Часть вторая. ДУША ВЕЩЕЙ.

Страница 8 из 8.

 [ 01 ]  [ 02 ]  [ 03 ]  [ 04 ]  [ 05 ]  [ 06 ]  [ 07 ]  [ 08 ]

XI. Звенья памяти

… «знать историю, в строгом смысле слова,

это значит знать все…

Каждая вещь есть не что иное, как звено в цепи,

которая идет от него во все стороны.

И цепей этих бесконечное множество,

и идут одни из них во время, другие в

пространство.

И каждая вещь есть не что иное,

как точка, в которой эти цепи сходятся».

/Русский композитор С. И. Танеев/

Звено в цепи. — Любое «настоящее» всегда лишь звено. Оно связывает времена. Это промежуток между прошлым и будущим, нить, соединяющая их. Нельзя осмыслить настоящее, если не исследовать прошлое, при условии, что стоишь лицом к будущему.

Издавна фантасты мечтали о «памяти предков», которая позволила бы человеку вернуться на мгновение в прошлое, чтобы лучше его понять. Фантасты мечтали и о машине времени, чтобы люди могли освоить «смещение времен». В фантастических романах машины времени приходится изобретать. На самом деле они к нашим услугам всюду. Книги на библиотечных полках — машины времени. Язык, одежда, обычаи, фольклор — машины времени. И, конечно же, вещи. Те, что остались от прошлого.

Сила человечества — в великой Связи Времен. Вещи, пришедшие из прошлого — звенья этой цепи и одновременно могущественные машины времени, способные передвигать нас не только во времени, но и в пространстве. И в этом их преимущество перед уэлльсовским изобретением.

Машина времени. — Мы попытаемся перещеголять фантастов и решить проблему смещения времен еще более фантастическим образом. С помощью старинных вещей. Вы пробовали когда-нибудь, на одну минуту отключившись от повседневных забот, сосредоточиться, держа перед собой старинную бомбоньерку. Или табакерку вашего деда. Или неизвестно откуда — попавшую в дом старую шкатулку? Попробуйте! Старинные вещи — коварные вещи. Они обладают колдовским даром. Они умеют рассказывать. Они никогда не бывают безлики. Помимо своего собственного облика, каждая хранит в себе черты мастера, ее создавшего, и тепло тех рук, которые ее касались. Вещь всегда находит своего хозяина. Это не случайный процесс. Ее либо делают по заказу, тем самым отражая желание и вкус заказчика, но преломляя их через свое собственное видение, либо вещь уже готовую, выбирает человек, индивидуальность которого наиболее созвучна индивидуальности мастера. У «делателя» вещи и у ее владельца неизбежно сходное понимание красоты и сходен «ключ» души, хотя чаще всего оба и не подозревают об этом.

Вот почему вещи не могут быть немыми и не могут быть мертвыми. Это их свойство — лишь одна компонента нашей машины времени. Вторая — это заложенное в каждом человеке стремление к сказке и влечение его к красоте. Способность, силой своего воображения, воскресить прошлое, из которого пришли к нему шкатулка, веер, альбом. Заставить их говорить, и, — главное! — услышать беззвучный их рассказ.

* * *

Предлагаем путешествие в прошлое. В разные века. Вопреки запретам беспощадных физиков, отрицающих, что это возможно. Попытаемся обойти их законы, единственно силой волшебства времен. Приглашаем вас в разные страны, именем сказки!

Великий гез. — Итак, мы на площади маленького фламандского города. XVI-й век. Ночь. Только что погас костер. Здесь сожгли честного труженика Клааса, оклеветанного завистливым соседом. Представим, что на той площади кто-то склонился над тлеющими головешками. Торопливо прячет у сердца мешочек с горсткой пепла. И вот уж над Фландрией подобно набату звучит грозный девиз: «Пепел Клааса стучит в мое сердце!» Неся с собою пепел сожженного отца, легендарный Тиль Уленшпигель совершает невиданные подвиги, возглавив борьбу Фландрии с испанскими оккупантами. Облик Тиля никому не ведом. Ибо портретов с него не писали. И было ли с кого писать портреты? Потому что он был и не был. Как Гомер. Кто скажет был Гомер, или нет. Но Илиада и Одиссея остались. А Тиль? Ну, — даже если Тиля и не было, как такового, то были тысячи Тилей, которые боролись за свободу Фландрии, когда на ее земле пылали костры инквизиции. И шли по дорогам Фландрии странники. Слепцы. Воины. В трактирах рассказывали о лихих проделках гезов. Не может сладить с ними чопорная, бесчинствующая и беспощадная Испания! Говорили: «Это все Тиль! Обязательно он!» За доброй кружкой пива трактирный шутник присочинял еще что-нибудь потешное, чтобы смешное и страшное было. Рассказ шел из уст в уста. И в другом трактире уже находился кто-нибудь, кто мог побожиться, что Тиля видел воочию, что тот — высок и худ, или, наоборот, коренаст и плотен, молод или в годах, носит платье шута или военный колет…

Ручной Тиль. — В Германии Тиля любили изображать в шутовском колпаке с ослиными ушами и бубенчиками. Там он лепил из теста котов и сажал в печь к ужасу пекаря. Вполне ручной Тиль бросал с колокольни на площадь средневековые башмаки с пряжками и хохотал, когда доверчивые горожане разбирали свои башмаки в великой свалке. Таким изображать Тиля было спокойнее! Такого можно было показать детям на картинках в изящных детских книжицах с шелковым переплетом, в Венских изданиях начала XIX-го века.

Тиль — воин. — Но вот перед нами большая, тяжелая миска конца XVI-го века. Это — итальянская майолика. Майолика — от названия испанского острова Майорка. Через него переправляли в Италию вожделенную фаянсовую утварь. В те дни она составляла предмет особой гордости зажиточных горожан. Вскоре и в самой Италии, в городе Фаэнце (откуда «фаянс») тоже научились делать декоративные миски и блюда.

На этой миске итальянский мастер изобразил Тиля Уленшпигеля. Отнюдь не в шутовском виде. По ярко-желтому фону скачет величественный конь. Немного сказочный и необыкновенно реальный. С живыми, сильными мышцами, которые так и перекатываются под лоснящейся кожей. На коне — всадник. Это — чудо всадник. На нем костюм пышный и неудобный, который, однако, ничуть не мешал воинам тех лет совершать подвиги. На лице — узком и костистом, — решимость и даже свирепость. Грозно хмурятся брови. Даже в морде коня что-то решительное и яростное. В том, как из-под копыт разлетаются брызги синей-пресиней воды, — конь только что перескочил через реку, — видно: преград нет!

Изображенный здесь всадник — суровый мститель. Такой и не подозревает о печеных котах и башмаках с пряжками! Его дело — разить поработителя и вести за собой обретших мужество угнетенных. Он — Великий Гез.

Белая лента. — Наивный, необыкновенно выразительный рисунок говорит о руке большого мастера. Как декоративно и точно передан колет с выпуклой грудью и острым мысом впереди, так метко названный «гусиное брюхо», берет с горделивым султаном, плоеный воротник!

Почему мы знаем, что это Тиль? Потому что — увы! — эта миска у нас «сирота». Их было две, парные. Вторая разбилась во время войны. На той внизу была белая лента с красивой латинской надписью ярко-черными буквами: «Эленшпигель». И слева — совушка. Символ мудрости и традиционная эмблема Тиля. Все это уже добавил от себя итальянский мастер, скопировавший испанский мотив. Вот так выглядели итальянские фаянсы. Такие ленты и надписи часто встречаются на итальянской керамике.

Участник фламандских походов. — Изображение Тиля настолько необычно, что объяснение только одно. Таким мог представить его лишь тот, кто сам побывал во Фландрии во время испанских походов. Или тот, кто наслышан был о подвигах гезов и их вождя из уст человека, отнюдь не считавшего Великого Геза шутом! Значит, истории о Тиле Уленшпигеле были в ходу и в Испании, и именно таким описывали его блистательные испанские кавалеры, приводя в трепет дам рассказами о собственной доблести в схватках с неустрашимым Уленшпигелем. Испанский сюжет был моден. Его скопировали итальянские мастера.

Молчит Тиль, изображенный на тарелке. 400 лет как молчит. Вглядитесь в него. Разве вы не слышите, как гудит набат над бурлящей Фландрией: «Пепел Клааса стучит в моем сердце?»

* * *

Более чем золотая свадьба. Чтобы голова не закружилась с непривычки от скачков из века в век, останемся в том же XVI-м, но для разминки побываем в добром городе Дельфте, тут же неподалеку.

Пригласил нас к себе и посадил за стол «нейтрал». Честный бюргер, из тех, что ищет собеседника, чтобы посудачить о бесчинствах «этих красавчиков» (испанцев) и их «долгополых» (монахов). Равно как о неслыханной дерзости гезов, которые вздумали бунтовать! Наш бюргер — хлебосольный хозяин. Стол выглядит, как в прославленных натюрмортах, ну, может быть, будет более обильный, чем живописный, но хозяин уж непременно поставит на стол хоть блюдо или кувшин из хваленой Дельфтской керамики. Лет через пятьдесят ими уже нельзя будет со вкусом похвастать перед гостями, они перестанут быть предметом безумной роскоши. Но сейчас, в год божьей милостью 1575-й, этот небольшой кувшин, не только поставленный на стол, но и подаренный нам радушным хозяином, перед тем как отправить нас в путь длиною в 400 лет, — обратно в XX век, кувшин этот — раритет!

Видимо, хозяин заказал его «на случай», в день своего юбилея, или подарил в день рождения жене, а может быть, запечатлел этой датой день более чем золотой свадьбы. Запятые — по три с каждой стороны — даты, означают десятилетия. 60 лет. Вензель принадлежит заказчику, а марка на дне показывает, что кувшин сработан в Дельфте. В XVII веке Дельфт прославится своими фаянсовыми изделиями, а этот кувшин делал мастер, опередивший свое время. Это дорогой, очень искусный мастер. Другому такую памятную вещь не закажет уважающий себя бюргер! Мастер находчив и смел. Он соединил традиционный народный рисунок с бархатистым вполне реалистичным пейзажем, видимо, своего же города. Может быть, это место памятно художнику. Может быть — заказчику, который провел здесь особенно счастливые дни. Заказчик, видимо, платил щедро, а художник был чуточку льстив и немного насмешлив. На пробке он изобразил курительные трубки. Наверное, заказчик был завзятым табачником!

Любой напиток, налитый из этого кувшина, — крепче! Он кружит голову не винным угаром, а хмельным волшебством времен.

* * *

Две тысячи лет назад… А теперь — скачек. Почти на две тысячи лет назад. В 79-й год н. э. Мирно дремавший вулкан Везувий пробудился и обрушил потоки огненной лавы на процветающий город Помпеи. Это был благоденствующий город, блиставший красотой и высокой культурой. Это был живой город, как все живые города. Матери качали младенцев, радушные хозяева принимали гостей, влюбленные писали друг другу письма. Одним словом, жизнь шла своим чередом.

Все это оказалось погребенным под лавой.

Зачарованный город. — Почти 1700 лет спал мертвый город. В XVIII-м веке начались раскопки. Археологи говорят, что нельзя спокойно смотреть на стенку раскопа, потому что он — подземный ход, который ведет в прошлое. И потому, что:

«На раскопной многослойной стенке

Длинный профиль открывается веков».

Велико же должно было быть изумление археологов, впервые увидевших великолепные фрески, не потускневшие за века, искуснейшую мозаику, изысканнейшие интерьеры. Они нашли матерей, сжимавших в объятиях окаменелых младенцев, пекарей, не домесивших свое тесто, старцев, не успевших закрыть заветные шкатулки… Это открытие потрясло умы. Словно окованный волшебным сном предстал прекрасный город. Казалось, стоит вымолвить колдовское слово и жизнь в нем забьет ключом. Волшебное слово сказал английский романист Бульвер-Литтон. Таким волшебным словом прозвучала бессмертная картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи!» Картина была событием: вот он старец, бегущий от смерти, не выпуская из рук свой ларец. Мать, закрывающая плащом своих детей. Муж, влекущий за собой жену и детишек. Влюбленные, прижавшиеся друг к другу, чтобы не разлучаться и в смерти. Картина Брюллова стала веховым явлением в мировой живописи. Ее возили из города в город, и толпы собирались, чтобы взглянуть на нее. Интерес к Италии возрос так стремительно. Уже в конце XVIII в Италию потянулись толпы туристов. Всем любопытно было взглянуть на развалины древнего города. О «моде» на Италию говорят старинные открытки. Вот одна из них. Щеголь и щеголиха 30-х годов позапрошлого века, в более чем своеобразных туристических костюмах спускаются по крутому склону. Туда, туда же устремились они — к развалинам, о которых столько говорят «в свете». Маменька и папенька — хоть тяжело! — а тоже пыхтят следом. Нельзя же дочь оставить одну с молодым человеком, да и от моды отставать негоже. Эта открытка так и называется: «Туристы в Италии» И подарил нам ее уже упомянутый выше Павел Евгеньевич.

А что делали предприимчивые итальянцы с конца XVIII века? Не пропадать же зря лаве почти двухтысячелетней давности, если на нее съезжаются смотреть со всех концов света! Попробовали лаву резать. Мягкая! И пошли вырезать сувениры и изображали виды Италии с неизменным дымящимся Везувием на горизонте. Такой сувенир покупали охотно. Каждому туристу интересно было показать у себя дома «настоящую» итальянку, да еще с тамбурином, да из «настоящей» помпеянской лавы! Но итальянские сувенирщики были потомками искуснейших резчиков камей и гемм. Пристрастие к камейным профилям «сидело у них в крови», тем более что классика еще была в моде. Так появляются медальоны из лавы типа увеличенных камей, с изображениями Аполлона, Венеры, Психеи, Медузы.

Дома медальоны вставляли в рамки, обтянутые канареечно-желтым плюшем, или бархатом цвета «бычьей крови», что считалось последним словом «шика» в интерьерах тех лет.

На наших медальонах плюш сильно пообтерся и пришлось его заменить новым, почти такого же цвета. И слава богу, что плюш был потертый. Иначе не пролежали бы эти два медальона чуть не год в комиссионном магазине на задворках Москвы. Когда мы попросили продавщицу нам их показать, она сказала: «Все равно не купите, только зря доставать!» Мы настаивали, а она продолжала нас отговаривать. За год она совсем разочаровалась в товарности этих злосчастных медальонов, которые и уценивали-то три раза. Мы ахнули и поблагодарили время, которое оказалось немилостиво к плюшу…

* * *

А раз уж мы в XVIII веке, то поговорим о безделушках, которые безмерно ценил этот век. Это поделки русских резчиков по кости. Архангельск, Холмогоры, деревни Матигоры, Ровдино, Куростров, Ухтостров посылали в Петербург свои «художества», которыми занимались в зимние вечера.

Верещагин Николай — сын солдата. — Известнейшим мастером был Николай Степанович Верещагин, сын солдата, служащий таможни. В Архангельске он дослужился только до унтер-цолнера. Но остался знаменит в веках своим мастерством. Этот крохотный рабочий столик резан из рыбьего зуба, на крышке характерный для верещагинских работ орнамент. Предположительно, столик — его изделие. За это говорит такая интересная деталь. На донышке безделушки сохранилась бумажная этикета. На ней по-французски написано «магазин для иностранцев». И цена, по тем временам баснословная: 150 франков. В этом Петербургском магазине иностранцам продавали поделки русских косторезов, которые пользовались за границей огромным спросом. Судя по цене — это работа известного мастера. А Верещагин, уже будучи 30 лет отроду, был известен при дворе. В 1800 году для Эрмитажа были куплены две его вазы, резаные из кости.

Его же работы, предположительно, крохотный диван с ажурными сидением и спинкой, опять таки по традиционному Верещагинскому орнаменту.

«Чесалка» в помощь «блохоловке». Неизвестному мастеру принадлежит «чесалка», она же игольник. Во время, когда носили парики из бараньей шерсти, или мазали собственные волосы медом и густо запудривали — в роскошных прическах заводились блохи. Блохи были истинным бичем красавиц! Чесаться в обществе было неприлично, да и не всегда обойдешься с помощью ногтя, если волосы накрепко склеены медом. Изящная чесалка в виде женской ручки была незаменима, тем более что она маскируется под рабочую принадлежность: в ней держат иголки и вместе с рукоделием постоянно имеют при себе.

«Год работы и два бала». — Веер, который тоже у нас имеется, резан из кости. Безумная роскошь и бездумная прихоть — заказать такой веер. Тончайшее костяное кружево очень хрупкое и ломкое. Таким веером можно было воспользоваться один-два раза — а делали его, наверное, несколько месяцев.

Все эти поделки хранились из поколения в поколение в Ленинградской семье. Резьба по кости была в моде до 1820-30 гг. Потом о ней забыли. Миниатюрность и хрупкость не прельщали более никого и терялись в кричащей роскоши средины XIX века. Это искусство возродилось вновь лишь в наши дни.

Никому не импонирующий мужичок. — Ну, и наконец хотелось бы закончить наше путешествие по временам рассказом о своеобразной судьбе одной фарфоровой вазы.

Она стояла у наших соседей на пианино. Соседи повернули ее резервом с розовым шиповничком к «зрителю». Нищий крестьянин на лицевом резерве им не импонировал и потому скромно отвернулся к стене. Мы увидели эту вазу случайно и замерли, разглядев повернутый к стене медальон. Уж очень напоминала роспись манеру Венецианова. Мы спросили о вазе и услышали удивительную историю.

Причуды селя. — В 1921-м году на Алма-Ату обрушился жестокий сель. Он снес чуть не полгорода деревянных домишек. По сей день, на улице Карла Маркса, там, где пролегало основное русло селя, сохранились гигантские валуны, в память этого трагического события. И что же? Оказалось, что сель снес дом наших престарелых теперь соседей, которые были тогда молодоженами. Когда стихия улеглась, они вернулись к останкам своего домишки, поискать, не осталось ли чего из скарба. И увидели там эту вазу. Фарфоровую вазу, принесенную каменным потоком! Это ли не фантастика? Оказалось, что у вазы была еще бронзовая подставка, ободок на горлышке и ручки, тоже бронзовые. Но ваза казалась ее новым владельцам громоздкой, и они весь этот бронзовый декор сняли. «Где он?» — спросили мы. «Выбросили» — сказали они. — И вообще, она нам не нравилась. Нищий какой-то нарисован! Но все-таки — память про сель!»

Мы в эту вазу влюбились. Когда они охотно отдали ее нам взамен на индийскую чеканную вазочку, мы долго не отходили от «нищего», вооруженные лупами разного калибра.

Школа Венецианова — ответ Москвы. — Исследовали форму, декор, манеру мазка, сравнивали с репродукцией одной тарелки из эрмитажного собрания и нашли на ней тот же шиповничек и тот же ободок. Значит, ваза 1820-30-х годов. Значит, жив-был еще Венецианов. А ведь знаменитый Гарднеровский завод пользовался моделями Венецианова для своей скульптуры, равно как и его гравюрами из журнала «волшебный фонарь» для росписи на фарфоре. Фото медальона показали специалистам по фарфору в Москве. Ответ был однозначный: Венецианов, или школа Венецианова. Но тайна появления вазы после селя так и не раскрыта!

Временные хранители непреходящих сокровищ. — Хотелось бы в заключение этой главы напомнить слова Ираклия Андронника: «Собирание коллекций — общественное полезное дело. Коллекционируя, вы изучаете вещи, сохраняете их от забвения, от распыления. Любая коллекция, собранная на ваши личные сбережения является вашей частной собственностью». Мне бы хотелось продолжить эту мысль: «Да — частная собственность, — сказала бы я, — но принадлежит она все-таки не нам, она — достояние истории, и об этом надо помнить и беречь ее. Все мы осуществляем лишь роль временных хранителей, обязанных обеспечить прежде всего неразрывную связь времен. Ведь музеи не могут охватить все. Каждый в известной мере ограничен площадью, профилем и финансированием. А потому коллекционеры, готовые взять на себя миссию спасения вещей от забвения и утраты, — не конкуренты, а верные помощники государственных хранилищ. По праву коллекционерам доводится нередко слышать теплые слова благодарности от больших музеев страны. Достаточно почитать книгу А. Крейна «Рождение музея». Там в полной мере отдана дань благодарности и уважения таким коллекционерам как Феликс Евгеньевич Вишневский (на базе его коллекций недавно создан в Москве Музей Тропинина и его современников) или Яков Григорьевич Зак и многие другие.

Этот раздел нашей книги хотелось бы начать со слов опять-таки Ираклия Андронникова, — этого собирателя из собирателей, энтузиаста из энтузиастов: «Сколько рассеяно по нашей стране… ценнейших материалов, давайте искать, собирать, сохранять архивные ценности. Не для себя, а для всех! Для нашего общества! Для культуры!

 XII. «Трепетная память»

Эта глава — о безделках, которые люди дарили друг другу на память. Но мы начнем ее с разговора о … поздравлениях. Вам доводилось когда-нибудь смотреть старинные открытки с поздравлениями? Если доводилось, то вы, наверное, заметили, что будь это открытки рождественские, пасхальные или просто для дня рождения, сюжет их содержит намек на какую-нибудь интимную черточку, пристрастие адресата, напоминание о каком-нибудь случае, известном может быть только им обоим, — поздравителю и адресату. Передо мной очень иллюстративный альбом. В нем — открытки, адресованные мальчику, которого ласково зовут Пуфик. Юноше, которого уже называют полным именем Павел, молодому человеку, которому открытки адресуют торжественно: «Его Высокоблагородию». Сейчас адресат этих открыток покинул нас всех, живых, а было ему около 90 лет. Он с детства любил животных. Собак, кошек, лошадей. Он любил птиц. У него был ежик по имени Прохор, о котором он помнил до старости. И вот мальчику, а потом юноше, дарили открытки «со значением» — целые семейства котят, трудолюбивых кошек, развешивающих выстиранные потешные кошачьи «принадлежности туалета», собаки веселые и грустные, целый набор открыток с «птичьим сюжетом». Открытки были настолько «со значением», настолько ласковым намеком, что на одной, где красуется роскошный рыжий кот, мама написала на лицевой стороне: «Угадай, чей это портрет?». Не знаю, походил ли 18-летний Пуфик на независимого красавца-кота или же был обладателем такового, — но надпись на лицо, и она вызывает чуть-чуть печальную и теплую тревогу. Напоминает о любящей матери, черты которой, может быть, забыл даже ее стоящий на краю жизни сын. Заставляет в лице старика искать особые черточки, которые 80 лет тому назад делали его «Пуфиком». И еще — благодаря открыткам мы знаем, как выглядел некий знаменитый многими ежиными подвигами еж Прохор, живший чуть не сто лет назад. И только потому, что дедушка мальчика, юность которого как бы «законсервировалась» навечно благодаря поздравительным открыткам, сфотографировал ежика и вмонтировал потешное фото в поздравительную открытку для внука.

Примечательны и тексты старинных поздравительных открыток. Это всегда микрописьма, в которых имеется свой сюжет, сообщение и, главное, чисто индивидуальная форма «изъявления приязни», как говорили наши деды. Никаких стереотипов, — «успехов в труде и счастья в личной жизни». Ничего холоднее и безличнее не представишь, чем поздравление из приличия или по выполнению служебного долга, и таких поздравлений в старинных открытках вы не найдете. Они, эти открытки, были ниточкой приязни, мостиком душевности, перекинутым от человека к человеку. Торжественные и высокопарные поздравления по служебной и общественной линии вносились в книги и адреса, в нарядных кожаных папках, и ничего общего между ними и веселыми, сердечными, потешными картинками, которые близкие люди посылали друг другу по разным случаям и даже без случая, а просто так, «из приязни», не могло быть и не было.

Еще более выразительными и красноречивыми были маленькие подарки, которыми изобиловал не только XVIII «галантный век» и «век чувства» XIX-й, но и многие века им предшествовавшие. И эта глава о них — о самых камерных предметах нашей коллекции. Эта глава — о безделицах, которые человек дарил человеку, вкладывая в подарок и особое значение, и собственный вкус, и особую доброжелательность к адресату, заставляющую его, дарителя, выбирать подарок с особым тщанием. Именно поэтому подарочные предметы, многие из которых давно вышли из обихода, — особенно красноречивые свидетели своего времени. Они отражают не только характерные для эпохи особенности стилей и технологий, но и особенности вкусов, привычек, повседневного быта двух-трех и четырехсотлетней давности. Они таят в себе нечто таинственное и влекущее. Как бы след от прикосновения давно отзвучавших людей. Как бы пыльцу времени. Как бы напоминание о бессмертии. Потому что, глядя на какой-нибудь шитый бисером кисет или изысканно прочеканенный детский рожок для молока, понимаешь, насколько бессмертен труд человека. Людей, которые эти предметы делали, любили, сберегали, давно уже нет, и никто бы о них никогда бы не вспомнил, если бы не эти кисеты, рожки и шкатулки. А то, — вот они. И потому, может быть, вещи, — материализованный труд человека, — как раз и являются символом бессмертия рода человеческого и преемственности поколений? Труд вечен. Искусство вечно. Творец, создавший своим трудом предметы искусства, — вечен. И те, кто хранил их, невольно оказываются сопричастны к этой вечности. Потому, не зная ни их самих, ни их имен, мы все-таки пытаемся представить тех, кому дорог был тот или иной, предмет, отгадать вкус и характер незнакомцев из других веков.

Однако речь пойдет вовсе не о сувенирах. Потому что слово «сувенир», в прямом переводе означающее «память» или «воспоминание», не вполне подходит к теме нашей беседы. Люди делали друг другу маленькие подарки, наверное, с самого того момента, как человек стал способен испытывать приязнь, дружбу, доверие. И так и дарили. Из приязни, доверия и дружбы, а вовсе не «на память». Может, смысл подарка и был таков, но смысл этот не подчеркивался особо. И, пожалуй, «сувенир» как таковой появился лишь в средине века девятнадцатого, вместе с волной «чувствительности» и путешествий. Характерно, что век XVIII, век безделки, реже всего пользовался понятием «сувенир». А если и пользовался, то весьма своеобразно. Мне довелось видеть чашечку из тончайшего фарфора того времени. На ней цветочной гирляндой выведена была надпись: «Fragile souvenir». То есть, «трепетное воспоминание» Это — если поэтизировать надпись. На самом же деле, в прямом переводе она означала: «хрупкая память». То есть, преходящая. То есть, не претендующая на вечность — не зря же выбран для подарка самый драгоценный, но и самый недолговечный материал — фарфор. Очень символичная надпись, очень символичный и редкий «сувенир». Вполне в духе «галантного века». Подарок «по чувству», — и тут же маленькая усмешка над прочностью чувства. Намек на желание сохраниться в памяти адресатки (чашки дарили дамам), и тут же ироничная улыбка — вполне в духе времени — над неоправданностью такого желания! Помилуйте, сохранить память о самой эфемерной вещи на свете — о чувстве! Такой вот и был он, этот загадочный и противоречивый XVIII век, такой щедрый на подарки и такой ненавязчивый в чувствах.

Мы не станем говорить сейчас обо всем, что дарили люди друг другу на протяжении тысячелетий — нельзя объять необъятное. К тому же, по традиции мы ведем рассказ на материале собственного собрания. Но даже на этой основе можно сказать, что, судя по всему, подарочные предметы делились на категории:

Подарки «со значением»

Подарки «из приязни»

Подарки «на случай»

Подарки «в память даты»

Подарки, преподнесенные «из дальних странствий воротясь».

Перед нами ларчик-ковчежец. Деревянный, обитый латунным листом, с чеканкой, изображающей турнирные сцены. Оружие и доспехи рыцарей, а также гербы на боковых стенках крышки ковчежка заявляют: Флоренция, век XVI. Дерево внутри — темное, хранящее особый запах, который приобретается столетиями. Запах времени. Судя по форме, — ларчик «купеческого звания». В нем хранили деньги-монеты, а может, и драгоценности. Но вот на донышке его надпись! «Ларец. Л. А. Буркен от Л. Матеи. Москва. 1707». Флорентийский ларец, подаренный в Москве? Но — ничего удивительного. Фамилия дарителя Матеи — итальянская фамилия. Адресат, Буркен, — видно, тоже не русский. Может быть, купец, потомок итальянцев, осевших в России, дарит собрату купцу, немцу или голландцу, фамильный ларец в знак «особой приязни»? Вспомним, это как раз время притока иноземных купцов, поощряемых Петром. А может, это презент от собирателя собирателю. Век XVIII — это век бурного собирательства. И если Петр собирает свою кунсткамеру, то почему не подарить в знак именно особой приязни ларец, которому как-никак минуло уже двести лет к моменту дарственной надписи?

Выходец из XVI века в нашей коллекции и другой предмет. Особо красноречивый и особого не только назначения, но и настроения. Дамский стилет. Берлин. О том свидетельствует фигурка медведя — клеймо оружейника на клинке, остром и узком как жало. Мы говорим об оружейнике. Однако, этот стилет вовсе оружием не являлся. Во всяком случае, номинально. Скорее, — опасная дамская игрушка, подаренная поклонником «со значением». Предназначенная для охоты. О времени говорит само назначение предмета, а также сюжет орнамента на рукоятке. Лисица и фазан — от охоты, барочные, затейливые завитки — паспорт века. Таким стилетом «королева охоты» должна прикоснуться к сонной артерии поверженного зверя. Это сигнал — охота окончена, зверя пора забить. Но заметим — речь идет о «королеве охоты». А ведь заранее ее не предугадаешь. Значит, подарок говорил о многом. Маленькая лесть — и намек на глубокое и интимное знание характера адресатки. Даритель предопределяет и заявляет:

«Тебе, никому иному, быть королевой охоты»

«Ты прекрасна и мужественна, а потому, не духи, не надушенные перчатки дарю тебе, а стилет».

«Ты не только прекрасна и мужественна, ты грозна в гневе и ревности. Я знаю, не дрогнув, ты воспользуешься стилетом, но я сам влагаю в руку твою оружье».

Такой подтекст не фантазия. Венецианские куртизанки именно подобного рода оружье носили за подвязкой и по свидетельству современников умело им пользовались отнюдь не символически и отнюдь не для охотничьих ритуалов.

А вот предмет, подаренный явно «на случай». Рожок для молока, которым пользовались вместо соски в XVIII и начале XIX века. На клейме 1787 год. По серебру искусная чеканка и надпись: «Бог питает и милует младень своя». Явное благословение. Такой подарок могли преподнести «на зубок» дедушка и бабушка, благо «на зубок» и принято было преподносить серебро и золото, — символы здоровья и благородства.

В XVIII веке люди познали аромат и вкус чая. Они пили чай, они дорожили чаем, они возвели его в ранг символов, удостоверяющих зажиточность, благополучие и «барственность». Ведь даже в сравнительно недавние поры, в конце XIX века, нанимая служанку, «барыня» не забывала подчеркнуть, что чай, де, и сахар в питание не входят. Они — роскошь. Помещая учеников на пансион в городе, родители уговаривались о кормежке, при условии, что «чай и сахар особо». Итак, в XVIII веке пили чай. Драгоценную экзотику ценили настолько, что для чая создавали не менее драгоценные вместилища. Именно в эту пору в ходу были чайницы из фарфора и расписного молочного стекла, в виде флаконов с завинчивающимися крышками. Позднее — в XIX веке чай держат в ларчиках с запором и ключиком. В нашей коллекции две подарочные чайницы. Восемнадцатый век представлен чайницей из опалового бирюзового стекла с рельефными изображениями китайца и китаянки в камзоле и кринолине — восемнадцатый век верен себе, изображает любые эпохи и любые народы по своему образу и подобию. На чайнице надпись, которая сообщает нам, что «галантный век» ценил именно чай Кьяхтинский. Такой подарок могли поднести даме-чаевнице. Мужчине поднесли бы особой изощренной формы самовар. А вот и ларчик 80-х годов XIX века. Это уже стандартная упаковка чайной фирмы. Известно, что чай — лакомство и вещь подарочная. Фирма намеренно пользуется нарядной упаковкой. «Петр Боткин и сыновья», московское товарищество, что на Варварке, может в любой момент снабдить покупателя элегантным подарком. Этот ларчик был подарен бабушке писателя Максима Дмитриевича Зверева. Шестилетним ребенком он просил особого разрешения полюбоваться диковинными человечками на «бабушкином ящичке», о чем рассказал мне в свои 80 лет давным-давно в Алма-Ате…

Славился своей «подарочностью» в XVIII веке фарфор. Портбукеты из фарфора. Цветы из фарфора. Набалдашники для тростей и зонтиков из фарфора. Табакерки из фарфора. Все это — маленькие подарки, которыми обмениваются друзья. К сожалению, мы не располагаем достаточно иллюстративными образцами таких подарков. Можем только познакомить с изображением фарфоровых так называемых «пакетовых табакерок» — большая мода средины XVIII века. Табакерка в виде заказного письма с адресом того, кому дарится. Из нашего собрания интересны дорожные часики середины XVIII века. Очень типичный и очень ценный подарок тех лет. Ценный, потому что часы — на них в то время особая мода. Ценный, потому что часы — малютка. Только очень тонкие женские пальчики могут их завести. Передняя доска из финифти отличной русской росписи. Что русской — спору нет. Ангел — голова и крылышки — типичный обитатель русских икон, заменяет наивно и строго долженствующего присутствовать при пасторальной сценке купидона. Но русский мастер отродясь купидона не видел. А ангела в церкви видел. Его и изображает по барскому заказу. Работа сделана на заказ. О том говорит сюжет. Он же, несмотря на свою фривольность, говорит, что часики подарены поклонником даме, отъезжающей в путешествие (часы — складные, дорожные). Почему? Сюжет «с намеком» на интимность: «Стремился, стремлюсь и буду стремиться к тебе, невзирая на все преграды, и стремления мои не знали поражения».

Очень характерная для «галантного века» «багатель», эти часики. Ветер странствий гнал в путь щеголей и щеголих тех лет, и потому особым спросом пользовались багатели, которые дарили отъезжающим, оставляли провожающим и привозили ожидающим.

Маленький каменный персик из воробьевита с нефритовыми листиками — типичный подарок из странствий. «Сочный» каменный плодик вполне мог украшать туалетный столик красавицы. И привезен был, возможно, далеко не без «значения». Красив и сочен, привлекателен и полон соблазнов, но попробуй, вкуси от блаженства! Вполне дитя своего века, эта занятная багатель, в переводе — безделица, «никчемушка», уживалась в интерьерах, где живым цветам предпочитали фарфоровые, а плоды из драгоценных или редкостных камней дразнили воображение и наглядно выражали сущность века, таящего под кружевами и бантиками железный и неумолимый костяк условностей и запретов.

Об интимности и приязни говорит подарок — ручка-чесалка из слоновой или моржовой кости, она же игольник — о подобной мы уже поминали. Игольник вообще типичный подарок-багатель XVIII века. А уж чесалка… Красиво и полезно. Притом, хочешь — не хочешь, а о дарителе вспомнишь всякий раз, как станешь наводить порядок в пудреных локонах с помощью чесалки.

О появлении в обиходе мелкой «денежки» вместо неуклюжих огромных монет говорит изящный кошелечек из перламутра. Он тоже дитя времени странствий. Удобен в дороге и красив. От странствий и мода на перламутр — дитя дальних морей.

Уезжая в дальний путь, даме могли поднести фарфорового амура-кузнеца, кующего воедино два раскаленных сердца. Куда уж более прозрачная и типичная для «галантного века» амурная аллегория!

Характерные подарки «в память даты» — две чашечки с дарственными надписями. Обе — к первому дню рождения сына, наследника рода. Надписи, красивой готической вязью, на немецком. Да и правда, истинно немецкой чувствительностью конца XVIII века проникнуты тексты, обрамленные незабудками: «В знак любви преподнесена эта красивая чашечка нашему любимцу. Да будет он вечным источником радости для отца и счастья для матери». И другой текст: «Сегодня у нас счастливый день. Нашему любимцу исполнился первый год жизни. Да будет его жизнь долгой, а деяния добрыми».

Пожалуй, на этом и пора закончить разговор о багателях-подарках XVIII века и перейти к веку XIX, имеющему свои особенности. Но прежде, — как не напомнить еще раз, что все эти подарочные «никчемушки» вовсе не звались сувенирами. И даже на то не претендовали. Ни одна из них не призывает крупным текстом к доброй памяти, вечной памяти, к трепетной памяти. Напомнят багатели о дарителе — хорошо, не напомнят — что поделаешь. Истинно «комбинированный» подход к чувствам, вполне характерный для XVIII века. Очень сдержанный, очень холодный век, лукаво прячущий свою рассудочность под видимым легкомыслием и видимой занятостью сугубо любовными утехами!

Начало века XIX проходит под знаком метаний, странствий и романтических бурь. Из дальних стран привозят диковинные атласно-розовые раковины и водружают на видное место в гостиной. В семье, откуда наши раковины попали к нам, было несколько неуемных путешественников. Один из них велел изготовить для своей невесты подсвечник из раковины «Гульдфордия», которую привез из Японии. Другая раковина «Мурекс» привезена была от берегов Индонезии.

Из путешествий по Северным широтам привезен моржовый клык. Без всякой обработки, просто клык. Местная диковина.

Из путешествий по Памиру привезен медальон с бабочкой, покоящейся на коконе, похожем на шелковистый локон маркизы. Само название бабочки — как сказка. Зовется она «Бархатница-сатир». Так называлась она, когда была привезена в подарок даме. В начале XX века она получила дополнительное название «Бабочка Альфераки», по имени досконально изучавшего ее русского энтомолога. Не удивляйтесь, что подарок даме в первые годы XIX века носил такой… энтомологический характер. Вспомним, это то время, когда просвещенные женщины собирали гербарии и сами составляли энтомологические медальоны — красу гостиных.

Шли годы. В 20-30 гг. у путешественников большая мода на Италию. Многие русские семейства из высших кругов оседают на долгие годы в Италии. Вспомним, в воспоминаниях Долли Фикельмон, приятельницы Пушкина, мы встречаем нежные «оды», посвященные «райскому» саду — Флоренции», где прошла вся ее юность. Из Флоренции привезен был в подарок даме настольный маленький пресс. Это знаменитая и традиционная флорентийская мозаика из камня и мрамора, коею Флоренция славилась чуть не с XV века. Увы, это уже 20-30 годы XIX века, когда возлюбленной не дарят рабочий столик со столешницей сплошь состоящей из такой драгоценной мозаики. Но и этот подарок свидетельствует о добром вкусе дарителя, о мастерстве флорентийских мозаистов и о приверженности адресатки к «серьезным утехам», влекущим ее к письменному столу.

Из Италии же привезены «подарки из странствий», медальоны из помпеянской лавы. О дремлющих под пеплом древних городах напоминают псевдоклассические головки Психей и Медуз с изумительно вырезанными локонами, а о грозном Везувии — медальоны, где опереточные итальянки беззаботно поют под аккомпанемент бубна на фоне курящегося вулкана. Оправленные в бархат сверхмодного в те дни цвета бычьей крови, такие медальоны — желанное украшение для будуара любой модницы начала прошлого века, о чем мы уже упоминали.

Мода изменчива. Входит в силу Венская орбита. Внимание к Вене привлек знаменитый Венский конгресс. Событие знаменательное, и мастера знаменитой венской бронзы — окрашенной по металлу — выпускают юбилейную парную безделушку, «Венский конгресс». Итак, 1815 год. В Вене собрался дипломатический цвет Европы. Пальмовые ветви и трубы победы как нельзя лучше отражают общее настроение и участники конгресса, конечно, охотно покупают изящные памятные безделушки и, возвращаясь по домам, развозят их по столицам других стран. Вот она, яркая, немного лубочная краска, облупившаяся с бронзы с полным правом, — все-таки полтора века это возраст!

Из путешествий по Востоку привезена брошь из слоновой кости с изображением льва. Подобные броши со львами, попугаями и обезьянами специально выпускают для туристов тех лет в Индии, Китае и Японии. А уж прямо из Тибета привезены отнюдь не туристские, а самые настоящие ритуальные флюоритовые Будды. Будда-воин и Будда — созерцатель, — так назвали их в семье, куда они попали в качестве подарка от дяди — путешественника любознательному племяннику. Огромный, совершенно прозрачный кристалл флюорита достаточно большая редкость и Тибетские мастера отлично воспользовались красотой материала. Из Тибета же привезена тому же племяннику, но уже через несколько лет, когда он мог воспринять философский смысл подарка, бронзовая богиня — символ зла. Ее символика такова: в каждом человеке соседствуют бок о бок доброе и злое начало. Если человек позволит взять верх злому началу над сокрытым в каждом человеке добром, то он перестанет быть человеком. О том говорит однозначно и вставший на четвереньки, оседланный грозной богиней человек, поросший шерстью. Болтающаяся у него во рту жалкая человеческая фигурка — отринутое им человеческое естество, без которого он превратился в зверя. А уж чтобы никаких сомнений не было, что возврат невозможен, — на спине у богини человеческая кожа. Тот самый человеческий облик, который зло отняло у покорившегося. Можно представить себе, сколько толков вызвал преподнесенный в 30-е годы прошлого века этот странный и полный смысла подарок, юноше, проживавшему в тихой Туле.

Совсем иной «ключ» у интимного Венского подарка — безделушки для дамского туалетного стола. Это заяц с яичком, в которое можно класть кольца, булавки. Очень типичная Венская безделушка начала XIX века. Пасхальный зайчик, который разыскивает во мху пестрые яички — это традиция, которая после Венского конгресса завоевала всю Европу. Ибо, как уже сказано, центром и законодательницей мод на несколько десятилетий делается Вена. От нее — демонстративное подчеркивание мнимого мира и покоя в нарочито обуржуазившихся интерьерах. От нее — наивные ангелоподобные головки на открытках. От нее же — обуржуазившиеся, играющие в наивность вкусы. В XVIII веке к ногам возлюбленной могли положить крохотную безделку, драгоценнее короны. Теперь на туалетный столик водружают фарфоровых девочек с корзинками, зайчиков с яичком, мальчиков с пасхальным яичком, предназначенным тоже для булавок и перстней. Вот он типичный венский фарфор тех лет. Жеманный паж с традиционной мандолиной, почему-то стоящий на роскошной подставке и опирающийся непонятно отчего о пасхальное надбитое яйцо. Типичная для 30-40-х годов прошлого века чисто венская сентиментальная эклектика. Но — осторожно. Может, найденное веселой зверушкой во мху пасхальное яйцо не просто признак венской слащавой идилличности? Может — это символ пробуждающейся в природе весны?

Ну, раз уж вошли в моду эти пасхальные яички, то мода свирепствовала. Их дарят не обязательно на пасху, а просто так. Приносят с собой как гостинец, идя к подружке, к другу, к родственнику. Вот они. Стеклянные, хрустальные, каменные, деревянные. Гладкие и граненые. Цветные и расписные. Начиная с 20-х гг. XIX века в течение чуть не ста лет не выходят они из списков маленьких камерных подарков. Начиная с роскошных, уникальных, покрытых фарфоровой лепниной и драгоценными камнями, преподнесенными членами царской семьи друг другу, и кончая деревянными, «модными» в деревнях. Но почему именно яйца? Не отголосок ли язычества, еще дремлющего в человеке прошлого века? Почему так охотно откликнулись все страны Европы на введенную Веной традицию? Не от мирового ли яйца отщепились венские яички во мху и русские хрустальные, которые специально для интимных подарков царской семьи выпускал Императорский фарфоровый завод? По мифам Австралии, Африки, Азии, по сказкам Древней Руси, именно оно, «мировое яйцо» стоит в основе мироздания. Расколовшись, оно отдало скорлупу небу, плеву воде, желток земле — так считали даже в просвещенной Византии. Не что иное, как яйцо — символ жизни и обновления — прячет в себе смерть Кащея — символ зла и хаоса. И может процветающий на Руси обряд «биться красными яйцами» вовсе не от Пасхи, а от язычества? От того, что, разбив «мировое яйцо», нужно выпустить из него на волю новую весеннюю жизнь и обновление? И ведь недаром этот языческий обряд приурочен именно к Пасхе, к весеннему празднику. Ведь именно на март месяц приходился и еще сейчас приходится Новый Год у многих так называемых «отсталых народов», сохранивших тесную и органичную связь с природой. Очень забавно, но когда глядишь на выпущенные Императорским фарфоровым и стекольным заводом пасхальные яички, невольно думаешь о пикантности ситуации. Оказывается, что этот завод, собственность наиблагонамереннейшего и наиправославнейшего российского монарха, в течение чуть не полутора веков служил очагом пропаганды язычества! Яички, что можно увидеть в нашей коллекции, а особенно те, что преподносили со всей торжественностью царственные особы друг другу и своим царедворцам — тому порука!

Целой главой в истории камерных подарков является бисерное шитье. О бисерном шитье — особый разговор. Сейчас хотелось бы упомянуть только несколько традиционных подарков такого рода. Они — тоже великолепное отражение духа времени. В начале XIX века, когда так бурно расцветает, если не чувство, то по крайней мере чувствительность, — большая мода на подарки «от сердца». Из локонов вяжут кольца, из волос плетут цепочки для нательных крестов. Вышивают своею рукой нужные и не нужные безделицы шерстью, шелком и бисером. Вот уж на что теперь не принято тратить деньги, — так это на подарки. Ценность восполняется чувством. Мужьям, братьям и поклонникам дамы вышивают или даже плетут из бисера кисеты для табака, вышивают комнатные ермолки и комнатные туфли. Подруга подруге дарит обшитый бисером подсвечник — свидетель ночных бдений у дневника. Подстаканник в бисерном чехле дарят брату и жениху. Им же, мужчинам, дарят вышитые бисером настенные панно с пейзажем, орнаментом или традиционными розами. Повешенное в кабинете, оно должно постоянно напоминать о «владычице сердца». Чувство, чувство владеет всем. Вышивают бисером и мужчины. Не удивляйтесь. Беспощадный Гоголь вовсе не зря заставил некоего губернатора вышивать по тюлю. Дамам дарят кошельки. Дамы дарят эти кошельки друг другу. Великое их множество сохранилось в коллекциях наших музеев, и каждый из них — уникальное произведение искусства. Каминные экраны вышивали для престарелых бабушек и тетушек. Бумажник или обложка записной книжки — традиционный подарок для жениха и мужа. Первая четверть XIX века так и проходит под символом бисера, который нижут в гостиных, монастырских кельях и в девичьих, где над рукоделием слепнут мастерицы-золотошвейки, как их тогда называли.

И была еще одна занятная глава в истории камерного подарка былых времен. Ее можно бы назвать «Дары просвещения». Отсюда — деревянный искусной резьбы с подкраской пенал, с которым отправлялся в школу, а вернее, клал перед собой в домашней классной комнате некий мальчик полтораста лет тому назад. От милого пожилого человека, который подарил нам этот пенал, мы узнали, что пенал дарили в этом роду старшему из сыновей, как только он начинал самостоятельно читать и писать. А привез пенал из Тироля его прадед, тоже… после Венского конгресса.

К «Дарам просвещения» относятся и книги-подарки. Очень типичное подарочное издание «Ботаника для молодых девушек. Год издания 1857. В предисловии вполне однозначно сказано, что книга предназначается в подарок девушкам, «дабы расширить их кругозор, ничем не оскорбляя, тем не менее, их скромности».

Не менее характерным вкладом в женское просвещение является альбом 1848 года, «Живые цветы». Это тоже ботаника, но для дам. Книга иллюстрирована изумительными цветными гравюрами известного Гранвилля, о котором в «Живописном Обозрении» 1840 года можно прочитать, что «Гранвилль решительно, один из первых рисовальщиков Европы, одаренный неистощимым воображением. С этим согласны все, кто видел иллюстрированные им издания». Действительно, Гранвилль иллюстрировал «Путешествие Гулливера», «Басни Лафонтена» и «Песни Беранже». Мы можем судить о его таланте по альбому из нашей коллекции. Это двухтомное подарочное издание с золотым обрезом, с великолепно тисненным переплетом, не только иллюстрировано гравюрами Гранвилля, но гравюры эти — с подрисовкой и подцветкой автора. Все, чтобы нравиться — в форме. Все, чтобы позабавить — в содержании. О чем тоже вполне однозначно сказано в предисловии далеко не безызвестным Альфонсом Карром, модным писателем и журналистом тех лет, другом Бальзака и Жорж Занд. Эта книга содержит поистине бесценные сведения. Не улыбайтесь. Это сведения из знаменитого «Курса языка цветов в 12 уроках», без которого не обходились не только девушки, но и дамы в течение не менее полутора веков. Приведены в книге также «календарь цветов» и «цветочные часы». Это не забава. Это необходимый арсенал общения в «свете», чтобы наперекор условностям сохранить минимальные человеческие права. Анна Петровна Керн, женщина замечательная во всех отношениях, пользовалась языком цветов в своем дневнике, наделив именем Иммортель и Шиповник своего возлюбленного, гвардейского офицера по имени Поль, а друга его, преданного и скромного, постоянно называет не иначе, как Настурция. В письме Анны Керн к подруге от 10 июля 1820 года можно прочесть такую странную фразу: «Ничего не знаю об Иммортеле. Я так волнуюсь. У меня есть тимьян, я мечтала лишь иметь резеду, с моей мимозой нужно много желтой настурции, чтобы скрыть ноготки и шиповник, которые мучают меня. Благодаря утрате резеды, оринель взял такую силу, что вокруг уже ничего нет в моем цветнике, кроме ноготков, тростника и букса». Не удивляйтесь. Для подруги, сведущей в языке цветов, здесь все ясно: «Я мечтала сохранить достоинство и скромность, — пишет Анна Керн, связанная с грубым и ненавистным ей человеком, и все сердцем привязанная с другому, — с моей чувствительностью нужно много силы воли, чтобы скрыть нежность и несбыточные надежды, которые мучают меня. Утратив скромность, мне не остается ничего, кроме нежности, смирения и печали».

Так что, книга «Живые цветы» была поистине ценным подарком для наших прабабушек!

Но книги в ту пору приходилось разрезать. И потому ножи для разрезания бумаг были одним из самых традиционных маленьких презентов. Нож из слоновой кости — явно для дамы. Он прост, изящен, драгоценен. Все в нем от XVIII века, от самых последних лет, когда строгость и ценность неотъемлемо рядом. А вот и нож Каслинский. 1907 год. Работа знаменитого мастера художественного литья Баха. Он — веха в истории каслинского литья.

Но раз коснулись литья, то как не упомянуть о двух серебряных стопочках, заготовленных «на случай». Представьте, Русско-японская война 1905 года. Россия уверена в победе. Для ожидаемого торжества встречи с поверженными вождями японской армии заготовлены стопочки. Походные, в меру нарядные, с изображением русского двуглавого орла, но… на японский манер, и со здравницей, выгравированной иероглифами. Орел прочно оседлал поверженного дракона. Поистине, скромные стопочки — вопиющие свидетели превратностей истории!

Но неужели же маленькие подарки делали только девушкам и дамам и вовсе обделены были вниманием мужчины? Отнюдь. Красивая сигарница с открывающимися створками типичный подарок с учетом вкуса адресата. О времени говорит само назначение. Сигары вошли в моду после походов Наполеона в Испанию. В первые два-три десятилетия XIX века такая сигарница была неотъемлемым атрибутом мужского кабинета или курительной комнаты. Красиво инкрустированные дверцы, комбинация дерева с немного перенасыщенными декоративными бронзовыми деталями — тоже своего рода паспорт времени. К тому же, сигарница «с секретом». Секрет, правда, немудрый. На дне большая шестеренка вращает шесть маленьких шестеренок, движущих створки.

А вот еще весьма характерный подарок «по вкусу». Для мужчин. Набор брелоков. Вышедшие сейчас из обихода, брелоки были предметом большого увлечения в конце XVIII — начале XIX века. У нас имеется набор брелоков трагедийного актера конца позапрошлого века Ивана Андреевича Шувалова. Тщанием поклонников его таланта в Харькове поставлен ему памятник. У его племянницы, очень преклонного возраста дамы, уцелели афиши, книги, набор брелоков — свидетеля славы и увлечений этого незаурядного трагика. И вот теперь, судя по брелокам, можно отдаленно себе представить, каковы были склонности Шувалова, потому что брелоки не дарили «оптом». Их заботливо подбирали годами, учитывая многое и на многое намекая. Итак — скрипка, дань музыке, к которой не мог быть равнодушен одаренный актер. Кинжал — намек на неизбежную для провинциального актера тех лет бретерскую удаль. Книга и сумка для корана — «ксе», с которой путешествовали средневековые мусульманские мудрецы — дань мудрости, не покидающей актера в его скитальческой жизни. Кувшин — какой же актер откажется от дружеских возлияний. Веер с биноклем — возможно, дар поклонницы, намекающий на некую ложу, из которой за Шуваловым пристально наблюдают. А замок в виде сердца с ключом — «берегите свое сердце Иван Андреевич!» — намекала, возможно, кокетливая поклонница. Чашка с блюдцем и ложечкой — не сообщает ли нам, что, попав в новый город и остановившись, как водится, в нумерах, актер первым делом звал полового и спрашивал себе самовар… Очевидно Шувалов был не только любителем, но и знатоком брелоков. На клеймах изысканных русских серебряных миниатюр метки XVIII века и первой четверти XIX, — то есть самой поры расцвета этого вида ювелирного искусства. Но вот брелоки другие. Оба из перламутра. Связаны общей цепочкой. Это тоже XVIII век, тоже Шуваловская память. Но они — талисман. Очевидно, актер носил их на шее, под одеждой, с присущим актеру маленьким суеверием. Один из талисманов — в виде руки. Женская рука с браслетом и скрепкой из коралла. Это рука Фатимы. Могущественный старинный мусульманский талисман от сглаза и несчастливой любви, от болезни и неудачи в делах. Фатима — жена пророка, — прародительница мусульманства «по родству» с пророком, — вероятно, знала толк в деловых неудачах, будучи, прежде всего, женой купца, волею случая возведенного в ранг пророка! Второй талисман — горбун. Чисто германская мистика. «Прикоснись к горбу горбуна и будет тебе удача», — уверяли знахарки пришедших за советом неудачников много веков назад. Не оттого ли при дворцах и богатых усадьбах ютились горбуны, а уж по переносу — уродство, так уродство! — прочие убогие и юродивые? Кто и зачем связал эти два столь различных талисмана одной цепочкой? И вместе ли они попали к Шувалову, кто теперь скажет… Одно лишь можно предположить. Талисман подарен женщиной — перламутр «материал» для дамских безделушек по преимуществу, и дама, видно, знала, что Шувалову ох как нужна мистическая помощь в трудных его дорогах!

Другой подарок «по вкусу» и тоже из Шуваловского гнезда — это бомбоньерка, изысканная безделица, из серебра и эмали, принадлежавшая сестре трагика, Александре Андреевне Шуваловой. Она — парадокс! — была звездой водевиля и оперетты. Она пленяла сердца по всему югу России, и весь Кавказ склонялся к ее ногам. Она любила монпансье. И некто, кто очень знал ее вкусы, преподнес «диве» изящную коробочку для ее любимого лакомства, присовокупив к выгравированным инициалам и свои собственные, скромно ютящиеся в уголке. Ненавязчиво, но все-таки… Помни, де, обо мне. Шувалова еще жила 30 лет назад. А было ей 97 лет. Жители Сарапуля, вероятно, не догадывались, глядя на эту очень старую женщину, что перед ними неотразимая чаровница, принадлежащая другому веку…

Итак, люди дарили людям милые маленькие безделки. Они не называли их сувенирами. Они не напрашивались на вечную память. Они и так знали, что вещь, подаренная «из приязни», неизбежно напомнит о дарителе.

Мне не хотелось бы навязывать кому-либо своего видения вещей, а тем более своего настроения. Но попытаемся сейчас взглянуть на каждую их этих безделушек в отдельности, а затем оглянем их вместе. Вам не кажется, что они вовсе не молчаливы? Вам не кажется, что вы видите около каждой из них как будто знакомые лица? Множество людей, которые через посредство вещей настойчиво стараются о себе напомнить. Так, чтобы воспоминание хотя бы на мгновение вновь вызвало их к жизни. Вам не кажется, что через посредство этих вещей к вам взывают столетия? Вглядимся, де, и представим. Не по учебнику, и не по сумме дат, а по предметам, которых касались живые руки. С помощью этих вещей мы как бы проникаем невольно в маленькие тайны, привязанности и привычки людей, которые жили сто, двести, триста лет назад. Многие предметы сейчас вышли из обихода. Чайницы, брелоки, стилеты, рожки для молока — забыты давно. А ведь они — часть времен. Часть быта наших предков. Имеем ли мы право о них не помнить? А тем более губить их. Я оттого говорю об этом, что многие из представленных здесь теплых, камерных мелочей были буквально «спасены» от гибели. Здесь перечислены лишь наиболее редкие или вовсе уникальные, а ведь множество других здесь не упомянуто. Хотя и они тоже вполне «заслуженные». Хотя бы в силу своего преклонного возраста и принадлежности к интимному миру человека. Многие были подарены нам или завещаны, именно из-за опасения, что могут попасть в равнодушные, или даже хищные руки. А многие куплены в заштатных комиссионных магазинах разных городов, где они соседствовали с вышедшими из обихода керосиновыми лампами и примусами. А трагичнее всего находить такие предметы на так называемой комиссионной «свалке». Есть такие комиссионные магазины, которые принимают оптом узелок, в котором могут оказаться самые разномастные предметы: две тарелки, спичечница на ониксе и бисерный кисет с вензелями. Или старая настольная лампа и альбом, из которого холодная рука даже не удосужилась вынуть фотографию девушки в бальном платье, оставленную среди пустых страниц, как будто на поругание. А в кисетах еще крошки табака встречаются…

Когда видишь такую «свалку», знаешь — ушел из жизни последний владелец кисета, шитого бисером, и милой сердцу фотографии. И потомки с удовольствием заменят кисет латунным портсигаром, драгоценной эмали альбом — пластмассовыми под черепаху или перламутр корочками, а тарелки… Кому нужны разношерстные тарелки, даже если они двухсотлетней давности и роспись на них не более, не менее чем, скажем, Беггрова…

Все безделицы, о которых мы говорили сейчас, — это память человека о человеке. Это плод труда человека для человека. Это свидетели внимания и привязанности человека к человеку. Именно внимания. И искренней, глубокой приязни — какое все-таки красивое слово «приязнь»! — заставляющей дарителя не хватать налету с магазинного прилавка, что под руку попало, а тщательно и любовно ВЫБИРАТЬ. Это притом, что слово «сувенир», вероятно, не было на повестке дня двести лет назад, как это мы видим теперь. А не оттого ли оно и оказалось на повестке дня, что забыто красивое старинное слово «приязнь»? Может быть, если мы решились бы более бережно и уважительно относиться к «памяткам» наших дедушек и бабушек, само слово «сувенир» стало бы для нас ближе и понятнее? Может быть. Мы перестали бы дарить друг другу нелепые, ничему не созвучные и никому не нужные псевдонародные чеканки, псевдопалехские панно, обтекаемых зверушек из цветного оргстекла, от которых так и отдает цеховым потоком, и псевдокасслинское литье из легкого алюминия? Может, мы научились бы опять низать бисер и в кои веки решились бы, вместо подарка, вышить на уголке истинно художественным швом вензель, не боясь впасть в безнадежное и давно преданное анафеме мещанство! Заметим, все вещи, о которых шла речь, подобраны с редким вкусом и выполнены с редким мастерством, притом, что большая часть чисто утилитарны. А может у нас уже появился новый тип мещанства, ничего не имеющий общего ни с вышивкой на платке, ни с бесконечно осмеянным стадом алебастровых слонов? И, может быть, прячется оно сейчас в псевдокеросиновых лампах для электричества и в сверхмодерновых зверушках, у которых трудно разобраться, где нос, где хвост, настолько они «лаконичны», «обобщены», «не зализаны». А ведь сейчас как раз исключением из новомещанства оказалась бы трость с резным набалдашником, шитый бисером кошелек, или очешник из капа с вензелем адресата. И, может быть, секрет еще в том, что мы дарим друг другу «парадные», а потому «мертвые» вещи. Вещи для «воскресений» и «для гостей». И забываем, что в повседневном быту приятно и нужно, — даже обязательно нужно и именно в повседневном быту! — чтобы все наши спутники-вещи были красивы. И кошелек, и спичечница, и абажур. Не красотой быстро блекнущей и ломкой пластмассовой роскоши, а красотой стойкой и вечной, — красотой искусства. И тогда, через столетия, маленькие друзья нашей повседневности напомнят о нас потомкам и послужат им таким же уроком доброго вкуса, как памятные безделушки наших предков — для нас. И более того, может быть, через эти безделицы и мы тоже останемся немножко живыми для наших отдаленных потомков, которые тоже будут гадать и рядить о вкусах, привычках, характерах и традициях своих прадедушек и прабабушек, то есть нас с вами.

* * *

Не знаю, как попали в Ленинград, в плохонький комиссионный магазин по ул. Майорова, две прелестные майоликовые фигурки португальских крестьянок, готовящих на мангале рыбу. Мастеру они очевидно нравились, корявым почерком на донышках написано Portugal Ruiz Secla. Им более ста лет. Какой-то чудак сдал их вместе с двумя разномастными тарелками и одним старинным альбомом, из которого даже не удосужился вынуть поблекшие дагерротипы: морской офицер и девочка в шляпе с цветами и лентами. Может быть, владелец фигурок умер, и его нехитрый скарб равнодушные соседи сдали скопом в этот печальный магазин. Коллекционеры приходят сюда со щемящим чувством, которому не подберешь имени. Нередко находят они здесь подобные «кучки» разномастных предметов, сданные за бесценок людьми, которым не дорога память об ушедших владельцах фигурок и фотографий. Человек, сдавший на Майорова фигурки, о которых идет речь, оценил работу Руиза Секл, — а вместе с нею и сияющее утро, и запечатленное мгновение сельской идиллии, — всего в 6 рэ. По 3 «за нос». Забытые в альбоме дагерротипы он, естественно, не оценил ни во что. Он просто о них забыл.

М. Кушникова.

 << Назад