волны Сильных телом и душой. Смело братья! Ветром полный Прям и крепок парус мой. Эти стихи сочинил в 1829 году русский поэт Николай Михайлович Языков. Они были положены на музыку и получили широкую популярность недаром! Дух времени — это дух странствий и исканий в те поры. Пока мы рассматривали экзотический веер, молодой человек с узким костистым лицом глядел с портрета на нас и на веер, темными глазами из-под густых бровей. На губах — чуть ироническая улыбка. Он много путешествовал. В семействе долгие годы хранились привезенные им раковины, диковинные бабочки и кусты белых и алых кораллов. Павел Евгеньевич с детства помнил щиты и копья «диких народов», тибетских смешных и грозных божков. И этот веер. Молодой путешественник бывал в России лишь наездами. Он часто докладывал о своих рискованных странствиях в Лондоне и Париже. Париж 40-х годов… Невидимая баррикада стала ощутимой, выросла в видимую. С одной стороны звучат пламенные строки Гюго, Жорж Санд и народных поэтов. «Эх, аристо, хорошо же вы жили! Вдоволь ели, да сладко пили, Да девушек наших слишком любили! А не желаете поспать в могиле? Кабы мы раньше да сообразили, Кольями, кольями вас бы побили, Чванные головы вы б не сносили!» С другой — процветает дендизм. «Когда несчастный француз, в особенности, если он дворянин и богат, вытаскивает носовой платок из левого кармана своего сюртука, он чувствует жестокий страх, как бы невзначай не нарушить 19 правил благовоспитанного сморкания… Нет ничего своеобычного, а, следовательно, и ничего значительного в поведении власть имущих» /Стендаль. Письмо. 20 января 1831 года/ Теперь «Дама с камелиями» — своего рода знамение времени. И в ее микромире не слышно грозного «Са ира». Иные мотивы звучат в ее окружении. В России наш путешественник не мог бы жениться на девушке, которую встретил и полюбил в Париже. Ее происхождение, и — увы! — поведение до встречи с ним были таковы, что брак этот стал бы для него катастрофой. Но мужчины его рода всегда отличались решимостью и независимостью суждений. Молодой путешественник читал только что изданную «Даму с камелиями» и сочувствовал отнюдь не семейству героя. Он не считал обязательным торжество добродетели! Андрей Александрович сделал предложение, и Кларисса его приняла. Ему захотелось преподнести невесте подарок и ему посоветовали заказать веер у знаменитого в 40-х годах прошлого века Лемарье. Кларисса просила, чтобы на веере изобразили «что-нибудь, что бы напоминало tes prouesses, cheri!» Жених усмехнулся про себя, зная, насколько путешествия его, часто тяжелые и опасные, мало напоминали те рыцарственные prouesses, которые воображала любительница романов Дюма-отца, хорошенькая Кларисса. Ну что ж, Лемарье — так Лемарье. Знаменитый художник оказался сморщенным, лысоватым человечком, сидящим в кресле, с ногами, укрытыми традиционным клетчатым пледом. Лемарье был парализован, и его общение с миром ограничивалось пребыванием в садике около дома, куда вывозила его в кресле сестра. Вот уж никак не представлял себе таким рисовальщика нарядных вееров наш путешественник! - Мсье желает заказать веер для девушки, дамы, невесты или maitresse? — спросил художник. Мсье затруднялся с ответом — Кларисса была одновременно и то, и другое и третье…, и даже четвертое. Но объяснять художнику он ничего не стал. - Пожалуйста, — веер в восточном вкусе. Tenez, я сам побывал на Востоке, я раскажу вам… Он рассказал о внезапно падающих сумерках над сиреневой пеной цветущего миндаля. Он рассказал о поющих по вечерам водяных лягушках, о похожих на самоцветы колибри, о перламутровой дымке восхода над приветливыми бухтами. Он рассказал о лианах, о чарующих лианах, обволакивающих мягко и властно дремлющие старые города… Господин Лемарье все понял. Он изобразил лианы, и колибри, и пальмы. Он изобразил все это на болотно-золотистом шелку, и это было удачной находкой, напоминая о зеленоватом сумраке тенистых рощ. Но, боже, что это? - Мсье Лемарье, я не просил вас изображать человеческие фигуры! Что это за женщина? Старик удивленно взглянул на заказчика. - Но, мсье, такой прекрасный сюжет — и без человека! Сияющий всеми красками пейзаж и никто им не любуется! Зачем нужна такая красота, если человек не может ее увидеть! Андрей Александрович взглянул на кресло, прикрытое клетчатым пледом. Действительно, зачем нужна такая красота, если человеку не дано ею любоваться! И не беда, что таким «человеком» на этом веере оказалась фантастическая полуцыганка — полуиспанка. Зато парализованный Лемарье, пока расписывал веер, побывал в далеких краях, среди лиан и колибри. К тому же, Кларисса вряд ли разбирается в этнографических тонкостях костюма… Кларисса прожила в Туле долгие годы и свято хранила веер, подаренный ее неукротимым Андрэ, который так часто покидал ее, отправляясь куда-то au bout du monde! «На самый что ни на есть край света!» — вздыхала она. Молодой человек с портрета явно улыбнулся и около больших его темных глаз лучиками пошли морщинки. Да, он покидал ее довольно часто. Но неизменно возил с собой овальный маленький портрет девушки в маскарадном костюме «Азалии». * * * «Красный петух, с колокольни взгляни Красный петух, тебе виднее. Там, на погосте, ты видишь людей? Вижу, не люди то — мертвецы! Плиты вздымают к небу, Поднялись, идут бойцы!» /Песни Коммуны/ Испанское кружево. — Ну а этот веер, скажу я вам, — вздохнул Павел Евгеньевич, — всегда внушал нам суеверное чувство опасности. Уж очень печально сложилась судьба тех, кто с ним связан. И развернул перед нами черного кружева испанский веер с ребрышками из черепахи. Кружево — редкостное, цвет черепахи поражал, тяжелая шелковая кисть была вкрадчиво-мягкой. Стоял 1869 год. В Туле мирно жила почтенная дама, сестра известного нам путешественника. Ее дочь была прехорошенькой особой и с детских лет дружила с сыном Клариссы и Андрея Александровича. «Cousinage — dangereux voisinage» — было ходкой поговоркой тех лет, и не напрасно. Эти кузены считались женихом и невестой чуть не с пеленок. Своего сына Кларисса назвала Евгением. Она была очень романтичной женщиной, эта Кларисса. Ей нравилась французская императрица Евгения, испанка. Кларисса ценила ее за то, что та была необыкновенной красавицей, а главное, — ей импонировало, что небогатая дворяночка Монтихо, обладавшая не только ангельским личиком, но и железной хваткой удачливой авантюристки, так ловко женила на себе «бородатого козла». Подразумевался Наполеон III, который «обманул наш доверчивый народ». Кларисса хорошо помнила 1848 год, революцию, демагогические тирады «нового Бонапарта». Это был год, когда она встретилась с Андрэ. Что ж, все было по справедливости. «Козел» обманул — его провели. Он оседлал Францию, а его самого — «авантюристочка». Кларисса называла Евгению именно так. Презрительно, но не без одобрения. В общем, то ли в честь этой противоречивой императрицы, то ли просто в честь Франции, которую Кларисса не переставала носить в своем сердце, она назвала сына Эжен. От отца он унаследовал «ветер странствий» и однажды, двадцати лет отроду, объявил своей кузине Шурочке, что решил побывать в Париже. И, конечно же, в Испании. Почему в Испании? Потому что, благодаря той же Монтихо, Европа была от Испании без ума. Дамы не только носили прически Монтихо, турнюры Монтихо, а парфюмеры выпускали духи «Букет Евгении», — Проспер Мериме написал «Кармен», Бизе посвятил свою музу Испании. - Что привезти из вояжа, кузина? — спросил Евгений, прощаясь. - Веер. Испанский веер. И мантилью. И гребень из черепахи. - Придется уж, видно, всю Испанию привезти и сложить у ваших ног! — шутил Евгений. Он должен был вернуться через год. На этот срок была назначена свадьба. Однако вояж затянулся и свадьба не состоялась. Вопреки Тульским расчетам, в «большом мире» сводились свои счета. Во Франции стоял голод. Отторгнуты Эльзас и Лотарингия, Франко-прусская война в разгаре. Франция лежала во прахе. Францию по кускам продавали и предавали. Эжен, молодой человек из дремотно спокойного города Тулы застрял в Париже из-за Франко-прусской войны. Он все хотел увидеть своими глазами. Он видел бегство Наполеона III в Англию. Романс «Незабудка» не звучал более в жеманном Париже «прелестной Монтихо». Голодные парижане сочиняют свои куплеты. Вслед сбежавшему императору — они звучат как улюлюканье: «Господин Бегу-Без-Оглядки В поход собрался. Скорей! И, взявши шапку в охапку, Семейке кричит: поживей! Улепетывает мамаша, А с ней венценосный сынок. Скатертью вам дорожка! Таких — по два су коробок! Евгений голодал вместе с парижанами и вместе с ними распевал «Песню окраин», он видел тех, кто шел защищать Париж от осадивших его Прусских полчищ, и слышал их песни: «Честь страны нас призывает На окраины, скорей!» Евгений был свидетелем торжества Парижской Коммуны. Он с изумлением слышал, как «милые, славные, беззаботные парижане», каковыми испокон веков считали их в Туле, расхаживая по городу в рабочих традиционных синих блузах, поют на все лады сочиненные ими далеко не беззаботные куплеты. Прелестная Монтихо удалилась в Лондон, и имя ее сошло с Европейской сцены. Эжен менее всего думал о своей тезке в эти дни. Он видел иное. Сам не понимая, как это получилось, Эжен оказался в гуще событий, которые потрясли мир. Сперва он довольно брезгливо отнесся «к этой затее», как он писал в Россию, — подразумевалась Коммуна. Его шокировала народная актриса, г-жа Борда, которая выступала на гуляниях в тунике, с алым шарфом через плечо. Его шокировал ее хрипловатый голос — голос предместий, и содержание ее песен, о чем он тоже писал в Россию: «Ну-ка, повесим фокусников-версальцев! Хватит! Вдоволь нажрались сальца! И все за наш счет, и все себе в рот!» Друзья Эжена ретировались в Версаль, чтобы «переждать события», и он отбыл вместе с ними. Мог бы, конечно, Эжен и сейчас пробраться в Испанию, но ему было интересно, чем все это кончится. В то время он видел в Коммуне всего лишь «бунт черни», который не преминут пресечь. В Версале дамы и господа не скучали. Они развлекались обычным и необычным манером. Были и пикники — это было обычно. Пикантно и необычно — присутствовать при казни коммунаров. Эжен не отставал от общества и делал все, что делали люди его класса и его убеждений. Но ему было не по себе и стыдно за беснующихся благовоспитанных господ и за бранящихся светских дам, стоило им увидеть сидящих в клетках пленных коммунаров. Ему было страшно при виде железных клеток, в которых сажали людей, и жаль измученных женщин, которых били и пинали. Женщин обвиняли в поджоге Парижа, кричали «керосинщицы» и плевали им в лицо. Одну при нем расстреляли — седую, в рваной шали. У нее было тонкое смуглое лицо, и она походила немного на Клариссу. А как-то юная девушка, за которой он волочился от скуки, предложила ему пойти поглядеть на интересное зрелище: «Привезли эту, знаете, их «пламенную деву». Вот потеха, наверное! Представляете — «площадная девственница»? Он пошел. Уж очень хороша была спутница, его пригласившая. На ней было воздушное платье «цвета времени» и шляпа с вуалью. Хорошенькая русая головка утопала в волнах сизо-сиреневого газа. На площади стояли женщины-коммунарки. Одна из них — «Дева» — поразила его. Некрасивая, высокая, стройная, в черном. Глаза. Глаза эти Эжен видел перед собою много дней и месяцев впоследствии. А так же то, как девчушка ударила эту женщину маленьким кружевным зонтиком по лицу. Девчушка была в ярости, сизо-сиреневая вуаль вилась вокруг нее грозовой тучей, все воланчики воздушного платья пришли в трепет. Женщина усмехнулась; удар пришелся ей по виску, и из ранки шла кровь. - Мадемуазель, кровь с кружева не смывается, — сказала она, — вот вы и испортили ваш красивый зонтик! Толпа взревела: «Еще смеется, «керосинщица»! Вздернуть ее!» Эжену стало дурно. Он ушел, не попрощавшись, и неделю лежал в горячке. Когда он поправился, то первым делом пошел справиться, что стало с той женщиной. Узнал, что смерть ей не грозит, но что ее сошлют «в чертово пекло». Подразумевалась вечная ссылка в необитаемые края, которые по праву заслужили себе такое название. Эжен с ужасом почувствовал, что его добрые версальские друзья, не только наскучили ему, но и ненавистны. Он уехал в Париж под предлогом доставки секретной почты. Он видел падение последних баррикад. Был ранен. Вместе с последними коммунарами ушел через парижские подземелья. Отбыл в Испанию. Он не был на корриде. Не смотрел, как пляшут прославленную хоту. Не водил дружбы с контрабандистами и не пытался купить у них арабские шелковые бурнусы и кофе в зернах. Испании он не видел. Он видел глаза той женщины. И последние баррикады. С трудом оправившись от ранения, Эжен заказал все-таки веер для Шурочки, ибо время было возвращаться домой. Веер он заказал черный. - А мантилья? А гребень? — разочарованно спросила Шурочка, принимая подарок от жениха. Он рассказал ей про девушку с зонтиком, он рассказал про женщину в черном и про ту, расстрелянную, которая напомнила ему мать. Невеста слушала рассеянно. Он рассказал, что в Новую Каледонию ссылают людей в железных клетках. Что в Англию бежали от казни замученные и затравленные люди с баррикад. - Кузен, довольно ужасов! — пожала плечиками невеста. — Завтра в Дворянском Собрании «сиреневый бал». Подойдет черный веер для этого случая? Если вколоть в прическу алую розу? Как все-таки жаль, что вы не привезли мантилью! Он выхватил из рук Шурочки веер. Она вскрикнула. - Вы с ума сошли с вашими грязными оборванцами! — всхлипнула барышня. Но он уже не слушал ее. Он шагал по Тульским улицам. Ему чудились выстрелы. Грохот орудий. Он видел бурлящие реки крови. У Эжена открылась лихорадка. Напрасно отпаивала его Кларисса липовым чаем, который по старой парижской памяти считала панацеей от всех болезней. На этот раз он уже не выздоровел. Это был год, когда парижане сложили такие стихи: «Стоит одиноко стена. Без лилий златых, без креста. Стоит одиноко стена. Как зовется она? Вам скажет народ: Эта? Мы зовем ее НАША СТЕНА!» * * * Мы спросили у Павла Евгеньевича: - А что же Шурочка? - О, она поступила вовсе не сообразно своему характеру. Эта провинциальная барышня так и не вышла замуж. Она ушла в монастырь, повергнув в изумление толпу поклонников. В монастыре и скончалась в 1910 году. Я тогда еще мальчиком был и регулярно поздравлял ее с праздниками, и в ответ получал от нее красивые открытки, — сказал Павел Евгеньевич. — Хотите, я покажу? И показал. Вот они, открытки Тульской барышни, отвергнувшей прозревшего жениха. Теперь открытки вместе с тремя веерами, о которых шла речь, живут у нас. Мы, точно так же, как и Павел Евгеньевич, считаем, что было бы чрезвычайно несправедливо разлучать их. Мне хотелось бы добавить, что милый наш друг, Павел Евгеньевич, старичок из антикварного магазина, давно покинул нас всех живых. Как-то он приезжал к нам и был очень доволен, когда увидел заветные три веера «в очень хорошей компании», как он выразился, и, главное, — вместе! Вскоре, к веерам, открыткам, раковинам, бабочкам, пришедшим от Павла Евгеньевича, в нашем доме присоединились и портрет путешественника Андрэ, а также Эжена, побывавшего в мятежном Париже.
|
|
|
